Три робких касания

***

«Анна Веда!» – объявил господин. Я встала, оправила юбку, не слишком узкую, не слишком короткую, и медленно на шатких каблуках проковыляла к кафедре, обитой гладким дерматином. Где-то в первых рядах сидел Виррин Од, глава Всеведущих, его учитель. Вдох. Я вышла читать доклад. Я только-только отшлифовала перевод, предложенный мастером. Мы провели целую вечность в его кабинете в Малых лабораториях в попытках разгадать зильский «манускрипт». У мастера Ода были сотни и сотни и сотни атласов, статей и книг. Ему пришлось обучать меня основам кристаллографии, кристаллофизики, для того, чтобы я хотя бы примерно могла понять, что перевожу. И я научилась. Работа захватила меня. Мы с мастером Одом, с самим Виррином Одом написали статью, частично перевели, частично догадались. Кристалл может обладать свойством, если группа симметрии является подгруппой свойства. Вот так легко одной строчкой можно упростить жизнь исследователям. Проверил на бумаге? Подходит? Пробуй. Нет, бери другой. Од экспериментировал. Его подручный бесёнок, чернокнижник Галвин, злился и ворчал, но даже он, даже он! под конец согласился. Вычитал доклад, высмеял, поправил несколько слов.

Я выходила почти без страха, уверенная, гордая. Они смотрели на меня как на дурочку. Видели монашку, видели цыганку, любовницу Виррина Ода, его внебрачную дочь. Да господи, кого угодно, но только не меня, не человека, с талантами которого можно считаться. Нет, меня не выгнали. Я дочитала. Я попрощалась с Одом.

Уходила я тоже гордо. Ведьмы не плачут. А Галвин? Чёртов Галвин – просто не пришёл.

***

Я знала его тайну, большую и страшную тайну. Поэтому и шла, тряслась в этих ржавых, стонущих вагонах, спускалась в подземелье. Жалостливая дурёха. Плюнула бы на него и со спокойной совестью пошла в кондитерскую, что в Чайном перекрёстке к Птице на чтения. Сладкая ваниль, карамель, клубничные эклеры, шоколадные роскошества и чай из травяных сборов. На мягких диванчиках почти нет мест. Разрешите, вот тут я присяду. Начнут фыркать, кошку, мол, принесла, а если повезёт и не станут. У стены, расписанной под огромный павлиний хвост, стоит помост. Птица поднимется, закинет русые кудри за спину, а глаза у неё голубые, два озера, два лесных тихих озера, огромные, и губы густо-красные, как верный городской кирпич. Она станет читать, и я забуду про всё – и про глаза, и про павлинов: я отпущу, весь мир отпущу, разрешу вести себя, слепую, по черноте дорогой слов и образов. Мне будет жарко и легко, и грустно и… Ну, нет. Прекрасный мир схлопнулся. Не будет сегодня Птицы, эклеров и чая с диким чабрецом. Письмо, запрятанное в сумку, укутанное страхом, ложью и ленью обёрнутое, какое бы там оно ни было, я обещала донести. Я знала его тайну, постыдную, мелкую тайну. Чернокнижник Галвин, еретик, осуждённый советом, колдун, вызывающий демонов, всего лишь человек – слабый и злой. Я знаю это, потому что магии не существует, и чувствую это, потому что сама ворожу. Я помню, каким он явился ко мне впервые, каким ушёл, каким предстал в Карильде, как обсмеял мою работу, тоже помню. Худой, сутулый и надменный. Самое необычное в нём – трость, безвкусная палка с металлическим зубом на гололёд. И всё же мне его жаль.

Глава 2

Мне кажется, я вижу дно

…Здесь холодно и темно,

Мне кажется, я вижу дно.

И плещется серебро

У края воды…

Екатерина Гопенко «Santa Maria»

– Доброе утро, господин Галвин.

– Доброе.

Девочка-секретарша устало улыбнулась мне вслед. Хорошо её выдрессировали. Милая девочка, Дана, кажется.

