В плену безмолвия

Мое же горе было бесконечным, как морские глубины. С другой стороны, мне было не привыкать. У меня никогда не было ни матери, ни отца, с чего у меня должен был быть парень? То, что он встретился мне в жизни, я считала чудом, огромным подарком. Пусть всего пару месяцев, но я чувствовала себя искренне и беззаветно любимой, познала вкус близости и всепоглощающей страсти. Рядом с ним я чувствовала себя хорошей, красивой, желанной, необходимой. Я совсем к этому не привыкла и, как оказалось, очень в этом нуждалась. Я сохранила его в самом сокровенном уголке сердца, и в тяжелые минуты жизни вспоминала о нем. Этот маленький огонек любви и благодарности всегда согревал меня и давал надежду.

Гретель. Начальник. Соблазнение.

"Мимо непременной стены,

Мимо на стене зеркала.

Мимо послезавтрашних дел

Узелками твой город, проклятый мной."

(с) Веня Д'ркин

Шли недели. Борис решил, что достаточно меня приручил и перешел к следующей стадии соблазнения – физическим прикосновениям. То положит в середине разговора руку на плечо, то потреплет по волосам. То дунет сзади на шею, так что волосы смешно разлетаются в стороны. Странные ощущения это вызывало во мне, с одной стороны, было приятно, мне редко доставалась ласка, но с другой… Он как-то не так это делал, как обычные люди. Быстро и осторожно, будто исподтишка, хотя никого рядом не было. Кого он боялся? От его прикосновений мне было сладко и тревожно. Почему он не мог нормально погладить меня? В этом был какой-то налет запретности. И он никогда не трогал меня долго. Легко-легко проводил он рукой, почти не касаясь моей кожи. Это вызывало сладкую дрожь в моем теле, неведомое до тех пор волнение. Мне хотелось, чтобы он дотронулся целиком, положил руку мне на шею. Его ласки украдкой только дразнили и распаляли меня.

Я стала все чаще думать об этом. Мне начали сниться сны, вспоминать о которых было стыдно, мучительно и сладко. Я краснела, даже если была одна, когда образы тех снов всплывали перед моим внутренним взором. Все внутри меня начинало дрожать и звенеть. Просыпалась неутолимая тоска. Ощущение пустоты внутри, которую так хотелось заполнить, и я знала, что только он может это сделать.

А он был все так же неуверен в себе и нерешителен. Только его взгляд умолял, звал, обещал неясные наслаждения. Робкий, но в тоже время настойчивый, манил меня, притягивал как магнитом.

Я решила, что влюбилась в него. Сама не могла понять, что со мной происходило. Потому что внешне он мне совершенно не нравился. Маленького роста, с толстым животом и лысиной, кривыми ногами. Но его взгляды и разбуженная его касаниями сладостная тоска были сильнее отталкивающей внешности. Меня тянуло к нему все больше. Борис возбуждал меня. Он стал говорить другим голосом, низким и хрипловатым, что мне невероятно нравилось. По-другому на меня смотреть, его взгляд все чаще задерживался на моей груди, которую я теперь туго обтягивала тканью, на изгибе талии и бедер, на длинных ногах. Кто изменился первым – он или я, мне трудно сейчас сказать. Я стала такой из-за его внимания и интереса. Но ведь он начал делать мне комплименты и обращать внимание на мою внешность, всегда очень одобрял, когда я более откровенно и открыто одевалась.

Я стала ближе садиться к нему за обедом. Украдкой под столом касалась голой коленкой его ноги. Проходя мимо него в коридоре, делала вид, что случайно столкнулась с ним. Прижималась к нему, словно ненароком. Мне хотелось, чтобы он дотронулся до меня по-настоящему. Безумное раздражение, вызванное его постоянными легкими тонкими касаниями, сводило меня с ума, как чесотка.

Мне захотелось его соблазнить, потянуло к нему со страшной силой. Я жаждала, чтобы он ко мне прикоснулся, погладил, поласкал. Я начала подсаживаться к нему все ближе, не поправляла юбку, даже когда она задиралась так, что были видны белые трусики.

Он очень долго не поддавался.

– Милая моя, что ты со мной делаешь? Я ведь уже старик, ты знаешь, все эти утехи для молодых.

В ответ я бурно возмущалась:

– Это ты-то старый?! Не смеши меня! Ты же в самом расцвете сил, только, можно сказать, жить начинаешь!

