Желтеющая книга

И трав перепаханных рвётся рубаха.

Настолько ужасен портрет среди жиж,

как будто бы череп, свалившийся с плахи.

Старинный и драный, и грязный диван,

как капа, упавшая в ходе сраженья.

Притихшая улица. Дымкой туман.

Помятый пейзаж, чей итог – пораженье.

Героя с победой не видно нигде.

Минувшая драка не знала ни грани.

Похожее было на божьем кресте…

Лишь ветер и ливень излечат те раны.

Неразлюбивший раз любивший

Асфальт конопатый листвою.

Шагаю по чёрному шву.

Зеваю – неслышимо вою,

и так незаметно живу.

По жиже кисельной плутаю.

Все лужи – осколки зеркал.

Лишь кофе, вином распаляю

затихший душевный накал.

Все женщины пресны, похожи

и так не похожи на ту,

какую вселенским подкожьем

любил и доселе люблю,

что где-то в столичной границе

цветёт, забывая меня…

Я ж вижу провинции лица,

что в злобах, бездумьях, тенях.

От всех отдаляюсь всё глубже

мыслительной, тельной волной.

Она стала знатною, с мужем.

И я оттого весь больной.

Вовеки себе не позволю

искать и мешать, и просить.

Внутри рву и режу до боли -

и это мешает доплыть

до моря, до стен океана

с худыми краями и дном.

Скучаю по ней несказанно

и так беспрестанно, хмельно.

Быть может, посмею однажды -

последне её разыщу

средь тихих и бледных сограждан,

что в сердце хранил – расскажу…

Со страхом пройдя одиноко

по старым аллеям, кустам,

узрю вдруг её слёзнооко,

приветствие сронят уста.

Увижу средь лиц галереи

её я в овальном окне,

на мраморной, траурной рее

в кудрявой, святой седине…

Татьяне Ромашкиной

Утром, по жёлтой листве

Иду я, по бывшей любви заскучавший,

и множу раздумья, плевки и шаги.

Ах, музыка листьев осенне-опавших,

как райские звуки кусочков фольги!

Я слышу шуршанье пылинок о камни,

потрески валежника, стайки собак,

протяжный минор в головах моногамных.

Навис надо мною свинца полумрак.

Различные всхлипы, касанья объятий

даруются слуху, входя в этот слух.

Заметен мне ропот чужих неприятий

на мой оживающий с воздухом дух.

Взираю на зависть соседей по миру

к той радости, что я обрёл у лица.

Я чую их дурь, перекаты их жира,

все вони духов на живых образцах.

От них закрываюсь щиточком блокнота,

и строчками к высям планет возношусь,

кружусь, салютую телесные соты,

и к Богу отсюда я в гости прошусь.

Парю и душою я делаю сальто,

ступая по пене и жёлтым коврам,

обочинам твёрдым, шершавым асфальтам,

забыв про разброды и шрамы от ран.

Слегка веселею от золота, солнца,

а мысли, дела переходят в мажор,

и в такт окрыляет свобода, как горца.

Ах, осень – желтящей поры дирижёр!

Пасмурь 17-го октября

Сырая, пустынная пасмурь,

земли одождённая мазь.

Томлюсь, безобразнейше гасну,

в железной карете трясясь.

В пыли и обносках безумцы,

познавшие старость – сопят,

старухи всё крошат на блюдце

последнюю мелочь, как град.

Зря липнет осенняя влага

на окна и купола плешь.

Пеньки – позабытые плахи.

Тут в каждом какая-то брешь.

Недавно свиданье покинув,

несусь средь знакомых рутин,

глазами плебеев окинув,

я делаю вывод один,

что все они скопом широким

не стоят тебя лишь одной,

и что я живу одиноко,

и жизнью пустой, проходной;

что каждый портрет удручающ,

в любом утомленье и лень;

что только лишь ты освещаешь

накормленный тучами день!

Просвириной Маше

Пойманный морозом

Кусает мороз за ладони и щёки

стальными клыками, сырым хрусталём

и пьёт тишину, и сжимает все соки,

и носится призраком ночью и днём;

как зверь многомордый, кривится оскалом,

который лишь пойманным виден в борьбе

(тишайшей, смиренной, бескровной, безалой)

средь поля, в лесной иль кирпичной толпе.

Иных загонял он в кусты, подворотни

и в бедных постелях хибар заставал,

в окопах жевал он несчётные сотни,

а мой дух, похмельный на лавке достал.