– Меня ждут?

Девочка отвернулась, девочку передёрнуло.

– Д-да. То есть ждали. – Закивала девочка, краснея под румянами.

«Ну что ж, уже неплохо», – подумал я, готовый улыбнуться.

– М-мастера Виррина, – пролепетала девочка. Хуже. – Он не придёт?

– Не могу знать. Господин Од отчитываться не привык, сударыня.

Она сникла, вжалась в спинку стула. К демонам. Чем быстрее начну, быстрее разделаюсь.

Я постучал, три раза кулаком по стеклянной двери. Варварство в чистом виде. Дверь-то у господина полицмейстера витражная, старинная, её ещё граф какой-то у царских мастеров заказывал. Славный, славный город Карильд. Половина старинных особняков разошлась по ведомствам. Девочка опасливо поглядывала в мою сторону. Намекнуть ли, что это ей следовало стучать и объявлять о моем прибытии? И со стульчика не привстала! Ну и чёрт с ней. Не дождавшись ответа, я повернул ручку. Из кабинета дохнуло жаром раскочегаренного камина. Хорошо им, дровишки жгут, а наши лаборатории отапливать, видите ли, экономически не выгодно. Посмотрим, посмотрим, как Кулькин отбрехиваться будет. Я расправил полы мантии, перехватил трость и вошёл неприглашённый:

«Здравствуйте».

Разговор разваливался, скрипел дежурными вежливостями.

«Как ваша работа, господин Всеведущий».

«Хороша. Не жалуюсь».

Они ждали мастера Ода. Явился я.

«Так-так», – полицмейстер долго ёрзал, полируя казенными штанами потрескавшуюся кожу. Кресло тихонько поскрипывало. Так-так.

С тем же успехом можно было послать нам очередную ругательную депешу. Я слышал, как вспорхнула со своего насиженного местечка девочка-секретарша, как вскочила, как припала ухом к двери. Полицмейстер медлил. И этого человека боится мой брат!

«Здесь значится, – полицмейстер вытер нос краем рукава, – значится, что вы, многоуважаемый господин Галвин, вызывали демонов кхм… Пафнутия и Крысорыла. Я правильно называю? – он с интерсом глянул на меня. Я отмахнулся. Пафнутий так Пафнутий. – Кхе. Да. А вышеуказанные греховодники, заручившись поддержкой вашего многоуважаемого наставника, господина Виррина, творили беспредел на центральных улицах Карильда. За ними числится: во-первых, разгром винного погреба ресторана «Бравый челнок», осквернение фонтанной лестницы на Храмовой площади – во-вторых, и наконец, кража трех золотых и восьми с половиной червонцев из кошелька господина Мелькина. Заявитель Мелькин Морской, владелец «Челнока». Что вы можете сказать в своё оправдание, господин чернокнижник?». …

Очередной потерянный день катился к вечеру. Радушные двери полицейского управления с тёплым скрипом захлопнулись за моей спиной.

Людям плевать. Моя трость стучала по камню. Дождь накрапывал. Всем настолько плевать! На то, что я делаю, и на то, чего не делаю… на то, что на самом деле, там в глубине подземий, там с книгами наедине, с расчётами… Всем настолько! Я убрал волосы под мантию, не хватало ещё явиться с сырой головой. Настолько… Никто ж из них не попытался даже, не спросил! Эти запуганные дуры-писарки шарахаются от одной моей тени, бумаги в перчатках подают, что только чашки, к которым я притронулся, не выбрасывают. Клерки гладенькие, бумаговоды узколобые ходят и ахают: «Чернокнижник. Чернокнижник!». Тьфу. Делать им нечего, доносы эти строчить! Благо полицмейстер нас уважает, иначе гореть Всеведущим в большом и красивом костре.