– Мне, конечно, очень приятно на тебя смотреть, такие формы… Но я никогда не причиню тебе зла.

Но его восхищенный взгляд не отрывался от моей груди, и я понимала, что очень ему нравлюсь. И это только распаляло меня еще сильнее.

Соблазнить его стало моей идеей фикс. Я сама не знаю, почему я это делала, словно что-то мной завладело. И оно было настолько сильное, что я не могла сопротивляться. Мне так хотелось, чтобы он обнял меня, крепко-крепко прижал к себе, чтобы его руки стиснули мою попу, а потом его рука медленно спустилась бы ниже и глубже. При этой мысли я начинала непроизвольно дергаться и постанывать.

И однажды, когда мы в очередной раз сидели за столом, он посмотрел на меня. Я не отвела взгляд, как всегда раньше. А смотрела и смотрела ему прямо в глаза. И он тоже, казалось, был не в силах отвести взгляд.

– Ты когда-нибудь целовалась по-французски? – вдруг спросил он хриплым голосом.

– Нет, – медленно ответила я, не отводя взгляда, – но хотела бы попробовать.

Не знаю, что на меня нашло. Словно не я отвечала ему, а что-то, завладевшее мной.

И тут произошло невероятное. Он покраснел. Залился густой красной краской по самые уши. Даже лысина его стала красной и заблестела в свете лампы. Мне стало смешно, но я сдержала улыбку, чтобы не обидеть его.

– Ты научишь меня, милый? – я впервые назвала его на "ты" и "милым". Но почему-то это казалось совершенно естественным.

Я встала и на ватных ногах подошла к табурету на офисной кухне, где он сидел. Краска отлила с лица, он стал бледным, как полотно. Прозрачные синие вены проступили на висках. Я села рядом с ним на табурет, вполоборота. Он протянул руку и выключил свет. В легких сумерках мне было хорошо его видно. Я сидела рядом, почти вплотную к нему, и наши глаза снова встретились. Я поняла, что магнит, мучавший меня столько недель, действовал и на него. Отвернуться или опустить взгляд было невозможно. Как загипнотизированные змеей мы медленно-медленно, практически незаметно, приближали головы друг к другу.

Вдруг в коридоре раздались шаги. Я обернулась, испуганная, вдруг идет кто-то из коллег. Но нет, всего лишь уходил с работы сотрудник соседнего офиса. В этот момент Борис с глухим стоном схватил меня в объятия. Сжал так сильно, что мне почти стало больно, и зарылся лицом мне в грудь. Из моих губ вырвался полу-стон, полу-вздох. Страшное раздражение наконец-то было утолено. Он не просто касался меня, он сжимал меня в объятиях. Терся лицом о мою грудь и страстно, яростно целовал, покусывал и слюнявил ее. Он опрокинул меня на табурет, медленно выпростал руки из-под моей спины, и они заскользили по моему животу. Потом по груди, он начал то поглаживать, то мять ее. Он стонал и бормотал что-то невнятное.

Мне было одновременно и сладко, и мучительно, и страшновато. Липкая тошнота подкатывала к горлу, в низу живота шевелилась дрожь. Но сильнее всего была неутолимая пустота внутри, требовавшая его прикосновений, чтобы он заполнил ее. Через какое-то время он перестал прижиматься мокрыми липкими губами к моей груди. Тонкая рубашка промокла насквозь, и через нее отчетливо проступил лифчик. Он приподнял лицо, и я смогла разобрать, что он бормотал все это время:

– Что я делаю, Боже, что я делаю?… Нельзя, здесь нельзя…

Мне хотелось, чтобы он оставил мою грудь в покое, а еще, чтобы он поцеловал меня. Я стала тянуть его голову все выше и выше. Он послушно, но медленно поднимался, целуя мои ключицу, шею, подбородок, уголок губ. Наконец, наши губы встретились.

Честно сказать, я была разочарована. Он прижался губами к моим и застыл так на минуту или две. Мне стало скучно, я попыталась отстраниться. Но он застонал и прижался еще крепче, а потом стал втягивать мои губы в свои. Это было больно, и я оттолкнула его.

Наваждение рассеялось. Я вдруг осознала, что мы сидим в полной темноте на табуретах в кухне нашего офиса. Хотя уже было поздно, и коллеги давно ушли, в любую минуту мог войти директор. Он любил работать поздними вечерами, когда все уходили домой. И застать нас с красными лицами, вспотевших, всклокоченных, меня в мокрой блузке. Видимо, Борис подумал о том же, о чем и я, потому что встал и хрипло сказал:

– Нужно уходить. Здесь небезопасно.

