Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы

Персональный геликон

Ребенком от старых колодцев меня было не оттянуть,где ржавые вороты с ведрами и черпаками,там, где, небо в ловушку поймав, вёдра падают в тёмную жуть,отдающую холодом, сыростью, плесенью, мхами.На кирпичном заводе я помню колодец с подгнившей доской;когда падал отвесно черпакна длиннющей верёвке – грохочущим звуком движенияя любил наслаждаться. Там дно глубоко было так,что уже невозможно внизу разглядеть отраженья.Другой неглубокий, под высохшим каменным рвом,плодоносный, как всякий аквариум, илистый, сорный,твое белое лицо колебалось внизу надо дном,когда ты из мульчи выволакивал длинные корни.А в других жило Эхо. Они возвращали твой зовс чистой новою музыкой. Чувство опасности, рискаощутил я в одном – когда, выбежав из папоротников и кустов,прямо по моему отраженью прошлепала крыса.Теперь любопытствовать, – что там, в корнях? —и рассматривать мхи,большеглазым Нарциссом уставясь в источник при этом,стало ниже моего взрослого достоинства. Я пишу стихи,чтобы увидеть себя и заставить темноту отвечать эхом.

Фонарь боярышника

Эти колючие дикие ягоды ярко горят даже среди зимы, —маленький огонек для маленьких людей, —он желает им только, чтобы их достоинство не погасло,чтоб язычок его пламени ровно горел,но и блеском своим их тоже не ослеплял.Иногда, на морозе, когда дыхание превращается в пар,разрастаясь и принимая вид Диогена,блуждающего с фонарем в поисках человека,ты испаряешься, – он пристально рассматривает тебя,держа красные ягоды перед собою, на уровне глаз,на кончике ветки;и ты отступаешь перед плотной связью их мякоти с косточкой,перед жалящим до крови уколом, желая, чтобы он испыталтебя и очистил,перед его проклеванной спелостью, – и тогда он высвечиваеттебя и уходит дальше.

Дождь дирижер

Бет и Ренди

Вот-вот будет дождь. Взмах палочки и потомхлынет музыка, которую раньшеты никогда не мог бы услышать. Подкрадываетсякак кактус, растёт поток, ливень, водоворот,рвёт шлюзы, падает, течет сквозь. Ты как труба,на которой играет вода. Снова – встряхнёшь легкои diminuendo вдоль всех колен,спотыкаясь, как струи о водосток. И вот —кап-кап – с омытых листов,еще нежнее – с трав, лепестковромашек, пылью блестящей, почти дыханием воздух.Вот-вот – палочкой снова он взмахнет и потомс неослабной силой всё повторит, что было однажды,дважды, десять, и тысячу раз – до.Кому это важно, что музыка, которая вся улетела, испарилась —лишь паденье песка, сухих семян сквозь кактус?Ты как богач пройдёшь на небосквозь ушко дождевой капли. Слушай же снова.

Мята

Как низкий куст пыльной крапивына гребне крыши. За ней без названьяненужные вещи лежат сиротливона свалке. Почти недостойны вниманья.По правде сказать, живое надежденас учит. И слабое может быть цепким.Задний двор нашей жизни. Растенье, как прежде,из редкого может стать обильным и крепким.Взмах лезвий ножниц. Её Воскресеньямилюбовно срезают и берегут.Последние вещи нас покидают первыми.Раз выжили – пусть свободно уйдут.Пусть беззащитный запах её течёт нескончаем,освобожденный, как обитатели свалок иных,как те, которыми мы пренебрегаемпотому, что пренебрежением губим их.Перевод с ирландского А. Михалевич

Из украинской поэзии

Николай Луговик

Вязание

И паутинабабьего летанад пожарищем палой листвы,и немая играсветотени —мимолетные тени испуганных птиц,неподвижные тени деревьев…проступаюти тонут в узоре.Я знаю —этот свитер ты будешь вязать мнене деньи не два.Серебристые тонкие нити дождяи прозрачные нити ущербной луны,под которой мы ждали друг друга,льютсяпо спицам,сквозь пальцы,сквозь годы,чтобы ожить в цветоносном узоре.