Как только от носа, ноги и предплечий,

ползя, доберётся до сердца, души,

доест, не согревшись нутром человечьим,

сбежит и отсюда, из верной глуши.

Минув все капканы сосулек, сугробов,

освоившись в новом краю, там кружит,

в мечтах о прокорме холодной утробы

на новую жертву невидно глядит…

Красная кнопка пульта

Будто бы внуки торговок, шаманок,

дети иль пасынки шлюх и убийц,

с сальными рылами, корками масок,

гримом иль даже подобьями лиц

смотрят с картин небольших и шумящих,

ум обнажая, зады, декольте,

голосом пошлым, тупым и курящим

шумно вещают о моде, Христе,

жёнах истерзанных, хвореньких детях,

битвах соседей и скрепах владык,

рыбке, попавшей в вождистские сети…

Слюни до масла взбивает кадык.

Речью флиртуя с утра до рассвета,

даже врагами пытаясь грозить,

учат и учат с экрана поэта,

как ему глупому, тленному жить.

Всё же дома двадцать первого века -

это не крепость. Тут звери вестей

лезут под скальпы и в дыры, под веки

пиксельным роем различных червей.

Вход открываем, впуская сторонних

(лестных и алчных, придурочных, злых)

в щели цветные и чёрно-оконье,

в рай своих будней и снов, выходных.

Эх, вперемешку хлеб, похоть и розги!

Страшно жить в этом информо-цеху.

Ключ ко спасению нервов и мозга -

правая, яркая кнопка вверху…

Россыпи

Вкусно-кофейные родинки-капли

манят голодного до нежно-ласк.

Тайные, тёмные, кожные вкрапы

тело окинули, профиль и фас.

Редкие точки украсили плечи,

спину и бёдра, и грудь, и живот.

От упоенья теряю дар речи,

видя шедевр девичьих красот.

Будто волшебные брызги от кисти.

Милая россыпь, икринки. Как прииск!

Вижу такое впервые я в жизни!

Властной природою выданный приз.

Скромная, сытая, славная фея

взор опустила, принизив тем рост,

ждёт, материнством, желанностью вея,

с чёрными струнами мягких волос.

Добрая девушка, с пухлой улыбкой,

кажется скромною, гибкой, как нить.

Было бы самой дурною ошибкой -

шанс обнажённый сейчас упустить…

И потому неспеша приближаюсь,

чтоб не спугнуть озорством распашным,

и поэтичной душой прикасаюсь,

чтобы притронуться всем остальным…

Черепки – 20

Вот все говорят, Сталин – крепкий, великий,

отчизне, народам могучий отец.

Но я обнаружил другие улики,

что он тех народов сажатель, стрелец.

***

Маленьких тигров порою гоняют

бывшие волком собаки и псы.

Вовсе не воют, а гавкают, лают,

и под ладони суют все носы.

***

Я Вам подарю необычный цветок,

чтоб снова узреть наслаждения стон,

услышать вдох-выдохов сладкий поток -

анальную пробку – блестящий бутон.

***

Воронки глаз и рта, ушей

с желаньем, без него вбирают

картинки, сводки новостей…

Грязь с нижних щелей вытекает.

***

Весь мир – совокупность воды и пылинок.

Весь мир – обиталище мяса, костей.

Их смерть, сочетания, смена новинок -

есть сути и тени любых новостей.

***

Я – самое чёрное, без благородий,

чудное, сердитое; едкий, как дым.

Я – тля и завистно-скупое отродье

на хлопковом поле, под солнцем святым.

***

Бабу из латекса в сумке оставлю.

Пробку, вибратор в коробке, на дне.

Дилдо и плётку в картину добавлю.

Ночь. Санта Клаус. Подарки семье.

***

Ты мне по характеру, скрою, размеру,

по нраву, по стыкам телес, по красе.

С тобой мы похожи по дури и вере.

Партнёры по сексу, работе, семье.

***

Все люди прекрасны, легки так года

и дивно-хороше-чудеснейший день!

А всё потому, что с рассвета, с утра

я пьяный в хламину, почти в распи*день!

***

Удача – совпало четыре любви:

красотки – в обличьи супруги и мамы,

двух деток, что думы имеют свои,

его – в роли мужа и отчима-папы.

***

Куры лохматые. Шумный курятник.

Вопли, квохтанье на разный расклад,

перья и лапки, и пух. Беспорядник.

Эх, раздевалка для женщин, девчат!