Я встала, молча вышла из офиса и пошла к себе.

Дома, оставшись одна, я без сил опустилась на кровать. Не включая свет, я свернулась калачиком, закрыла лицо руками. Мне было невероятно стыдно. Как я могла – целовать его слюнявый красный рот, обнимать его толстое потное тело? Я снова ощущала под своими руками ролики его жира на боках. Это было настолько отвратительно, что меня тошнило. И в то же время что-то мучительно тянуло внутри меня. Неясная тоскливая нота звенела в моем животе, не умолкая и не успокаиваясь. И мне снова хотелось ощутить ту сладость и муку, когда он уткнулся лицом мне в грудь и целовал ее.

Гретхен. Мария и Гретель

"Ты пройдешь по росе перед сном.

Ты уснешь, аль увидишь город.

Город, крытый серебром…

Эх, кабы серебро то пальцем тронуть".

(с) Веня Д'ркин

Первое, что я услышала, когда очнулась, были слова:

– Выпей водички, моя хорошая, станет полегче.

Я открыла глаза и увидела рядом с собой Марию. Она работала в нашей районной библиотеке, куда я часто забегала за книгами. Она обнимала меня за плечи, протягивая стакан с водой. Я послушно выпила все до дна.

Я немного знала Марию. Очень добрая, она всегда мне улыбалась. Немолодая, но еще крепкая женщина, ходили слухи, что раньше она работала медсестрой. Заботливая и мягкая, я чувствовала, что могу ей доверять. Рядом с ней мне становилось спокойно.

– Эти дни? – понимающе спросила Мария.

– Угу, – я потихоньку приходила в себя. Я лежала в читальном зале на банкетке у открытого окна. Видимо, упала в обморок от сильной боли. У меня так бывало при месячных. В животе словно проворачивался ржавый серп. Я застонала.

– Сильно болит? Сейчас дам таблетку, – она протянула мне обезболивающее и стакан с водой. Я выпила и положила руку на живот. В голове прояснялось, мушки перед глазами рассеялись, в ушах больше не звенело. Когда я встала, опираясь на спинку стула, то увидела на банкетке красное пятно. Моя юбка была испачкана кровью. Мария взяла мокрую салфетку и начисто вытерла сиденье.

– У тебя дома есть, кому о тебе позаботиться? – спросила она. Я отрицательно покачала головой:

– Дядя и тебя в командировке.

– Тогда пойдем ко мне, – даже не предложила, а твердо заявила она. Я, молча кивнув, последовала за ней.

Она жила недалеко от моей школы в уютной небольшой квартирке. Книжные полки от пола до потолка. Вышитые салфетки, шкатулки, все стены украшены рисунками, самодельными бусами, "ловцами" снов. Мария дала мне два полотенца: побольше и поменьше, чистую майку, прокладку и шаровары. Мягким и одновременно непререкаемым тоном она сказала:

– Сходи в душ, сегодня переночуешь у меня. Одежду брось в стиралку, как раз хотела стирку запустить. А я пока заварю чай и испеку пирог.

Я с облегчением стянула испачканные кровью и потом вещи, отмыла пятна холодной водой в раковине, а затем засунула в стиральную машину. Стоя под горячими струями воды, я ощущала, как с меня стекает весь ужас этого дня. Вымыла голову шампунем с чудесным сладким ароматом манго. Я вздрогнула, заметив струйки пены на своих плечах, и скорее их смыла. Насухо вытерлась, оделась в чистые, приятно пахнущие порошком вещи. Замотала длинные мокрые волосы вторым полотенцем как тюрбаном.

– С легким паром, – ласково улыбнулась мне Мария, запустила стирку и вернулась на кухню. Миксер уже взбил белки с сахаром. Мария добавила их к нарезанным яблокам, промыла и всыпала изюм. Перемешала с мукой и посыпала корицей и имбирем. Пирог отправился в нагретую духовку, а мы сели за стол.

– Черный, зеленый или фруктовый?

– Фруктовый, пожалуйста, – ответила я. Обычно я не пила чай, предпочитала чистую воду, но я так редко оказывалась в гостях, что не смела привередничать.