Осенние мытарства

Ритуальное чудо,печаль багряницы…Тщетно полетом печалится лист,едва продлевая падение,мертвеют земля и душа,когда проплывает безмолвно жар-птица,роняя небрежнокрасивые перья…Муравей с муравьиным терпениемтащит в дом насекомого зверя.Допотопный сверчокне упрятал за печь свои длинные песни,но травы уже онемели.Как явственно, как откровеннопроступает знакомый по храмовым стенами пожелтевшим страницам орнамент!А в чистых поляхбродят скифские бабы,на украинский борщ собираюттяжелые рыжие камни.Перевод с украинского И. Винова

Из немецкой поэзии

Герлинд Фишер-Диль

1. Бонвиван и скромница

Лица – как открытые окна.Они дают ограниченную возможностьзаглянуть во внутреннее убранствочеловеческого характера.

2. Чувствительный

Бумажные стены защищают фасад. На дождевсе размокает. Целые локоны падают с головы.Даже сквозняк заставляет дрожать ноздри.Хочется, чтобы в чувствительном цвете глазотражались лишь тихие летние вечераи на устах лежал серп луны.

3. Кокетка

Глаза боятся щекотки. Придетсясрочно спрятаться в морщинкии надуть губки.

10. Болтливая

Услышанное рекой стекаетиз ее ушей на языки водопадом сносит его.

11. Чувствительная

Ушами летучей мышиона слышит блошиный кашельи ломает мимозу, еслидует прохладный ветер.

13. Льстец

Своим бархатным языкомон, как следует, полирует слова,чтобы они у него блестяще слетали с губ.

16. Недоверчивый

Его перспективы лопаются,как мыльные пузыри под веками.Тяжеловесно каждое словона его задубевшем языке.

21. Хвастун

Надутые паруса на задранной мачте носа.Под звуки губной гармошкирот уходит в большое плаванье.

22. Эгоист

Он носит пупок во рту,держит нос в поле зрения,чтобы никогда не терятьсебя из виду.

25. Мечтатель

В сетчатке глаз паутинойфата моргана. Он быстрозакрывает глаза, чтобысвет не обокрал его.

26. Фальшивая

У нее на кошачьих лапахлюбезность ползет по лицу.В комедии губглаза не играют роли.

29. Аскет

Блеск вечного блаженствав глазах, тогда как ротиссох и щеки припалик костям. Напрасно носрастет непомерно.

37. Истеричная

Язык гоним амоком,когда у нее на носупляшут белые мыши ивдруг бросаются в глаза.

38. Влюбленная

Она потеряла рассудоки забила голову розовыми облаками.Тюлевая фата застилает глаза по ушии фильтрует для носа пыль пересудоввокруг. Милый ротик под нейобращает слова в поцелуи.

43. Равнодушный

Пустынное лицо: в глазах —высохшие оазисы.Глубоко под кожей – ископаемые следыжизни.

47. Дипломат

Глаза настроилисьпредупредительно. Даже почуявдурное, его нос сохраняетлоск. Податливые губыприкрывают гибкий язык. Из неговынули пружину.

48. Интеллигент

Его голова ходит на ходулях.К холодной вершине лбанастойчиво стремится рот.

49. Честный

Пунктуальность в зрачках.Нос прямой, как стрела,летит ко рту и запрещает емуходить на сторону.

50. Обыватель

Он делает себе пробор линейкойи фиксирует зрачки, чтобы онине выходили из ряда вон. Едваон привел нос в порядок и скривил рот,как что-то бьет по барабанным перепонкам,выводит уши из равновесия и разрушаетпедантично убранную голову.