Город медленно опускался в осень, и, без того серый, он будто выцветал с каждым днём. Сколько там светлого года осталось? Полтора месяца и Самайн. Полтора. Я медленно брёл к вокзалу, мысленно отсчитывал повороты и арки. Опаздывать не хотелось. Хотелось не приходить. Жёсткий прямоугольник пригласительного в кармане, парадная мантия, трость. Я был готов. Я не готов. Господин Од учил меня, прежде всего, держать лицо. Мы это мы. Нас боятся, нас уважают. Мелочный Карильд уже не помнит, по чьей милости обрел своё положение. Крошечный городишка на отшибе западных предгорий, кто бы о нём знал, если б не мы. Карильд – сердце науки. Мы движем этот мир. Мы, а не девочки-секретарши, мы, а не торгаши, теряющие собственные кошельки. Мы.

«Четыре двадцать, – прогундосил билетёр. Я протянул мелочь. – Сюда бросайте, – он указал на лоток. Я промазал, одна монетка отскочила, провернулась раза три, упала мне под ноги. Я наклонился. Перед глазами поползли и зашуршали чёрные всполохи. – Билет сами оторвите. Вот висят. Не видите? Рвите. Один».

К перрону медленно подползал состав, укороченный. Экономят непонятно на чём: вместо двенадцати посылают пять. Люди толкались, задевая друг друга плечами. Всем нужно пролезть в одну дверь. Всем-всем. И каждый должен быть первым.

В вагоне играл флейтист, мечтательный толстячок в огромной жилетке из синего выцветшего сукна. Жилетка топорщилась добрым десятком разнокалиберных карманов и кармашков: в одном расписание поездов, в другом ноты, в том, что пониже, священное писание, а рядом недоеденная шоколадка. Флейта плакала тихо-тихо, робко-робко, каждого звука страшилась. Толстячок в перерывах улыбался широко во весь свой огромный розовый рот, протягивал шапку – дамский фетровый берет. Люди, отворачивались, смотрели сквозь. Он вышел через стацию. После флейтиста появилась тройка тощих цыган и один цыганёнок. Пацан бегал по проходу, хватал женщин за юбки, ныл, сунулся ко мне, получил тростью, ну как получил: я замахнулся, он отскочил. Цыгане вышли на конечной, потоптались, закурили, погрузились обратно. Мне наверно понравился тот флейтист…

В ежедневном шуме трудно заметить нечто похожее на настоящую музыку. Ей просто не хватает воздуха и пауз. Раньше я над этим не задумывался, да и слушать особо не спешил, просто шёл в своё далёкое, продуктивное никуда. Виррин говорит, я человек дела, мне нужно решать, а не мыслеблудничать. Он прав. Всегда. Только музыки, музыки этой пресловутой, он тоже не слышал. Впрочем, за эти двадцать три с лишним года мне встретился всего один человек, который мог её различить. Странно вспоминать незнакомца, давным-давно вышвырнувшего меня из памяти.

– Как вы меня узнали? – я нервно обернусь, задевая рукавом напольную вазу. Фарфор звякнет. Тихо-тихо, бледно-бледно.

– По трости, – не улыбнётся, не кивнёт и головы не повернёт в мою сторону, отрежет слово, как портниха дешёвую ткань – сукно жёлто-серое. Большего будто не стою.

– Это посох.

– А что же такой короткий? – изумится, губы искривив, а про себя подумает: «Вроде взрослый господин, а рядится как мальчишка на весеннем карнавале. Посох у него, видите ли, волшебник он! Ха!». Вот оно, её «ха», хоть пальцами трогай.

– Какой есть, – чую явное смущенье.

«Не красны ли вы как свёкла, господин? Жаль не вижу. Очень жаль».

К сожалению, даже теперь далёкая, как лунный ломоть, Аннушка оживала в моих фантазиях в образе очередной Килвинской подружки, наглой и безвкусной. Такими бывают леденцы, вываленные в глубокие прозрачные вазы где-нибудь в банке или детской лечебнице. Не то, чтобы я так часто бываю в детских лечебницах, но как припомню, во рту до сих пор мреет вкус лимонного сахарка.

И всё же она умела видеть, а я не могу. Анна Веда. Господин Од хвалил её, что странно вдвойне. Да чёрт с ней.

