Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

Сминаемые им волны ткани метались из стороны в сторону, падали и растекались голубыми ручейками по играющим солнцем и негой загорелым ногам. И кофточка, и юбка были в заговоре против девушки. Они бунтовали: одна готова была лопнуть с треском, другая сорваться и унестись неизвестной стихией. И если бы это случилось…

То никто из мужчин, жадно смотревших на девушку, нисколько бы не пожалел об этом.

И вот, словно устав от борьбы с этой материально‒нематериальной стихией, девушка, наконец, с сожалением будто, но без явного смущения легко и небрежно сбросила с себя кофту и юбку, и… И зажглась золотистой свечой совершенства, сжигаемой безжалостными языками оранжевого пламени купальника.

Это был тот самый предел ожидания.

Литая статуя, полуженщина, полубогиня… И к счастью, или на счастье кому-то – не Горгона!

В гибком обнажившемся теле девушки было столько смутительной красоты, что у Олега Батурина не хватило духу, как и у многих других, тоскующих по женской ласке, мужчин, досмотреть до конца чудо рождения Венеры.

– Смотри, Олег, эта та же цыганочка! – возопил вдруг неожиданно звонко в глухой загустевшей страстью, как казалось Олегу, остановившейся тишине Виталий Сергеевич.

– О-о-о! Какой превосходный образец! – в свою очередь, очнувшись, загорелся весь как демон Грайчихин. И уже через мгновение окончательно поверг Батурина в тоску и горечь потери. – Чур! Моя! Я – первый!

Ведь именно её ждал с того праздничного вечера Батурин. Но Грайчихин, но Грайчихин… Бросив в её сторону мяч, Грайчихин в несколько мощных прыжков тигра настиг свою очередную жертву.

– Ну и Грач! Ха-ха-ха! – нервно и дробно захохотал Виталий. – Тигр, подрезающий лань, а не грач! Настоящий тигр!

А «тигр» ласково вился вокруг красавицы, не оставляя ей ни одной тропки для отступления. Его поразительное искусство завораживать, гипнотизировать слабый пол и на этот раз сработало мёртвой хваткой. «Цыганочка», словно принося себя в жертву, покорно, даже с видимой охотой, следовала за своим новым повелителем. Он жадно и открыто вдыхал аромат её одежды, уже поднятой им с песка и небрежно переброшенной через могучее плечо.

Глаза Грайчихина горели восхищением, расплёскивая голубые искры бесовского нетерпения, нескрываемого желания обладать, обладать такой красотой. Длинный нос воинственно вздёрнутым кончиком зарывался в волнующие запахи ткани.

– Ах, сукин сын, как всегда, держит нос по ветру, – резюмировал действо Грайчихина Виталий.

– Давайте к нам, милая, – дурманил голову новенькой Грач прогнувшимся от вкрадчивости голосом, в котором едва ли кто мог услышать фальшивые нотки отеческой заботы. – Пожалуйста, присоединяйтесь. Что же это за отдых: одной. На необитаемом острове, ещё, куда бы ни шло. А здесь? Разве можно такой замечательной девушке скучать?! Нет! Нет и нет! Вон у нас сколько добрых молодцев. Тридцать три богатыря!

– Ага, Грачик, – снова бросил Виталий Сергеевич. – По-твоему я – дядька Черномор.

– Ты, ты. Я не отнимаю у тебя твоё звание, – тут же нашёлся Грайчихин и продолжил. – Вот и начнём знакомиться. Виталий Сергеевич – ЭВМ нашей будущей авиации. Большой учёный, но это секрет. Очень прошу – об этом никому ни слова. Договорились?

– Вы думаете, это кому-нибудь интересно? – усмехнулась в ответ девушка. В её грудном голосе воркующе сплелись друг с другом аккорды по-особому произносимых гласных, эхом продолжая звучать в ушах Олега.