52. Любимец

Народный праздник в самом разгаре.От его взглядов зажигаютсяцветные фонарики и создаютповсюду хорошее настроение. Ктохочет влететь в глаза, кто сестьна шею? Воздушные шарикислетают с губ, и язык продаетмедовые пряники.

60. Наивная

В ее глазах гнездитсяслепая вера.Никогда и ничтоне бросит тень на чистые вишневые уста.

63. Диктатор

Под триумфальными аркамиглаза стоят на страже. Строговдоль носа сбегают складки.Подбородок вышел впередк прочной цепи зубов. Никтоне смеет перечить, даже рот.Перевод с немецкого М. Клочковского

Гюнтер Грасс

Из сборника «Преимущества гончих кур»

Фасоль и груши

Пред тем, как стухнут юные желтки —наседки рано высидели осень —как раз теперь, пока лезвия ножницлуну проверят твердым большим пальцем,пока висит на нитях троиц лето,пока мороз укрыт под медальоном,пока игрушки елок, словно дождь, блуждают,пока что шеи голы, в половину укутаны туманом,пока пожарная охрана не погасит астрыи пауки попадают по банкам,чтоб так избегнуть смерти сквозняка,пред тем как нам переодетьсяи завернуться в жалкие романы,давайте поедим фасоль.Со спелой желтой грушей и гвоздикой,с бараниной давайте же фасоль,с гвоздикой черной и со спелой грушей,отведаем стручковую фасоль,с бараниной и грушей, и гвоздикой.

Открытый шкаф

Внизу топчутся туфли.Они боятся жукапо дороге туда,пфеннига по дороге обратно,жука и пфеннига, которых могут растоптать,так, что останется след.Вверху – хранилище шляп.Сохрани, схоронись, осторожно.Невероятные перья,как название птицы,куда закатились ее глаза,когда она поняла, что жизнь для нее чересчур пестра.Белые шарики, что спят в карманах,грезят о моли.Здесь нет пуговицы,на поясе утомилась змея.Мучительный шелк,астры и другие огнеопасные цветы.Осень, что становится платьем,по воскресеньям полным плоти и солисложенного белья.Прежде, чем шкаф замолчит, станет доской,дальним родственником сосны, —кто будет носить пальто,когда ты однажды умрешь?Шевелить рукой в рукаве,Упреждая любое движенье?Кто станет поднимать воротник,останавливаться перед картинамии жить одиноким под колокол ветра?

Комариная мука

В нашем районе год от года становится хуже.Часто мы приглашаем гостей, чтоб немногоуменьшить толпу.Но люди вскоре опять уходят, —после того, как похвалят сыр.Это не беда.Нет, чувство, что происходит нечтоболее древнее, чем рука —что есть в любом будущем.Когда кровати спокойныи маятник висит на звучащих, бесчисленных нитях,нитях рвущихся и начинающих вновь,немного громче,когда я зажигаю трубкуи сижу лицом к озеру,по которому плывет плотный шорох,я беспомощен.Теперь мы не хотим больше спать.Мои сыновья бодрствуют,дочери толпятся у зеркала,жена поставила свечи.Ныне мы верим в огни,по двадцать пфеннигов каждый,к которым летят комары,к короткому обещанью.

Школа теноров

(фрагмент)

Возьми тряпку, сотри луну,напиши солнце, другую монетуна небе, школьной доске.Потом садись.Твой аттестат будет хорошим,тебя переведут,ты будешь носить новую, более светлую кепку.Ибо мел прав,и прав тенор, поющий его.Он лишит бархат листьев,плющ, метр ночи,мох, его нижний тон,он прогонит любого черного дрозда.Перевод с немецкого М. Клочковского

Из немецкой прозы

Юдит Герман

Хантер – Томпсон – Музыка

День, когда что-то все-таки происходит, это пятница перед пасхой. Хантер идет вечером домой, купив в супермаркете супы-концентраты, сигареты, хлеб и в вино-водочном магазине – самый дешевый виски. Он устал, у него слегка подкашиваются ноги. Он идет по 85-й улице, зеленые кульки, болтаясь, бьют его по коленям, мартовский снег, тая, превращается в грязь. Холодно, световая реклама «Вашингтон-Джефферсона» неясно мерцает в темноте словами «Отель-Отель».