К чашкам на столе добавилась керамическая плошка неровной формы с разноцветными разводами. В ней блестело вишневое варенье.

Я пила горячий чай, вдыхала сладкий аромат выпечки, и мне казалось, что я – какая-то другая девочка. Не сирота, вынужденная платить за крохи тепла отвратительными вещами, а обычная дочка заботливой мамы. Вот я пью чай на нашей кухне, она печет мой любимый пирог. Я после душа в чистой мягкой одежде. И нет ни одиночества, ни домогательств, ни кромешного мрака в отчаявшейся душе.

Я вдруг испугалась, что приятное наваждение рассеется. Вдруг она сочтет меня неблагодарной и выгонит?

– Огромное спасибо вам! – взволнованно воскликнула я, – за все, за все!

Мария внимательно посмотрела на меня и погладила по плечу.

– На здоровье, моя девочка, мне такие хлопоты в радость. Живу я одна, а принимать гостей очень люблю.

– Давайте я помою посуду! – вскочила я, едва мы закончили чаепитие.

– Хорошо, помой, – согласилась Мария, – а мне пока нужно подклеить несколько библиотечных книг.

Она принесла стопку стареньких книг, клей, ножницы и стала нарезать полоски бумаги. Особенно тщательно помыв чашки и блюдца, я присоединилась к ней:

– Я тоже хочу помочь, можно?

– Приключения – самые популярные среди детворы, оно и понятно, – кивнув, улыбнулась Мария, – а вот психологов мало кто берет, хотя мне они интереснее всего. Современные вообще прекрасно пишут, понятно даже непосвященным.

– Я очень люблю читать, – ответила я, – Энид Блайтон всю в детстве перечитала, – я указала на потрепанные томики.

Мы подклеивали странички, отошедшие от корешков.

– Да, иметь друзей и расследовать преступления – чем еще заняться детям, – усмехнулась она. – Если бы в жизни все было так просто, – ее улыбка ушла, сменившись тихим вздохом.

– А как в жизни с преступлениями? – спросила я.

– А в жизни часто жертвы даже не понимают, что по отношению к ним совершают преступление. Даже взрослые. Что уж говорить про детей. Есть очень много чудовищных вещей, которые остаются безнаказанными. Я раньше работала медсестрой в травме и всякого повидала. Избитые дети, изнасилованные дети…

Я вздрогнула, но она смотрела в окно.

– …дети, которые не выдержали пыток, и не смогли дальше жить.

– Покончили с собой?

– Нет, умерли от сепсиса или воспалений, организм отказался бороться. Мне было так больно их хоронить. Вот и ушла, не выдержала эмоционального давления. И черстветь душой тоже не хотела. Выгорела. Сколько зла в мире, сколько боли.

– Да, насчет зла и боли я согласна. Я живу с дядей и тетей, он вечно на работе, а она еле меня терпит. Через месяц закончу школу, поступлю в институт. И как только смогу съехать, сразу же от них уйду. А родителей у меня нет. И жизнь не радует.

– Бедная девочка, – Мария так ласково на меня посмотрела, что я чуть не расплакалась, – очень трудно без близких людей. У меня с семьей не сложилось, зато есть подруги. И я считаю, что даже если нет родных, нужно в первую очередь помогать другим. Если бы я страдала, что у меня нет мужа, тратила бы время на макияж и попытки соблазнения, что это была бы за жизнь? Я бы была несчастной. Я не в том возрасте, чтобы бегать на свидания. Но я стараюсь не грустить, а думать о том, что хорошего могу сделать для людей.

– Это так прекрасно! – воодушевилась я, – и я так хочу! Помогать другим, а не циклиться на своих переживаниях.

"Может, в этом корень моих бед?"– задумалась я. "Надо попробовать так же".

– Чудесно, – просияла Мария. – Книги мы все подклеили и можем перейти к рисованию.

– Рисованию? – испугалась я. – Я не умею рисовать.

– Я тебе покажу, – успокоила меня Мария, – там нечего уметь.

Она достала акварель, налила в банку воды и дала мне кисточку.

– Смотри, – она смочила весь лист чистой водой, а затем мазнула кисточкой с краской. Тоненькие алые лучики побежали во все стороны. На листе расцвел прекрасный цветок. Она смыла краску с кисточки и взяла фиолетовый оттенок. Поставила точку в середину цветка, и краски смешались в удивительных переливах.

– Как красиво! – заворожено воскликнула я.