– Ещё бы! Это же наш пока единственный в Союзе ПиСюк дистанционного управления с пеленгатором связей. Он первым запеленговал вас. Когда-нибудь мы поставим ему за это памятник. Вот увидите! – продолжал играть представительную дипломатию Владимир.

– А это Олег.

– Олег?! – неожиданно изумилась знакомившаяся.

– Да, Олег. Но не тот, не пушкинский. Ещё древней. Из самих гладиаторов будет. Мы его иногда гладим и приговариваем: Гладиатор ты наш, Гладиатор. Можете тоже погладить, а если не угоден будет – пальчик вниз и мы его – того… – жестом патриция из Цезарских времён чиркнул Грайчихин большим пальцем по груди и животу Олега. – Он же наш персональный гладиатор. Но если хотите, будет ваш?

– О-о-о, вы так щедры. Неужели не жалко? – лукаво взглянув на Батурина, продолжала игру девушка.

– Адам когда-то не пожалел собственного ребра и бог подарил ему Еву. Ну, а я, если вам не угоден гладиатор, представляю вам не ребро, а целого Реброва Кирюшу. А это Володя Чирикин – во всяком случае, в химии не воробей. Правда, есть у нас и Воробей Анатолий. Но где, где же он есть? Улетел. Вылетит воробей – не поймаешь… А ладно, нет так и нет. А этот журавль – Папа, не якутский, наш собственный, но готов быть в любой момент и римским и ещё, чёрт его знает, чьим… Как видите, вы оказались на Олимпе – у нас здесь все, если не боги, то уж герои. Это точно. Вот только нет богини. Но теперь, я думаю, никто не может упрекнуть нас в том, что наш Олимп недоукомплектован. Знакомьтесь и царствуйте. Если хотите инкогнито, можете назвать себя лишь мне на ушко, – потянулся по‒патрицийски к девушке то ли для того, чтобы подставить ухо, то ли для поцелуя Володя Грайчихин.

– Очень приятно. Я рада, действительно, олимпийскому знакомству. Меня зовут Анжела, – изящно отстраняясь от Грайчихина, сверкнула резкими искринками медово-золотистых глаз и сочногубой улыбкой подошедшая.

– Да вы настоящий ангел, дитя моё, – вдохновенно играя отведённую ему роль, заговорил Папа. Папа – было прозвище двухметрового гиганта, студента химического факультета, Виктора Дыева, злого волейболиста и баскетболиста, игрока сборной университета, в быту доброго и открытого сердцем человека. – Я готов молиться с вами любому богу. Олимпийскому и не олимпийскому, чёрт возьми…

– Папа, Папа, не забывайте, что вы отец родной и не одного, наверное, семейства. Анжела, я ваш верный слуга и защитник. Располагайте мною в борьбе с такими дьявольскими искусителями, – загораживая Анжелу от громадины Дыева, жертвенно изобразил преданность и покорность Грайчихин.

– Вы так любезны, и скромны, – принимая игру студентов, проговорила Анжела. – Как памятник.

– Вы находите?! – изумился Владимир Грайчихин.

– Да, нахожу, но только с той разницей, что на памятнике есть имя.

– Анжела, вы меня убили. В самое сердце. Я умираю…

– Тогда быстрее говорите своё имя, чтобы надгробие не оказалось безымянным.

– Ах! Какое коварство! Вы не ангел, а дьявол! Дьявол искуситель! – продолжал играть свою рыцарскую роль Грайчихин. – «Что тебе в имени моём?» Возьмите лучше мою душу.

– Ага! А тело впридачу! Не слушайте вы его, Анжелочка. Грач ещё та птичка-говорун, кого хочешь, заговорит, – вставил Виталий.

– Витальеро, о чём ты?

– О птеродактиле! – захохотал Виталий.

– Вот как! Уж, не из тех ли вы, сударь, времён, в которых нельзя произносить имя всуе? – уколола Владимира Анжела. Она словно отыгрывалась за своих предшественниц, восторженно робевших в его чарах.

– Я сейчас умру, – наткнувшись на руку Анжелы, воскликнул Грайчихин.

– Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Умирайте. Ваш Папа отслужит молебен: «Приставился раб божий, который представился то ли Грачём, то ли Птеродактилем», – играла с Грайчихиным Анжела, вызывая смех у ребят.

– Анжела, вы ж не Кассандра! – вступил в разговор Олег, окрылённый неожиданной возможностью обратить внимание девушки на себя. – Кассандра знала: погибнет Троя. И здесь могут погибнуть, и даже не трое?

– Это как?

– А так! Владимир, Витальеро, да и я – уже трое. Владимир – скромнейший из скромнейших патрициев, владеющий миром и постоянно мечтающий овладевать и антимиром. Он уже приготовил вам капкан. Поберегитесь. Ведь мир и антимир – это, как известно, аннигиляция.

– Спасибо, Олег! Спасибо за предупреждение. Я не Кассандра, но не вижу себя в капкане Владимира, – насмешливо и игриво проговорила Анжела, отстраняясь от Владимира, давая понять, что отвергает притязания Грайчихина, уже явным орлом взлетевшего над всеми и готового вонзить острые когти в почти пойманную жертву.

– Вот и есть уже один! – воскликнул Виталий Сергеевич.

– Всё гибнет, всё рушится! Сколько раз я себе говорил, что надо владеть мне и адом, – не сдаваясь, смеялся Владимир. – Да не верьте вы им, Анжелика. Я совсем не тот, за кого они меня выдают.

– Да, да. «Шеф, всё пропало!» – зовите его просто Грач, а ещё проще – Грачик, – издевательски приземлил трагедийно взлетевшего Грайчихина Виталий Игнатов. – А грач, как известно, птица перелётная. Так что имейте в виду, лучше синица в руках, чем грачик в небе.

– По его атаке он, скорее ястреб, если, как вы говорили, не Птеродактель, – бросила с очаровательным придыханьем Анжела, лукаво сдобрив своё сравнение испуганно вспорхнувшими глазами и разбежавшимися в улыбку губами.

Анжела Алкина чувствовала себя как на сцене. Она видела, как внимательно и удивлённо рассматривают её ребята, несколько минут назад ещё не допускавшие и мысли о возможности существования в такой дали от Москвы редчайшей гармонии женской красоты и ума девушки, легко и достойно вступившей в спор-игру со студентами и даже профессором столичных вузов. В одних глазах она читала смену настороженности первого знакомства лёгким непониманием и неприятием её давящей красоты, и боевитости речи, в других глазах, наоборот, её предсказанное появление и вторжение в их жизнь против их воли и против её желания, тоже вызывало очарование ею и растущее внимание к ней.

И особенно жгучим, как показалось Анжеле, горящим взглядом обдавал её Олег, остроглазость которого, наэлектризованность подчёркивалась и усиливалась с каждой минутой. Щетинящаяся борода и короткая стрижка барометром выдавали силу заряда, переполнявшего Олега. «Настоящий гладиатор!» – подумалось ей, поймавшей себя и на своём внимании к нему. Сладостное чувство зова плоти разогревало её кровь ожиданием, обещанием чего-то томящего и обжигающего, как жалящие цепкими сладко-колючими звуками вступительные аккорды песни о любви, о страдании, о тоске и ласке. Но, несмотря на то, что Анжела была избалована вниманием к себе, она впервые почувствовала, что сама хочет броситься с головой в эту новую неизвестную для неё реку. Она уже чувствовала, что всё складывается так, как она бы и хотела сама. Её вовлекли в магический круг предчувствий сладких чар, а и, возможно, наслаждений, в круг, в который каждая девушка её лет мечтала бы быть вовлечённой. Анжела волновалась, боялась быть обманутой ожиданием, и поэтому очень хотела быть смелой и сильной.

– А вот мы сейчас посмотрим, кто есть кто, – разрядил затянувшееся знакомство и затянувшееся молчание Володя Чирикин. – Ну-ка, детки, встаньте в круг.