Хантер толкает ладонью крутящуюся дверь, тепло затягивает его внутрь, у него перехватывает дыхание, на зеленом полу остаются черные следы. Он входит в сумрачное фойе, стены которого, обитые темно-красным шелком, мягкие кресла и большие хрустальные светильники говорят о необратимости времени; шелк топорщится волнами, кожаные кресла выглядят засиженными и потертыми, во всех светильниках не хватает матовых стекол, и вместо двенадцати лампочек в каждом горят только две. «Вашингтон-Джефферсон» уже больше не отель. Он – убежище, дешевая ночлежка для стариков, последняя станция перед концом, дом с привидениями. Только изредка сюда по неведению попадает обычный турист. Пока кто-то не умирает, все комнаты заняты, когда же кто-то умирает, комната на короткое время освобождается, чтобы принять очередного старика – на год или на два, или на четыре-пять дней.

Хантер идет к стойке, за которой сидит владелец отеля Лич. Лич занят тем, что ковыряет в носу и просматривает объявления о знакомствах в «Дэйли Ньюз». Хантер ненавидит Лича. Каждый в «Вашингтон-Джефферсон» ненавидит Лича, за исключением разве что старой мисс Джиль. Лич разбил ее сердце. Сердце мисс Джиль и без того было покрыто шрамами, в нем стоит искусственный клапан. Лича не интересует мисс Джиль. Его интересует только он сам, да еще объявления о знакомствах в «Дэйли Ньюз» – и только с извращениями, подозревает Хантер – и, конечно, деньги. Хантер ставит зеленые кульки на обшарпанную стойку, тяжело дышит, произносит: «Почта».

Лич, не глядя на него, говорит: «Почты нет. Конечно же, нет никакой почты». Хантер чувствует перебои сердца. Ничего серьезного – оно пропускает один удар, медлит, а потом стучит дальше, милостиво, и, как будто хочет сказать: маленькая шутка. Хантер говорит: «Не могли бы вы, по крайней мере, взглянуть, нет ли для меня почты».

Лич встает с видом человека, которого оторвали от чрезвычайно важного дела, и усталым жестом указывает на пустые ящички. «У вас номер 93, мистер Томпсон. Видите – он пуст. Так же как всегда».

Хантер видит пустой ящик, смотрит на другие пустые ящики вверху и внизу, в 45-м лежит шахматный журнал для мистера Фридмана, в 107-м руководства по вязанию для мисс Вендерс, их как-то необычно много. «По-моему, мисс Вендерс уже много дней не берет свою почту, мистер Лич», – говорит Хантер. «Вы бы посмотрели, все ли у нее в порядке».