– И очень просто, – подмигнула она, – попробуй сама. Задача покрыть лист красивыми разводами и переливами цветов. Мне нужно много разноцветных фонов.

Мы взялись за дело. Под моей кистью распускались цветы, вспыхивали зарницы, небо озарялось звездами. Мария научила меня посыпать мокрую акварель солью, брызгать водой или краской, стуча по кисточке над листом. Картины получались потрясающие! И главное, для этого вовсе не надо было уметь рисовать. Я влюбилась в акварель.

Так я подружилась с Марией. Милая, слегка полноватая, скромно одетая. Чем больше я узнавала ее, тем сильнее она мне нравилась. От нее веяло миром и добром. Мудростью и спокойствием.

Теперь все свое свободное время я проводила у нее. В ее доме всегда было, чем заняться. Она очень вкусно готовила и учила меня кулинарии. Мария подрабатывала не только библиотекаршей, еще пекла пирожки на продажу. Рисовала открытки акварелью и делала поделки из глины, бисера и разных камушков, ракушек, стеклышек и перышек. Все это Матильда – ее подруга, жившая по соседству, продавала на местном рыночке.

Мы месили тесто, перебирали гречку, чистили картошку и яблоки. Нарезали спелые сочные плоды тоненькими ломтиками, почти прозрачными, сбрызгивали лимонным соком, чтобы не потемнели.

Я разбирала бисер для поделок, сортировала по размеру ракушки, раскладывала по цветам перышки. Она украшала деревянные шкатулки, которые вырезал из дерева Йохан – сын Матильды.

* * *

– Мария, я бесконечно тобой восхищаюсь! – воскликнула я. – Ты так много всего знаешь и умеешь, почему же ты работаешь библиотекаршей?

– Я много кем работала в жизни. И в офисе, и в бизнесе. Но устала от интриг и большого мира, – улыбнулась она в ответ. – Эта работа дает мне стабильный заработок, официальное трудоустройство, ничего не требуя от меня. Я могу спокойно заниматься, чем хочу. Я люблю книги, читать. Люблю детей, видеть, как они растут, развиваются, умнеют. Как расширяется их мировоззрение. Это такая благодарная работа. Так я делаю мир лучше. Мой скромный вклад.

– И красивее, – подхватила я, – твои открытки и картинки, твои шкатулки и фигурки из глины.

– Да, надеюсь, они тоже радуют людей и дарят им красоту мира, – кивнула Мария. – Сколько прелести в простых вещах: вот глинтвейн, который мы сейчас сварили, посмотри, как он переливается на солнце, как завораживает его глубина. А яблоко? Такое крепкое, круглое, ароматное! Этот бочок сияет, а здесь зеленый плавно переходит в красный. А свежие булочки, которые мы с тобой только что испекли? Золотистые бочка, сахарная пудра – как россыпь снега. Каждый, кто отведает такую булочку, не сможет не ощутить любви к миру, – подмигнула она мне.

Мария рисовала пейзажи и натюрморты: цветы, фрукты, пушистых зверят. Она показала мне разные нехитрые приемы и рассказала основы свето-тени, перспективы и объема. И, повторяя за ней, я тоже рисовала все лучше. Как же я удивилась, когда Мария радостно сообщила мне, что мои рисунки тоже кто-то захотел купить.

– Но ведь мои лисята и котята всегда получаются такими грустными, – я не могла поверить.

– Возможно, они тронули чье-то сердце именно своей печальной мордочкой, – ответила Мария и погладила меня по голове. – Я тоже считаю их чудесными.

– Я бы хотела такую дочку, как ты, – как-то нежно шепнула мне Мария, гладя меня по волосам.

– Не может быть! – моему изумлению не было предела. – Я никому не нравлюсь.

– Я тебя очень люблю, – ответила она, – да и Йохану ты по душе, особенно, когда он немного к тебе привык.

Я ужасно смутилась и решила поговорить о чем-нибудь другом.

– А у тебя нет детей? – решилась я спросить, раз уж она сама подняла эту тему. Меня давно мучило любопытство, но задать такой вопрос казалось бестактным.

– Нет, у меня нет, не сложилось, – она горько вздохнула и отвернулась. Посмотрела в окно и снова перевела взгляд на меня:

– В больнице я однажды ухаживала за девочкой, умершей после нападения педофила. Ее тело могло выздороветь, но психика была так повреждена, что она просто отказалась жить. Ужасно видеть такое и чувствовать полное бессилие. Душевная боль, ярость, беспомощность. Сочувствие и горечь. Ее история потрясла меня до глубины души. Отчасти от этого я и ушла с той работы. Выгорела. Там было много таких детей.