«В круг!» – вдруг чем-то детским отозвалось в голове Анжелы.

Олег Батурин усиленно пытался встретиться ещё хотя бы раз с глазами Анжелы, искавшей ими место в строящемся для волейбола кругу. В какое-то мгновение его глаза встретились с кошачьими карими в золотую крапинку глазами девушки, и он увидел, как испуганно заметались они, ища спасения от глаз Олега, пока не спрятались под длинными порхающими над ними крыльями ресниц. Как хотелось ему сказать, прокричать даже глазами её глазам, чтобы они не убегали от него, а увидели признание, мольбу-восхищение ею, искреннее, хотя, может быть, ещё и неоправданно раннее. Как хотелось ему оказаться рядом с Анжелой, но Грайчихин и Виталий Сергеевич уже плотно охраняли все подступы к ней, шумно и привлекательно выстраивая всех для игры.

Быстро образовался просторный круг на широкой песчаной отмели дамбы, и волейбольный мяч забился в нём, как птица, неожиданно попавшая в клетку. Он то взлетал вверх, натыкался на невидимую сетку, то падал вниз и бил невидимым крылом о чью-то крепкую, как железный прут, выброшенную ему навстречу руку. Вновь взлетал и бился о новую преграду, бил сам и с леденящим сердце ужасом бешено бросался вниз, стремясь затеряться в суете беспорядочно пляшущих рук и ног, от которых было одно спасение: снова взлететь вверх и тут же ринуться вниз. И так взлёт за паденьем, падение за взлётом…

Игра всё захватывала и захватывала всех страстью и силой, кипевшей в молодых, здоровых телах, превращая весь круг в горящий костёр глаз, рук, ног, чувств и криков. Костёр то расширялся, соприкасаясь и сливаясь с другими подобными кострами на пляже, то сжимался в пружинный комок, чтобы снова брызнуть зажжёнными, горящими телами юношей и девушек, врывавшимися бронзовеющей лавой то в тот, то в другой…

И было чудом, что эти тела не сгорали в них, а лишь наливались новой силой, страстно пульсирующей под тающей алмазными каплями пота кожей, густеющей и приобретающей цвет закипающей бронзы. А под этой бронзой рождались и зрели обжигающие нестерпимо сладостные потоки скрытой до поры до времени лавы-страсти, жгущей руки, глаза и сердца, ищущей как вулканы выход, пока ещё сдерживаемый невидимой, но уже исчезающей дамбой неизвестности.

Глава восьмая

Мамонтов бивень

С каждой минутой Олег стремился быть всё ближе и ближе к Анжеле. Бросался ли он под потушенный мяч, он падал у её загорелых ног-углей, взлетал ли вдруг для удара сам, он оказывался в чёрных клубах дыма её волос, разбросавшихся по плечам и обдававших его горьковато-полынным дыханием, тонким и волнующим.

Охваченный жгучим ощущением физической близости разгорячённого солнцем и игрой женского тела юноша пытался неумело скрыть от посторонних глаз властный непосильный зов плоти, переполнявший его с головы до пят. Олег отдавался мучительной сладости головокружительных чувств, разрываемых безжалостными молниями на звенья – цепи картин его прикосновений к телу Анжелы, картин, вызванных пьянящим воображением. Реальные же, быстрые и обжигающие, как удар тока, столкновения и объятья с призывно – прекрасным в движениях и формах телом Анжелы вплетались в эти чувства, как взрывы никогда не испытанных ранее наслаждений.