Лич ничего на это не отвечает. Хантер с чувством маленького триумфа берет кульки и поднимается на лифте на четвертый этаж. Лифт сильно трясется, срок его эксплуатации давно прошел, света в нем нет. Двери с грохотом открываются, Хантер идет по коридору, ощупывая стенку. С тех пор, как три недели назад умер старый Райт из 95-го номера, Хантер чувствует себя в этом углу одиноко, ему страшно. Надпись «Выход» над дверью, которая ведет на лестницу, светится тускло. Судя по звукам, доносящимся из ванной комнаты в конце коридора, там кто-то есть, слышен плеск воды, сильный кашель, Хантера передергивает, сам он обычно пользуется рукомойником в своем номере, в общую ванную старается ходить как можно реже, к сожалению, большинство стариков вызывают в нем отвращение. Хантер поворачивает ключ в замке, включает свет, закрывает за собой дверь. Он выкладывает продукты, ложится на кровать и закрывает глаза. В темноте вспыхивают и гаснут зеленые точки. Здание движется. Скрипят половицы, где-то хлопает дверь, вдалеке дребезжит лифт. Слышна тихая музыка, звонит чей-то телефон, что-то падает с глухим стуком на пол, на улице сигналят такси. Хантер любит эти звуки. Он любит «Вашингтон-Джефферсон». В этой любви есть грусть, покорность судьбе. Он любит свою комнату, которая стоит 400 долларов в месяц, он заменил в ней 20-ваттные лампочки на 60-ваттные, повесил на окна синие шторы. Он поставил книги на полки, магнитофон и кассеты положил на комод, повесил над кроватью две фотографии. Есть стул для гостей, которых никогда не бывает, и телефон, который никогда не звонит. Возле рукомойника стоит холодильник, на холодильнике – маленькая электроплитка. Точно так же и во всех других номерах. Раз в неделю меняют постель, причем Хантер настоял на том, чтобы делать это самому, ему неприятно было думать, что горничная будет сновать по номеру между его книгами и картинками.

Хантер поворачивается на спину, отодвигает занавеску на окне и смотрит на темное небо, разрезанное решетками пожарной лестницы на маленькие квадраты. Он засыпает и снова просыпается. Смотрит на коричневый коврик. Встает. В марте еще будет идти снег, Хантер чувствует это по тому, как ломит в костях. Но усталости уже нет, в комнате тепло, что-то пощелкивает в батарее, где-то далеко, в самом конце коридора тонким высоким голосом напевает мисс Джиль. Хантер усмехается. Подогревает на плитке суп, наливает себе виски, ест, сидя перед телевизором. Комментатор Си-Эн-Эн бесстрастным голосом рассказывает, что в районе Бруклин города Нью-Йорка мальчик застрелил трех работников «Макдональдса». На экране появляется мальчик, он чернокожий, наверное, ему семнадцать лет, его держат трое полицейских, голос из ниоткуда спрашивает, почему он это сделал? Мальчик смотрит прямо в камеру, он выглядит абсолютно нормальным, он объясняет, что заказал «биг-мэк» без огурцов. Он им ясно сказал: без огурцов. А они ему дали «биг-мэк» с огурцами.

Хантер выключает телевизор. В коридоре, кажется, в 95-м номере хлопает дверь. Хантер поворачивает голову, напряженно вслушивается. Тихо. Он моет тарелки и кастрюльку, наливает себе еще виски, нерешительно поглядывает на кассеты. Время для музыки. Каждый вечер. Время для сигареты. Время для времени. А что ему еще делать, как не слушать музыку. Хантер трет рукой глаза, щупает пульс. Сердце бьется тихо и как-то лениво. Может быть Моцарта. Или лучше Бетховена. Шуберт как всегда слишком грустен. Бах. Иоганн Себастьян Бах. Хорошо темперированный клавир, том 1-й. Хантер вставляет в магнитофон кассету и нажимает кнопку «Пуск», слышится тихий шум, он садится на стул возле окна, закуривает сигарету.

Гленн Гульд играет медленно, сосредоточенно, иногда слышно, как он при этом тихонько подпевает, или, как он тяжело дышит. Хантеру это нравится, ему кажется, что в этом есть что-то личное. Он сидит на стуле и слушает. Когда он слушает музыку, ему иногда очень хорошо думается, а иногда он вообще ни о чем не думает, и то и другое замечательно. Гудки такси, где-то далеко. Мисс Джиль уже больше не поет, а может Гленн Гульд громче, чем мисс Джиль. Возле двери его комнаты скрипит половица. Громко скрипит. Она всегда так громко скрипела, когда перед дверью стоял мистер Райт, который заходил к Хантеру за сигаретой, виски, или просто, чтобы поболтать. Мистер Райт мертв, он умер три недели назад, он был единственный, кто когда-либо стоял у двери Хантера.