– Они, наверное, сами были виноваты, – спросила я, – ходили откровенно одетые, флиртовали?

– Ни один ребенок или подросток не виноват в сексуальном насилии, совершенном над ним. Что бы он ни делал, как бы себя ни вел. Это ответственность взрослого – остановиться вовремя. Нет, дети ни в чем не виноваты. Это их беда, а не вина.

Такая новая для меня мысль. А я винила себя, считала себя похотливой, распущенной, испорченной. Ведь я не могла оставаться безучастной к прикосновениям дяди Арнольда. Наверное, Мария имела в виду маленьких детей, а я-то считала себя уже взрослой.

Я полюбила Марию до глубины души. Втайне я мечтала, чтобы она была моей мамой.

Однажды я сидела и рисовала акварелью. Она подошла и укрыла мне плечи тёплым платком, ей показалось, что мне дует от окна. Я была тронута до слез. Никто никогда так обо мне не заботился. Обо мне вообще никто раньше не заботился. Разве что тетка Луиза, но она просто хотела использовать меня, прикидываясь доброй. Но Мария никогда меня ни о чем не просила для себя лично. Она была рада, если я присоединялась к ее делам, но всегда меня угощала или оставляла у себя ночевать. Я не чувствовала, чтобы у нее был коварный план по порабощению меня.

Мария увлекалась книгами по психологии и часто рассказывала мне, что она недавно узнала. Больше всего она читала про инцест и сексуальное насилие, а я удивлялась ее странным предпочтениям.

– Представляешь, что я недавно узнала! Оказывается, инцест – это совсем не обязательно занятия сексом. Когда взрослые ходят голыми перед своими детьми – это растление несовершеннолетних, даже статья такая есть. Поэтому стоит цензура на фильмах 18+. Дети не могут выдержать вид обнаженных людей, сцены насилия или секса без колоссального ущерба для психики. То же касается совместного сна и рассказов детям о своей половой жизни.

Она сетовала, что книг на эту тему раз-два и обчелся. И упоминала, что почти все девочки и взрослые женщины сталкиваются с домогательствами в той или иной форме. Ее любимая покойная малышка. И еще одна ее знакомая, которую она часто упоминала, Гретель.

– Надо как-нибудь вас познакомить, – сказала она мне, – мне кажется, вы друг другу очень понравитесь.

* * *

Дома я тоже рисовала, но в основном черно-красные абстрактные картины. В одиночестве мне было очень плохо. Меня уничтожал стыд и ненависть к себе. Я мечтала о смерти. Мучалась от кошмаров, не могла спать. Мне казалось, что хуже меня нет человека, такой грязной, мерзкой девицы.

Я ненавидела себя за то, что поверила дяде Арнольду. Позволила ему себя использовать, трогать свое тело, тереться об меня. Я не могла себя за это простить. Эти мысли разъедали мой мозг. Я все хуже училась, у меня еле хватало сил на работу по дому или уроки. Будущее казалось мне беспросветным.

Только у Марии мне было хорошо. Вдали от нее мне казалось, что и ей я внушаю отвращение, что она еле терпит меня по доброте душевной. Но когда я видела ее ласковые глаза и теплую улыбку, то понимала, что это всего лишь мои мрачные фантазии.

Память о предательстве всех, кого я подпускала близко, давала себя знать. Ладно, дядя Арнольд. Мужчина, понятно, что он хотел секса, польстился на молоденькую неопытную девочку. Но тетка Луиза… Ее отношение подорвало мою веру женщинам. Я долго боялась, что и Мария может предать меня или использовать, как Луиза. Но нет, она никогда так не поступала. Она искреннее меня полюбила, как ни трудно мне было в это поверить.

Я чувствовала, что рядом с ней мои раны затягиваются.

* * *

Прошло несколько лет. Я закончила школу, поступила в институт графического дизайна, съехала от дяди с тетей в общежитие. К четвертому курсу мне посчастливилось получить место в маленькой комнатке, где я жила одна. Я подрабатывала дизайнером то тут, то там. Мужчин избегала. Не знакомилась, не флиртовала, вела себя замкнуто и сдержанно.