Я шёл пешком к особняку мастера Ёркина, с грустью припоминая моё благодушное обещание составить Виррину компанию. Совет мудрствующих господ собирался раз в три месяца. Сегодня внеплановое совещание. На повестке нечто важное. Судьбу мира решать будем! Из-под забора хлипкого, деревянного, крашенного ещё при царёвом дедушке, на меня рычал длинный собачий нос. Остальному псу в щель протиснуться не удавалось.

В поместье Ёркина жил такой же, лохматый и злой. Виррин однажды часа два ругался с мастером судов и верфей, вымаливая лучшую долю для пса.

У ворот, в добрых четыре метра, топтался крапчатый петух. Привратник с интересом разглядывал меня, мою трость, мои ботинки и мантию, а пригласительный не спросил. От ворот до двери меня провожала парочка лакеев с пистолетами за пазухой. Я и раньше догадывался, что Ёркин параноик, м-да…

– Ах, Галвин! Вот и вы? Как дорога? Легка? Мы специально под расписание поездов ради вас, мой дорогой, подстроились. Машиной так и не обзавелись?

– Здравствуйте.

Один у двери, один в прихожей, пять, семь, не меньше шестнадцати пар обуви, три зонтика и пальто моего лучшего друга. Бежать, уже как бы поздно, а отбиться, чёрт, не отобьюсь. Разве, что окно тростью кокнуть, и пока все будут дружно обсуждать бренность кремнезема, выскочить топориком в хризантемы.

– Добрый, сударыня, – я вежливо поклонился. Интересно, сохранит ли прислужница эту сладкую улыбку, если я-таки выпрыгну в окно? – Мастер Виррин уже пришёл?

– Виррин? – её тонюсенькие серые брови мгновенно выгнулись в две нелепые дуги. – Од, – одними губами добавила девушка, а потом резким движением распрямилась, задрала подбородок, точь-в-точь Килвин на параде. Готов поспорить, поклясться, я слышал, как скрипнули её накрахмаленные кружева на воротничке и ниже, но блузка, обыкновенная кремово-белая, треть города в таких ходит, а Анна нет… блузка осталась цела. – Извольте поторопиться, господин, вас ждут.

На махровых коврах следы ботинок, желтая пригородная пыль. Астрами пахнет, дубками и спиртом, одеколоном, простите. Жёлтые мелкие, жёлтые крупные цветы кренятся в напольных вазах. Вазы роскошные – на разводах горячей эмали пляшут полуголые заморские танцовщицы.

– Добрый день.

Коридор заканчивается, а вместе с ним окна. В зале тесно, в зале душно, в зале люди. Я мальчишка. Я покорно прохожу к центру зала. Встаю. Встал и выпрямился.

– Добрый, добрый! – радушно согласился бородач в искристо-зелёном балахоне, мастер экологии. Это он петицию «чистки» карильдских лесов подписал. Десять гектаров в никуда, завод построили. – Вы присаживаться не спешите. Вон там встаньте.

– Эй, Галвин! – барон вышагнул из-за чьей-то спины и, не снявши перчатки, протянул мне руку. – Делишки как? Жёнку не нашёл ещё? – Я закивал, замотал головой. – На тридцать первое не планируй ничего, у меня Самайн праздновать будем.

А вот и мой лучший друг по другую сторону «сцены».

***

– И сколько ты получаешь? Боже, Галвин не рядись!

От этого зависит моя жизнь. Да, да, да. Что ещё умного скажешь? Что прикажешь? Ну, давай, мне же всё исполнять! Господа улыбались, хитренько поглядывали то на меня, то на Ёркина, кое-кто даже силился мне подмигнуть, чуть пенсне в коньяк не уронил.

– Одну полную ставку. Ровно столько же, сколько и любой другой Всеведущий. Ты это прекрасно знаешь, как и достопочтимый совет тоже. Попросите выписку из бухгалтерии. Загляните в банковские бумаги. Думаю, господину Кулькину банк отказать не вправе.