Хантер смотрит вытаращенными глазами на дверь, в отличие от того, как это бывает в фильмах, дверная ручка не поворачивается. Но половица снова скрипит. Сердце Хантера начинает быстро биться. В Нью-Йорке очень большая преступность. Никто не придет на помощь, если он закричит. Лич притворится, что забыл, как звонить в полицию. Хантер встает. Он крадется к двери, сердце его замирает, он берется за ручку, делает глубокий вдох, открывает дверь.

Девушка стоит, освещенная зеленым светом указателя «Выход». Хантер смотрит на ее маленькие ноги с поджатыми пальчиками, он видит расчесанный комариный укус на левой лодыжке, кусочек грязи под ногтем большого пальца. Подол халата подшит бахромой, халат синий, с белыми зайцами на карманах. Она туго затянула поясок на талии, под мышкой у нее полотенце и пузырек с шампунем. У нее узкие губы, она кажется взволнованной, с мокрых волос на пол капает вода. Она щурится, пытаясь что-то высмотреть в комнате Хантера, под левым глазом у нее маленькая родинка. Хантер непроизвольно переводит взгляд на себя, смотрит вниз, собственную пряжку он не может увидеть, потому что над ней нависает живот. Девушка произносит какое-то слово, что-то типа: «Музыка». Хантер открывает дверь шире, так, чтобы она могла осмотреть комнату. Он снова слышит пение мисс Джиль, она поет «Honey Pie, you are making me crazy», ему почему-то это неприятно. Девушка говорит что-то вроде: «Извините, музыка». Она неумело выговаривает слова, как ребенок, чешет при этом пальцами правой ноги свою левую икру.

Кожа Хантера покрывается мурашками. Он выходит в коридор, прикрывает за собой дверь и говорит: «Что это значит», девушка отступает назад, кривит рот. Хантер чувствует, как у него дрожит рука, лежащая на дверной ручке, девушка перекладывает полотенце и шампунь из-под правой руки под левую и говорит: «Это еле видение или музыка?» Хантер смотрит на нее, ему вспоминается какое-то телешоу, она говорит с помощью некого кода, но он не может разгадать этот код, «смотрит он еле видение или слушает музыку», что бы это могло означать?

Она говорит: «Телевизор или музыка? Реклама, клипы или действительно музыка?»

Хантер медленно повторяет: «Действительно музыка», и девушка, на этот раз нетерпеливо, встает на носочки и говорит: «Бах».

Хантер говорит: «Да, Бах. Хорошо темперированный клавир, Гленн Гульд».

Она говорит: «Ну вот. Значит, вы слушаете музыку».

Хантер задерживает дыхание, он чувствует, что живот от этого раздувается еще больше, но тут же ему становится лучше. Конечно, он слушает музыку. Он хочет вернуться к началу, к первому вопросу, ему трудно скрыть свое замешательство, он понимает, что выглядит простофилей. Он говорит еще раз, и на сей раз решительно: «Что все это значит», и девушка медленно отвечает голосом школьной учительницы: «Я остановилась возле вашей двери, чтобы послушать музыку».

Хантер неловко улыбается, его улыбка скорее похожа на оскал, мисс Джиль поет «I'm in love but I'm lazy», ему хочется свернуть ей шею, как это сделали утке в каком-то знакомом комиксе. Он хихикает. Девушка тоже хихикает. Она говорит: «У нее не все дома, да?», Хантер перестает смеяться и говорит: «Она старая».

Девушка высоко поднимает левую бровь. Хантер поворачивает дверную ручку, готовый вернуться в комнату, он говорит смущенно: «Ну, вот».

Девушка делает решительный вдох, переступает с ноги на ногу и произносит одно за другим три предложения, Хантеру нужно сильно напрягать свое внимание, она говорит: «Знаете, я тут проездом. Остановилась в девяносто пятом номере. Было очень приятно. Послушать вашу музыку. У меня украли магнитофон».