***

Ты – солнце в моём захудалом пространстве,

светило средь космоса, мрака и шахт,

волшебна в лучистом, простом постоянстве.

Я лишь потому жив, ещё не зачах!

***

Кочан опускай на мою кочерыжку.

Уйми только рвотный, ненужный рефлекс,

минуя брезгливость, смущенье, отрыжку.

Давай же устроим оральнейший секс!

Мы любим смерть

Мы любим смерть… других,

листву на древах хвалим,

потом стволом ноги

мы топчем их иль палим…

Кремируем их тлен,

царапаем их, грабим,

надеясь соком вен,

что в лучший мир отправим.

Метём их под мосты

и прячем в ямы, глубже.

Мы жжём вовсю костры.

Дымят их тельца, души.

Таинственен сей миг,

как было и впервые…

Мы любим смерть… других,

как нашу смерть… другие…

Встречный в плаще и очках

Седой он, как камень и иней,

шагающий старец, что сух.

Влюбился когда-то в богиню,

отринув мир прачек и шлюх.

К ней чувства чистейше-святые

по жизни нелёгкой пронёс,

жил дни бессемейно-простые

в мечте о Господице роз!

Тогда была в смоли, багрянце,

с загибами кончиков влас.

Лишь только единственно (в танце)

он мельком узрел её фас.

Он чем-то неясным согрелся

(беспечностью, глупостью грёз)

иль скромным пожаром зарделся

в давнишний февральский мороз;

и так вот побрёл с малолетства,

неся безраздельность в груди,

до дряхлости и декадентства,

поэзии множа труды…

Он пел и писал слёзно, мило,

скучал в окружениях лиц.

Лишь только она не любила.

Пажи не для сутей цариц.

Котовой Анне

Берестяная закладка

С неё сняв девственность, сургуч,

раздвинув новь страничек гладких,

вдруг ощутил, что я могуч,

и всунул в вещь свою закладку.

Пахнул печатью мудрый миг,

священный, горький, но приятный,

что ввек бывает лишь у книг,

у мрачных, блёклых и нарядных.

И по листкам крадусь я вглубь,

вкушая буквы тайн сюжета.

Мне здесь открылся правдоруб,

рай, откровения поэта…

Потёк, побрёл по тропам слов

чрез норы точек, что родные,

и меж столбов, округлых скоб,

промеж щелей, что запятые.

И не желая знать антракт,

акт продолжаю, чтенья фазу…

Но как бы ни был странный факт -

она во мне зачнёт вдруг разум…

Просвириной Маше

Мысли осенней листвы

Бураны событий стегают, как плети,

срывая от веток – как с ними не жил.

Как ветер листву, заметают нас смерти,

разносят по ямам, обрывам могил.

Трамбуют нас ливни златистой гурьбою,

чуть лаком дождинок помазав, покрыв.

Ростки до весны согреваем собою,

чтоб чуть оправдать умиранье, отрыв.

Мы – жёлтая крыша, навес над землёю.

Мы греем её, корни трав бережём,

своих матерей и отцов со слезою

храним от морозов своим рубежом.

Мы мёрзнем надгробьями, кучами в холод,

ничуть не покинув лес, просеку, сад.

Лишь в парках нас всех разлучает злой город.

Гниющее золото мы, а не клад…

Асбестовый ангел

Асбестовый ангел взирает в поэта,

а ртутные очи недвижно горят…

…Недобрая, видимо, это примета…

Визиту его я не так уж и рад.

К Есенину чёрный являлся. Не ангел.

К другим – кто иной. А вот этот – в дому.

В каком же он статусе адского ранга?

Во тьме оглушившей бессильно тону.

Стоит отчуждённо, безмолвный, бескрылый.

С тончайшими пальцами, ленью фаланг.

Видать, он безделен в труде и постылый.

Он жизни беспутной моей бумеранг.

Пронзительный, жуткий и косный, и костный,

чешуйками ленно и сизо шурша,

явился в полночьи, почти смертоносно,

в году високосном, беззвучно дыша.

Как столб, изваянье, нетающий призрак,

одетый в гористый, прохладнейший лён.

Блуждают в ресницах бесовские искры.

Он видом моим тут вовсю утомлён.

Наверно, предвестник погибели скорой.

Загадочный гость без огня, палаша.

Незримо вздымает мельчайшие поры,

никак не уходит, обличьем страша.

Надеюсь, что солнце прогонит героя

иль облик осветит, прозрачность даря.