Анжелу тоже волновали эти пылкие соприкосновения разгорячённых почти обнажённых тел. Ей, как никогда ранее, нравилось видеть и сознавать власть своих чар над новым влюблённым, с каждой минутой всё больше и больше терявшим голову и ошалело метавшимся за мячом то у её ног, то рядом с ней, то над ней. В ней самой какое-то время боролась девичья скромность с женской игривой чувственностью, проявлением которой лишь на одно мгновение, она заставляла многих терять голову. И, не углубляясь в себя неженской разумностью, она находила новые и новые подтверждения этого безумного неконтролируемого влечения к ней мужчин, продолжала удивляться мужскому беспутству. И, несмотря на то, что она пришла на дамбу, чтобы встретиться со своим чернобородым красавцем любовником – главным архитектором города, который мог появиться здесь каждую минуту, ей было приятно и радостно ощущать сегодняшнюю власть своей красоты над Олегом. Начав кокетничать, заигрывать с опьянённым её колдовскими чарами начинающим бородачом, она будто вернулась в первобытнообщинное состояние, перевоплотилась в ту неведомую ей самой совсем не Анжелу, а в её пра-прародительницу из далёких, далёких эпох. Пряча свою благорасположенность к Батурину в разговорах с лёгким предупредительным Грайчихиным, Анжела не осознавала, а, если и осознавала, то, может быть, только спинным мозгом, что ещё крепче привязывает к себе Батурина, всё больше и больше взыгрывавшего от кажущегося её невнимания к нему. Владимир же, опытный в амурных делах повеса, и со своей стороны ни на секунду не оставлял без внимания Анжелу, понимая, что только моргни он, и новенькая редкая красавица, как призрак, исчезнет для него и уже навсегда в налитой молодой кровью и страстью броне мышц гладиатора.

– Анжелика, а не слабо стать нашей маркизой?

– Уж не собираетесь ли вы всех своих гладиаторов да римских пап превратить в ангелов во плоти – этих Монстров – Потрошителей? – отшучивалась с раскатистым смехом Анжела.

– Прикажите! И я стану один за всех вашим ангелом хранителем, – приближаясь к её ушку и переходя уже на шёпот, зепел Грайчихин: – «Анжела, ты одна, ты одна на свете. Ох, ох, в недобрый же час тебя я встретил». И вы и ваше имя так божественны, так прекрасны, что я готов голову отдать на отсечение, что, такой как вы, ещё никогда не встречал в своей жизни. Анжела, ты прекрасна, как ангел небесный…

– Ага! Как демон коварна и зла, – не выключаясь из игры, сквозь прерывистое дыхание отвечала Грайчихину и Анжела. – Характеристика у меня неплохая, вы правы, но вот насчёт характера, то можете не возражать по поводу не высказанной вами строчки.

– Я не согласен. Не согласен сейчас и буду не согласен до тех пор, пока не удостоверюсь лично сам в обратном, – отстаивал уже своё право на спорщицу Владимир.

– Смею вас уверить, вам никогда не быть моим героем. Вот здесь я – Кассандра – и это я пророчу с полной уверенностью, – продолжала разжигать самолюбие и жажду Грайчихина овладеть новенькой Анжела.

– Всё в мире обманчиво. Для кого-то вы, может быть, и Кассандра, а для меня вы – солнце! Не то, что сейчас идёт к закату, а то, которое может светить даже тёмной ночкой.

– Солнце?! Вот солнышко мне говорили много раз. А солнце – никогда! – засмеялась Анжела, запуская хлёстким ударом мяч в кого-то из бойцов.

– Ничего себе солнце! – вскрикнул тот. – Я увидел только искры и мрак.

– А это и есть то солнце, которое засветило тебе, – ввернул Олег, интонацией подчёркивая «засветило тебе».

– Прошу без комментариев, – фыркнул на них Грайчихин. – Уши развесили, стали в хоровод.

– Давайте уйдём от этих злопыхателей, – предложил он Анжеле. – Как уходит и то, небесное.

– Ой! Извините! – извиняясь и перед бойцом, получившим мячом в лоб и перед настойчивым Грайчихиным, продолжала играть Анжела.

– Не стоит, – заметил Виталий Сергеевич. – Пусть не смотрит на солнце, когда играет, даже на то, закатное. А то ведь уже решил, что можно спать.

– Витальеро, как ты можешь замечать ещё какое-то закатное, когда у нас своё – рассветное! – провоцировал и Виталия Грайчихин.

– Да уж, скорее засветное, – попытался отшутиться и боец, получивший от Анжелы мячом.

– Вот и говорю: детям пора спать, – уже вновь обращаясь только к Алкиной, продолжал Владимир. – Пойдём и мы?

– Ха-ха-ха, я тоже в этой категории?

– Я говорю не о сне. Нам можно всю ночь бессонничать, – в лучах закатного солнца оранжевым бесом вился и Грайчихин возле Анжелы. Было это так или только казалось Олегу – кто знает?

– Бессовничать или бессонничать? Подбирайте правильные выражения, сэр, – подрезал его и Игнатов.

– Мне всё равно: любить иль наслаждаться, – старательно пробивался Грайчихин к Анжеле. Его сильные жилистые руки, покрытые золотисто-оранжевым пухом волос в свете солнца, устремлялись ласковыми, ласкающими движениями к девушке, словно искали опоры в её округлых плечах и коленях, а когда становилось очевидно, что Анжела освобождается от них, они молнией, едва прикасаемой к заманчивым формам, проносились навстречу, также ни на минуту не упускаемому им из виду, мячу.

– И часто вам приходится бессонничать или бессовничать? – превращая в игру Грайчихинские ухаживания, бросалась к мячу и Анжела.

– Я сам не могу разобрать, что бывает в такие ночи на самом деле. Но теперь, я думаю, вы поможете мне разобраться.

– Не забывайтесь. Я ж Касандра. А вы не мой герой!

– Здорово! Мир озарился для меня! Я чувствовал, что вышел на финишную прямую, – упоённо торжествовал Володя, уже обращаясь не только к Анжеле, но к Виталию Сергеевичу.

– Сударь, в мире призрачно всё, особенно тогда, когда ты поёшь как глухарь на току. Ведь даже ещё первобытным героям было известно, что прямой путь – не самый быстрый и верный, – с хитрой лукавинкой вливал свою каплю дёгтя Виталий.

– Вот видите, что вам говорит ваш ЭВэуМный товарищ. А вы так спешите, – отшучивалась Анжела, выскальзывая из очередной попытки объятий Владимира.

– Даже солнце, как бы быстро не шло к закату, ему не встретиться с рассветным, кабальеро, – продолжал сгущать тучи Игнатов.

– Витальеро, к чему так мифистофильски мрачно? – бросил ему Грайчихин.

– Хуанито, извольте взглянуть наверх. Поиграл в живительных лучах рассветного и будя… Вон там, на горизонте уже восходит твоё светило. Луна. Луноликая, – подшучивал Виталий над затоковавшимся уже не грачом, а глухарём беспутным другом.

– Иди ты. Иди ты, – ласково отмахивался Грачик, не отрывая глаз от Анжелы, вступившей в волейбольное единоборство с одним из игравших.

– Иди ты, иди ты… – тавтологизировал Владимир то ли Виталию Сергеевичу, то ли самому себе, то ли вслед уходящей несбыточной мечте об обжигающих объятьях обворожительной цыганочки – сахалярочки.

– Серьёзно, оглянись. Эллэо твоё сюда летит. И как бы оно не стало каменным гостем.

– Иди ты, qvoqwe Брут! – снова отмахнулся тот. «Иди ты!» обычно в лексиконе Грайчихина означало нечто, соответствующее словам: «Говори, говори, я всё равно не верю, хотя всё может быть так, как ты говоришь. Но что мне в этом?»

Но сейчас, добавив слово Брут, Владимир, видимо, невольно осознал своё поражение.

– Эллочка, сударь, Эллочка-тарелочка, – играя словами, смеялся Виталий, добивавшийся, чтобы Грайчихин посмотрел туда, куда показывал он, – ЭНЛэо, как есть ЭнЛэ – ЭЛочка!