Господин Кулькин одарил собравшихся самой скромной улыбочкой из своего беззубого арсенала. Номинальный друг поморщился, будто в рот ему сунули что-то очень и очень гадкое.

– То, чем вы занимаетесь, господин магик, неприемлемо, – куцая бородка замахнулся печатью так, будто хотел меня треснуть, – неприемлемо.

– А что же, по-вашему, приемлемо? Сокращать бюджетные места в детских образовательных учреждениях? Продавать хлеб за полчервонца буханку? Рубить сосны? Прошу прощения господа, но могли бы мы, наконец, перейти к сути вопроса?

– Отчего же? – Кулькин широко улыбнулся. Пожалуй, пара зубов у него всё же найдётся. – С радостью, так ведь, господа?

Господа торжественно закивали, вот-вот в резонанс войдут.

– Жаль, господина Виррина с нами нет, – всполошился Ёркин. – Без него…

– Придётся без него.

– Вы бы, господин Галвин, аккуратнее, аккуратнее. Ваша как-никак судьба решается.

– Что?

– Не пужайтесь, господин чернокнижник, Всеведущий, то бишь, до зимы всё равно процесс не запустить. Рано ещё, ранёхонько. Погуляйте пока. Ну, что вы? Что вы? Дышите ровней, мальчик. Эй, там! Коньячку ему плесни. Пейте, Галвин. Хороший коньяк. Зимой вас казнить будем, зимой.

Будем.

– Мастер Виррин попросил…

– Пейте-пейте.

– Зимой?

– Подготовьте отчётность к Самайну. Господин Од, конечно, распорядился до тех пор вас не трогать, но готовым быть надо, так ведь?

Так ведь.

Астры пахли… До ворот. Провожали. В руку конверт. Пригласительный от Кулькина на Самайн. Надо фрак. Купить.

Цыган на перроне не было. Одна дворняга подле ограды крутилась. Когда-то мы с братом хотели собаку завести. Килвин просил позвонить ему. Он в полиции служит. Он меня выручит. Выручит. Да, непременно. Я только ему позвоню. Я только…

***

Спящие домики, сараи, часовни, черепичные крыши, дымные трубы. Мне ли не всё равно? Пусть живут, как им хочется. Пусть гадят в речку, наши дома куда выше по течению, не доберётся до нас. Пусть жгут свои леса, пусть рубят на корабли и спички. Мне ли печалиться? Я чернокнижник – враг всего сущего. Пусть сливают реактивы с красильни. Пусть на зубров этих чёртовых охотятся. Где я, где зубры? На лисьем хребте живут эти чучела мохнатые! А нам до гор… два часа галопом, полчаса на поезде.

Спящие дворики – старые окраины, жильё бедняков, работяг да старичья. Заброшенные сады хмурятся, ни зелёные, ни осенние. Шпалера обвалилась, яблони засохли. Кто в этом виноват? Чародеи, маги проклятущие, засадили землю гибридами, а те издохли. Хорошо, коль есть, на кого сваливать. И можно подумать, без этих садов в городе яблок не стало! Одни ветки, чёрные, мёртвые нити, забор и тот растащили по секциям, даже столбики вырыли. До войны ещё сажали. Стало быть, этот сад старше меня года на два. Князья тогда охотно спонсировали наши проекты, уважали Всеведущих. Взять те же диоды… В вагоне зажглись лапочки. Пассажиры встревожились, лениво заёрзали, полируя спинами сизый дерматин. Жёлтые прожилки светильников перекраивали пейзажи на новомодный лад. Такие теперь в галереях вешают. Жена Виррина мне показывала – десятки и сотни одинаково безумных картин: глянцевое масло, тонкая акварель и всё о каких-то лапочках, мерцающих утром посреди полей.