Нет воли глаза отвести, нет покоя,

нет веры, что вскоре покинет меня…

Достояние

Моё достоянье – глубинность тоски,

простор одиночества, грузность печали,

цепочки сомнений, стихов коробки.

Его не продать ни с конца, ни с начала.

Его не отдать и задёшево, в дар.

Желающих нет, игроков и голодных.

Не нужен ни холод, ни бриз, ни пожар

спокойным и буйным, своим и неродным.

Бытует в заслонках и шахтах моих

надежд выкипающий цвет, испаренья,

бурлят что полвека, а вовсе не миг,

что яд источают и донное тленье.

Весь мой капитал – несказанная скорбь

и тягло обид с нескончаемым гноем,

от ноши какого одышка и горб,

под весом какого я рушусь и вою.

И вся очарованность никнет ко дну,

копя угасание, тухлость и сажу.

Богатство камней, чьё значение – нуль,

какие не выставить уж продажу.

Я вновь пополняюсь – что зря, ни к чему.

И хлама полно за подкожьем и в хате.

И нет принимателей, с тягой к нему -

все сами до горла, макушки богаты…

Аристократ

Чернявый пёс в "носках" белейших

красив в октябрьских лучах!

Он самый добрый средь добрейших,

с глубокой мудростью в очах!

С почётным, думающим взором.

Хранит он честь и ум, и такт.

Герой во фраке чистом, чёрном.

Собачий франт, аристократ.

Лежит дворняга тихо, верно

у ног, убравших старый двор.

Рад этим дворникам безмерно,

поняв как будто разговор.

Чего-то ждёт, всем-всем любуясь,

предчуя самый лучший день,

под солнцем нежится, чуть щурясь,

смотря на ход людей и пень,

блестяшки фантиков, стекляшек,

на тень свою, и узнаёт,

на листья, парк, совки, букашек…

Миролюбиво так живёт,

и без обид на люд и своры,

что бесхозяйный, драный чуть.

Но вижу, что тоска засором

вздымает вновь собачью грудь…

Просвириной Маше

Цветик

Осенняя ширь безучастна.

Бессилен пред новью народ.

И смерть так бесчувственна, властна.

Природная гибель грядёт…

Повсюду запахло чуть кисло

от грусти окружной, гнилья.

Повсюду остылости мыслей,

асфальтов и стен, и бытья.

Подножью людскому мешают

обломки и порох листвы.

Сереющий мир украшают

крючки и спирали ботвы.

Унылость и бледность мелькают,

что в моду опять же вошли.

Все шаркают, бьют, каблукают.

С их ликов гуаши сошли.

Собаки и кошки, и мыши -

с мечтою согреться и жить -

в едином порыве под крышей,

вдруг стали содружбе служить.

Скривились былые улыбки

и лодки весёленьких губ.

Все их заменили ухмылки.

И каждый от холода груб.

И вот я – последний цветочек,

доживший до дней ноября,

встречаю морозец средь кочек,

средь сырости, хмури, утра…

Противоборство

Среди обозлённых собак и собачек,

толстеющих мамок, нескладных дитят,

тупиц, живодёров, гадалок, маньячек,

хмельных и борзеющих дур и ребят,

соблазнов, вина и грехов, покаяний

и скрежета, боя машин и дверей,

разводов и драк, и прелюбодеяний,

разрывов заборных чугунных цепей,

потерянных личностей, хаоса жизни,

и хора из стонов, ударов, нытья,

и влаг ядовитых, дымов углекислых

и всебеспредела в сетях бытия,

растянутых в нити и леску узоров,

заплаток ранений, одежд и дорог,

и вытекшей спермы из смятых кондомов,

снующих плебеев, дворняжек и блох,

из окон летящих бутылок и коек,

зацепов за когти, колючки, клыки,

и рваных покрышек, запойных попоек,

хватающих жестов грозящей руки,

линяющих крон и дешёвых причёсок,

слоящихся серных старушьих ногтей,

чиханий, отрыжек, кривых отголосков,

начитанных взрослых, манерных бл*дей,

карманных ножей и толканий, и брани,

брехни, обвинений, фригидности, уз

теряюсь и мажусь об гадкие грани,

и скоро, наверно, с безумьем сольюсь…

От преступления до наказания, до преступления

Ужасное, горькое действо

случилось в дому и за лесом…

Свершилось вдруг грех и злодейство

крутым провиденьем иль бесом…

Зверь нас уберёг от тирана

иль буря росток истребила,

иль просто случайность сыграла,

иль бешенство зло утолило,

иль демон с бесёнком сцепились,

иль видим чрез ложную призму,

иль зло у обоих скопилось

за месяц иль прежние жизни,

иль живности жить надоело,

иль волк поросёнка увидел,

иль Богом задумано дело,

иль дьявол желудок насытил?!

В отместку за птенчика стерхи

нагнали пса сытого – жертву,

вонзились в пророщины меха,

возрадуясь крови и мертви.

Родители пиками клювов

открыли предсмертную дверцу

так жутко, позорно, безумно

собаке, что съела младенца…

Упавший снеговик

Мешки с листвой – упавший снеговик,

среди монет златого назначенья.

И не был слышен выстрел или крик,

слова прощания, заветов и прощенья.

Упав в раздоль, взирает в стену, ров,

лежит в тиши смиренно, бренно, молча,

роняя желть, как слёзы, пот и кровь,

даруя ветру нитки, кожи толщу.

Он ждёт дождей. Но в них он не умрёт.

Он примет всё: пинки, собачьи брызги.

Слегка раскрыв почти невидный рот,

уныло дышит, чуя смерти риски.

Провисли складки прямо на боках

во дню погожем и осеннем, чётном.

Внутри него, как в людях и богах,

зелёный лист, что делает не мёртвым.

И вот уж им закончена борьба.

Упал от бурь иль тяжести суровой.

Он снега ждёт, чтоб с ним сравнять себя,

и потеряться в белях и сугробах…

Лучшевсяшная

Между фригидных, напудренных, глупых,

тысяч иссохших и влажных вагин,

с духом лентяек, тупиц или трупов,

с пафосом девственниц, мудрых, княгинь,

склонных к изменам, безумью, конфликтам,

милых дурнушек, бесплатных шалав,

девочек, женщин, стреляющих сквиртом,

гонщиц, что мчатся без страха и прав,

всепозволяющих, дев-недотрожек

и угождающих крысам, быку,

тех, коим надо плеть, ругань и вожжи,

и нимфоманок, что вечно текут,

бойких давалок и рьяных алкашек,

старых, бездарно одетых, кривых,

и безответных, грязнуль, замарашек

и исхудалых, пустых и больных,

дивных на вид, но беспутных и серых,

вечно кидающих слог поперёк,

с совестью мутной и тёмной, нецелой

и с кривизною поступков и ног,

хамок, рабынь, бестолковых, растратчиц

и бесконечных рожениц, и сук,

самок без племени, баб, неудачниц,

ярых любительниц ссор или мук,

схожих на лица и цену, и мысли,

жадных на речи и воду, пятак,

ищущих выгоду в людях и числах,

не отдающих от сердца, за так,

алчных, бездетных иль мамок, и только,

члена страшащихся, родов, труда,

с запахом тухлым, безвкусным и горьким,

вечно сующих свой нос не туда,

скучных и знающих цену лишь шмоткам,

тяжких энергией, словом, рукой,

кто из некрашеных ниточек соткан,

кто не умел вдохновляться рекой,

скромных, хитрющих, сырых, ядовитых,

ищущих принца коровьей душой,

мужем, самцами и жизнью побитых,

тёток с фигурой безвольной, блажной,

девок с лапшой на ушах и под скальпом,

тех, что уму интересны лишь час,

и даровитых, но ссученных явно,

я отыскал лучшевсяшную Вас!

Катаклизм

Трагичный пейзаж на просторе понуром:

скелеты без пуль и бесплодье дерев,

погибший олень с провалившейся шкурой,

у мёртвых, живущих наличие плев,

ленивые пчёлы, худые ручьишки

и лысые пастбища, рост сорняка,

на живности линька, какие-то шишки,

кроты всё изъели тут наверняка,

и вся земляника в размер помидоров,

нечастая зелень давнишних лугов,

фурункулы сотен и куч мухоморов,

беззубые волки, а скот – без рогов,

все черви засохли, воды не познавши,

и стали гвоздями, винтами в земле;

бессчётье голодных, гниющих и павших,

стволы в вытекающей, пенной смоле,

паучьи развесы трофеев и тюля,

кровавые капли средь игл травы,

пуховые клочья на ветках июля,

и кто-то гнездится в костях головы,

отпавшие клювы пернатых солистов,

как семя подсолнуха средь тополей,

и силищей веет какой-то нечистой,