Хантер спрашивает: «Кто?», ему вдруг зачем-то нужно выиграть время, для него все это уже чересчур, она слишком молода для этой гостиницы, она так смешно говорит. Она говорит: «Эти типы на Гранд Сентрал, они украли у меня рюкзак и магнитофон, и теперь я не могу слушать музыку. И это плохо. Без музыки невозможно», она внимательно смотрит на Хантера.

Хантер говорит: «Мне очень жаль», он смотрит в темный коридор, как будто ждет оттуда помощи, мисс Джиль прекратила петь, есть слабая надежда на то, что она сейчас пойдет к лифту и прервет, таким образом, этот разговор. Мисс Джиль не идет. Девушка (Хантер чувствует, что она за ним наблюдает), говорит с какой-то странной интонацией: «Вы здесь живете?», и Хантер снова поворачивает к ней голову, у нее такое выражение лица, как будто она сейчас разозлится, ее тело властно клонится вперед, с волос все еще капает вода.

– Да, – говорит Хантер. В том смысле, что я… – он замолкает, он хочет вернуться в комнату, захлопнуть дверь у нее перед носом.

– Это довольно странная гостиница, вы не находите? – спрашивает девушка, засовывая руку в карман халата, при этом аппликация зайца неприлично выгибается. Хантер чувствует смертельную усталость. Ему хочется вернуться к Гленну Гульду, к синим шторам своей комнатки, хочется спать. Он отвык от этого, от встреч, от разговоров; он говорит: «Простите», девушка театрально вздыхает, достает ключ из кармана и улыбается Хантеру, как бы успокаивая его. «А не хотим ли мы вместе где-нибудь поужинать? Может быть завтра вечером, вы могли бы показать мне хороший ресторан и рассказать что-нибудь об этом городе, вы наверняка много знаете», – Хантер думает о том, что он уже многие годы не ужинал в ресторане, что он и не знает никакого хорошего ресторана, что ему нечего рассказать об этом городе, совсем нечего, он говорит: «Конечно, с удовольствием», – девушка улыбается и говорит: «Итак: завтра в восемь вечера, я за вами зайду. Спокойной ночи».

Хантер кивает. Смотрит на ее спину, когда она открывает дверь своего номера, на темное, мокрое махровое полотенце, потом смотрит на закрытую дверь, слышит, как она там потихоньку напевает, чистит зубы, он видит, как гаснет полоска света под дверью. Он не уверен, что ему хватит сил вернуться в свою комнату.

На следующий день он просыпается оттого, что мисс Джиль и мистер Добриан устраивают перепалку в коридоре, прямо возле общей душевой. «Вы свинья! – кричит мисс Джиль. – Вы свинья, Лудер, вы грязный развратник! Входить в ванную, когда там моются женщины! Я все расскажу мистеру Личу!» Хантер слышит запинающийся, усталый, старческий голос мистера Добриана: «Мисс Джиль, вы специально не запираете дверь, если бы вы ее запирали, ничего бы этого не случалось!» Каждый день одно и то же. Мисс Джиль никогда не запирает дверь, кто-то заходит и видит, как она там стоит голая, видит ее увядшую кожу, всю в складках, с чувством отвращения выходит из ванной, а потом еще должен выслушивать всю эту ругань. Хантер вздыхает и натягивает на голову одеяло, сон ускользает, как платок, на мгновение перед ним появляется лицо девушки с мокрыми волосами. Он думает о предстоящем ужине в ресторане и чувствует холодок под ложечкой. Не надо было этого делать. Не надо было соглашаться, он не знает, о чем с ней говорить, она кажется ему немножко наивной, к тому же времена, когда его интересовали женщины, давно миновали. Что за идиотская идея, в этом состоянии идти в ресторан с незнакомой и совсем еще юной девушкой, смехотворная, гротескная идея.