Заря кренилась к вечеру, разбирая небо на красно-синие полосы. Последний тёплый день перед дождливым варевом. Осень кралась медленно, приседая в ленивых реверансах на пару недель, то с летом раскланяется, то зиме улыбочки пошлёт. Пять недель, полтора без лишнего месяц – что за срок? Ерунда! Если не покаюсь, не приду с повинной, не сознаюсь в сговоре с чернобогом, повесят… Да, нет. Ну что за чушь! В каком веке живём.

Первый раз в жизни я боялся зимы.

Вагон стучал, да как! Можно подумать, там под колёсами гномья орда железо добывает.

Газетёнка призывно поглядывала на меня с соседнего сидения, жёлтая, затасканная, будто ботинки ею вытерли, заломлена посреди герба: «Я ту-ут, прочитай меня, Галвин! Что не видишь? Ну, подойди!» – буквально визжала проклятая, моргая знакомым глазом в пенсне. Где они только эту фотографию раздобыли? Виррин чётко дал понять, что за любую журналистскую сенсацию вплоть до некролога, прогонит к чёрным богам и будет прав. Господин Манкин, наш новый «глас правды» три года Малых лабораторий не покидал. Одним светлым ратникам ведомо, как эти змеи смогли его подловить. «Возьми же меня, Галвин, разверни. Давай расскажу про тёмные дерзновения? Мне-то лучше знать, чем занимается ваш мерзкий орден! Мне-то лучше знать. Чернокнижник, урод…».

Всегда хочется за что-то уцепиться – знать, что вот это у тебя точно есть, и не отберут его, не утащат. Резерв, сберегательный капитал. Дом, брат, ум. А на деле и нет ничего, точно в быстрой реке дно, вымываются из-под ног.

«Уважаемые пассажиры, просьба не оставлять свои личные вещи без присмотра, – скрежетали громкоговорители. Привокзальные столбы замедлились. – В целях вашей безопасности проводятся ежедневные проверки. – Пассажиры исключительно уважаемые, я не двигался, принялись лениво подбирать ручки сумок. – Мы ищем чернокнижников. – Каменный перрон подползал к нам, плавно набирая длину. В голове шуршало и скрежетало в такт громкоговорителям. – Не бойтесь, милостивые государи, скоро с ними будет покончено. До первого снега всех зачистим. Слышишь, Галвин? Тебя прикончат!»

– Эй, парень! – мне ткнулся в предплечье холодный металл. Прекрасно. Прекрасно. Этого я и ждал. – Твоя трость?

– Что?

– Что-что? Спишь, что ли? Вставай, парень, и трость свою подбери. Приехали как-никак.

Трость упала на сиденье, задела рукоятью колено. Моя. Трость. Я поднял голову, сквозь разметавшиеся пряди проглядывал широкоплечий работяга в куртке городских электросетей, небритый мужик с квадратной рожей и столь же квадратным чемоданчиком, даже не стражник, не посланец Ода, не вершитель воли праведной, а электрик, что б его…

– Бы-благодарствую, – мне бы выдохнуть и с угрюмым достоинством направиться к выходу, найти Килвина, найти…, а я заикаюсь и путаюсь в буквах.

Электрик пробурчал что-то про контуженных грамотеев, вильнул громадными плечами и потопал прочь. Поезд остановился. Погасла оранжевая лампочка, заткнулся громкоговоритель. Я неуклюже встал, прихватил трость, сумку и газету. В толкучей очереди я оказался последним, пропустил бабку, парня с чемоданом, девчонку с собачкой за пазухой. Мне на минуту пригрезилось, будто эта девчонка, скучная блондиночка в темно-сером берете, Анна. Вот чушь! На перроне девочку встречал такой же скучный мальчик, клюнул пару раз в румяную щеку, подхватил под руку и потащил к остановкам. Мне тоже к остановкам. Я развернулся и пошёл в другую сторону, вроде как к Килвину. Он просил позвонить, после, ну после того, как всё закончится. Интересно, как я должен был это провернуть? Попросить телефон у Кулькина? Ха-ха, Килвин, и ещё раз – ха.