– А-а-а, это давно уже опознанный объект. Пора бы твоему ЭВМозгу зарубить тебе на носу, – расстроено бросил Грайчихин. – Прочитал, – передай другому какому-нибудь музыканту этот рассыхающийся бубен луны. Не хочешь ли ты поиграть с сиреноголосою Силеной? А я, я – в омут. Может быть, там русалочкой разживусь…

Грайчихин деланно рассмеялся, резко прыгнул в сторону и в несколько полузвериных прыжков достиг воды. Мощными мускулистыми ногами тренированного легионера взорвал её фонтанирующими клочьями брызг и провалился раскладистым торсом в мокрую податливую бездну. Он словно хотел пойти ко дну, ведь только там он мог погасить пламенеющий факел своей золотоволосой головы. Но через пару десятков метров он снова вынырнул из неё могучим фыркающим дельфином. Резко вырвавшись по пояс из воды, он взмахнул руками, как крыльями раненой птицы, но вновь утонул. И в следующих попытках Владимир всё также: то мощными взмахами рук-полукрыльев взлетал над водой, то погружался в пену и брызги с головой.

Так и плыл он полубогом-получеловеком, полурыбой-полуптицей легко и мощно в свинцовой зыби Лены.

И кто знает, может быть, он и был уже смертельно раненой птицей, уводящей притворной слабостью неудачу-хищника. Но от чего? От гнезда? Но гнезда не было. А он плыл и плыл, оставляя за собой след даже в бурлящей водоворотами воде. Изломанная на тысячи мятущихся полулинз дорожка рваной радугой сабли бежала за плывущим, не оставляя надежды на спасение. Это был именно тот случай, когда «каждый охотник, желая знать, где сидит фазан», мог с лёгкостью знать: Где? Только иди, точнее, плыви по акварельным мазкам, играющим на воде всеми красками закатного солнца, игриво бросающего на отрезвляющегося фазана – Грача прощальные взгляды из под лёгких облаков…

Оно уже не достигало темнеющего потока, свивающего в косы свет и тени. И казалось, что Владимир, мощно погружая своё тело в воду, хочет запутать и вот, вот запутает след. Но углами расплывавшиеся от каждого его выплыва влево и вправо волны, ломаясь омутными водоворотами течения, с трудом умирали в разбегах взбугривавшихся, то тут, то там взрезах реки и стрелой показывали, где искать беглеца.

Когда Грайчихин выбрался на берег, золотоволосая, пышнотелая Эллочка Кудрявцева оживлённо разговаривала с Виталием Сергеевичем.

Пляж пустел. И студенты, и местные оставляли обогретые солнцем и их телами песчаные откосы дамбы и нехотя уходили в город. К Анжеле подошла чем-то расстроенная незнакомка.

– Тала забыла своё полотенце и просит пойти с ней к тому месту, где она загорала, – неожиданно обратилась Анжела к Батурину.

– Это вон в тех зарослях, – показала Наталья в сторону дальней дуги изгиба дамбы.

– Если позволите, я с вами, – запросился обрадованный, что уведёт Анжелу от приближающегося Грайчихина, Батурин.

– А вам не страшно? – простосердечно спросила Наташа, светловолосая с большими глазами и ртом девушка, лицо и плечи которой покрывал совсем не северный загар.

– Одному нет, а с вами да, – ответил Олег.

– Это почему же? – изумилась Тала.

– А вдруг вы ленские алмазжёнки, – поиграл с «зж» Олег.

– Алмаз – жёнки – неплохо! Алмазонки же – лучше будет, – улыбнулась Анжела.

– Только бы не амазонки. Да к тому ж ещё и замазонки, – продолжал шутить Батурин.

– Но почему же замазонки? – обиженно выпячивая губки, вздохнула Наталья.

– А кто без полотенца?

– Ну, если мы замазонки, то вы, товарищ гладиатор, совсем не гладиатор, а…

– А кто же, кто?

– А – аллигатор, – открыв свой очаровательный ротик, пыталась изобразить крокодила Анжела.

– К тому же ещё и реликтовый, – поддержал её Олег.

– Это почему же? – снова спросила Тала.