Если я пройдусь пешком два часа по холодной осени, заболею непременно. Тут даже думать не о чем. Мантия моя – одна уловка, маскарадная тряпочка с карминовыми вставками. Жаль шёлковое пламя греть не умеет. Пламя Всеведущих, спасибо совету, научено сжигать. Можно извозчика нанять, можно дождаться автобуса. Можно пойти к Килвину. Это ведь правильно пойти к Килвину. Если вот здесь сверну… К чёрту! Он не поймёт. Он не умеет понимать. Вместо знакомой каштановой улочки я свернул в какую-то стылую подворотню, и ни разу, ни разу не усомнившись, зашагал вдоль бордюра, проверяя лужи тростью. Килвинов подарочек. Как же, я ж теперь калека!

Ненавижу. Ненавижу.

А вот и ночь. Ещё поворот. Ещё свернуть. Людей и нет почти. Город спит, окутанный тёплым сиянием, то синевато-бледным – разломленным отраженьем луны, то мандариново-оранжевым, то просто жёлтым. От холода даже дышать тяжело. Под ногами вьются змейки непросохших ручейков, перекатываются толстые глянцевитые каштаны. Ни машины, ни души. Дороги размыло ливнем, расцарапало следами, разукрасило крошевом палой листвы. По аллее Бодрых Кожевников, любимой улице моего братца, бредут хохочущие парочки, лениво тащатся собачники с трусливыми болонками и окультуренными до безобразия пуделями. Живут они в этом городе, ходят в храм два раза в неделю, пользуются нашими разработками, или не ходят и не пользуются, зефир едят и пиво пьют, и счастливы. И советы за ними не охотятся. И газетёнки их ренегатами не обзывают. Ренегат! Надо ж было слово такое выцепить… Нет, точно простужусь.

По-хорошему, мне стоит остановиться, развернуться и отправиться за автобусом, а улицы петляют, заманивают в свою холодную круговерть.

Ренегат. Калека. Безбожник. Демонов на досуге вызываю, Пафнутия и Крысорыла.

Виррин выпросил отсрочку до декабря. До декабря сорок пять дней и один жалкий вторник. Трость вязнет в грязи, ботинки хлюпают, а я всё думаю, какого ж чёрта?

Глава 3

Розы из жжёного сахара

– Ваше имя повторите, пожалуйста.

– Анна, – произнесла я твёрдо, прерывисто, и каждая буковка – звук, отпечатались в звенящей тишине. – Фамилия Веда. Без отчества.

– Простолюдинка? – скучающе отозвался писарь.

– Монашка.

– Простите?

– Не похожа? Я выросла в храмовом приюте.

Документы долго блуждали из отдела в отдел: мою биографию с чем-то сверяли, меня вызывали на разговор суровые дядьки в мундирах; со мной перешёптывались незнакомцы в красных, бирюзовых, желтых и даже чёрных мантиях; мне присылали кольца, бархатные перчатки и накрахмаленные воротнички; под дверь моей скромной комнатки проталкивали хрусткие, запечатанные красным сургучом, письма. Я была непонятна, нова и желанна. Со мной беседовал сам Виррин Од! Скандал. Хуже этого только знакомство с… с тем, кому я вынуждена отнести письмо. Чёртов Галвин, чернокнижник – будущее ордена мрачных одежд. Его боится церковь, и презирает власть, его позвали в суд. Глава Всеведущих в ту пору интересовался трудами старого мира, он что-то искал и, видимо, нашел, ибо больше моя помощь ему не нужна. Делать нечего. Коль Виррина мне не найти, придётся…

– Сударыня, стойте. За этой чертой территория Малой ложи, – коротышка высоко подпрыгнул, размахивая толстенной папкой. Вельке эти движения не понравились. Кошка угрожающе шикнула, выпустила когти. Я тихонько ойкнула, краешек велькиной ненависти задел голую кожу. Будь благословенен меховой ворот, иначе бы меня уже не раз располосовали. Господинчик с папкой одобрительно причмокнул. Поспешите разочароваться: