Три робких касания

Евгения Мулева

Три робких касания

Слава рукам, превратившим шрам

в эрогенную зону,

слава рукам, превратившим в храм

домик сезонный,

рукам, преподавшим другим рукам

урок красноречья —

вечная слава твоим рукам,

локтям и предплечьям!

Вера Павлова «Нежней не бывает»

Глава 1

Диссимметрии складываются

1

Человек скреплен состраданием.

Как только сострадание исчезает – исчезает и человек

Дмитрий Емец «Мефодий Буслаев. Танец меча»

Я знаю, сколько шагов в моей комнате от кровати до стола, до чайника. Знаю, сколько вода набирается в ванну, сколько – после еженедельной профилактики, сколько в кастрюлю, в кружку чайную, сколько ложек лежит на полочке, сколько раз повернуть ручку радио. Я умею на ощупь, одна без помощи. И печатать могу, и готовить могу, и гулять иногда. Выхожу без Вельки и тенью за незнакомцами-прохожими следую, куда они – туда и мне, пройду чуть-чуть и к следующим. Назад сложней… Да что мне! Справлюсь, умная. Уж двадцать один год такой же, как они, притворяюсь. Закончу перевод с Тольского и домой.

Стук печатной машинки вторил песенке дождя. Грузные капли там, круглые буквы здесь. Кошка смотрела на клавиши, лапкой тянулась к пальцу. Ей было скучно. До обеда час, потом ещё три.

«Здравствуйте, Анна!» – взвизгнула серая машинка. Кошка ощетинилась, вздыбила хвост, отвернулась. Рука соскочила, добавляя громоздкому слову «засвидетельствовано» лишнюю букву «н». Замажу потом.

«Здравствуйте», – я тоже буркнула что-то приветственное в ответ. В динамике зашипело, завизжало, запиликало. Велька мявкнула и сиганула со стола, сбивая хвостом недописанную справку.

«Через полчаса… – пробилось через шипение. – Немедленно. Анна?»

«Да», – я стукнула кулачком по сиреневой вставке, ещё немного краски прискорбно осыпалось, под краской ржавый металл. Устройство пикнуло, шикнуло и присмирело. На том конце закашлялись.

«Мне неудобно вас просить. Но это не я придумал, вы же знаете. В общем, найдите Галвина, а лучше Ви́ррина Ода и передайте им наше любезное приглашение в суд. На проходной вещицу спросите».

«Но я…»

«Работаете. Все мы работаем, Анна. Великих, тут пруд пруди, а великих с пропуском в Нижний город маловато. Тем более Инна болеет. Вам же несложно? А как управитесь, идите домой. Завтра закончите. Терпит. Вам же несложно», – повторилась коробочка.

Мне сложно.

«Г-галвину?»

«Чернокнижнику Галвину, – проскрежетал динамик, – вашему старому знакомцу, – будто плюнул, и вновь зашёлся шелестящим кашлем. – Но вы не беспокойтесь, больше вспоминать об этом вашем сомнительном знакомстве я не стану. Все мы ошибаемся. И да, проверьте факс, распечатался…» – что-то в глубине серой машинки тревожно щелкнуло, запахло гарью и тишиной.

Наверное, я должна быть благодарна, но что-то не идёт. Эта славная история, которую уже давно пора бы забыть, началась около года назад, ранней осенью. Тогда я ещё жила в обители. Слепая цыганочка! Главное никому не рассказывать. Да и кто мне поверит? Стены обители крепкие, всё сохранят. Я ведь могла не уезжать, я могу вернуться назад.

В будке на проходной никого не было. Тощий старичок-охранник курил снаружи, оставив ополовиненную чашку с чем-то мутным, едва ли кофейным. Я тронула дверь, та заскрипела. «Возьмите», – кивнули мне с улицы. В провале входной двери его спина казалось совсем тонкой и чёрной, а может просто, так видела кошка. Я цапнула свёрток – подписанное кривыми жирными буквами письмо, дёрнула молнию на сумке. Вечно она заедает. Для Виррина Ода. Что ж, это неплохо. Виррина я знала недолго, не думаю, что он вспомнит. Такие влиятельные люди…

Охранник гакнул. Я подхватила сумку, прижав к себе потуже, чтобы не выпало, и выскочила наружу, потом застегну. А может, он смотрел не на меня, мы всё-таки ладим, как ладят едва знакомые, а на эту посылку, дурную посылку, на приглашение в суд? И всё же мне сделалось плохо, тревожно и колко, я выпила чувств сполна. На воздух, Ань. На воздух.

***

«В томной буковой роще, забытой богами да картографами, выросла башня с хрустальным алтарём. Приходили в башню лишь раз в году по осени, приходили возложить на дивный алтарь три рябиновые грозди – одну людскому богу, одну лесному, а третью чёрному, чтоб не свирепствовал», – ручка скрипнула и остановилась, тягучая капля мазнула по белой странице. Последнего я уже не видела. Мир опасливо почернел, и вместо неоконченной рукописи моему взору предстал вздувшийся, свежевыкрашенный плинтус. Под плинтусом скреблось и пищало мышиное братство. Велька, возмущённая от усов до кончика полосатого хвоста, одним махом перебралась со стола к стене. Кошачьи инстинкты оказались сильней. Велька тряхнула мордой, точно смела паутинку с усов, и сделалась совершенно свободна. Мышей мне не побороть. Видеть глазами Вельки – легче лёгкого: это моя кошка, она мне доверяет, но вот заставить её смотреть, сколько и куда требуется, почти невозможно. Часы монотонно тикали, посмеивались надо мной. Легонько коснусь, вот тут рядом с семеркой, я слышала, как било шестой час, и здесь, только бы не сбить. Стекло я сорвала, ножом выковыряла. Мои часы, что хочу, то и делаю. Да и зачем они мне такие целые, превосходные, за целый червонец, но со стёклышком? Без пяти минут семь. Так к утру не закончу.

«Ну же, Велька! Иди, иди ко мне. Ну, пожалуйста!»

Кошка не слушалась, моя воля дробилась да легкими пушинками выскальзывала. Мыши важней, вон, как они пахнут! Вон, как шуршат! Я потёрла нос, расправила плечи. Писать и без Вельки можно, подумаешь, линейку подложу, чтобы строчки не прыгали. Знаем, делали. Только читать, смотреть и переписывать… только…

«Велька, вернись! Я приказываю!»

И ушами не повела. Плохая из меня ворожея. Ох, безумица! Зачем вообще за такое взялась? Слепая девочка, решила подработать писарем. Рассмеяться бы, расхохотаться бы!

«Велька, милая…»

Мама учила меня, как ворожить. Сама не умела, но всё говорила, мол Аннушка, мир покорится тебе, послушается. Куда уж там!

Далеко в коридоре скрипнула первая ступенька. Кто-то поднимается. Комнатка моя под самой лестницей, значит все мыши и скрипы мои без исключенья, а к ним кухонные запахи, хлопки дверные, смешки да перебранки. Идёт. Тяжело ступает, будто бьёт. О каждую ступень «тук». Шаг, шаг и звонкий удар – трость с металлическим зубчиком, а может посох, или зонт. Никто у нас так не ходит. Пришлый. Чужак. Ни пекарский сын, он оленёнком по две ступеньки за шаг перемахивает, ни голова деревенский – тот шаркает, подошвы скребёт. Посыльный. Замковый, наверняка, иль хронист Кари́льдский книги менять прибыл. Шаг, шаг, тук. И часы «тики-так» отбивают. И птицы за окном виноград делят. Ближе. Не ко мне ли идёт? Да что ему у меня делать? Матушку проскочил уже… Велька, наконец, оторвалась от стенки разобиженная, что старая княжна. Вот, морда. Ну, прыгай ко мне, поработаем. Шаги достигли предельной близости. Я взяла и вытащила шпильку, распуская копну чёрных кудрей.

***

Дуло так, что до вокзала, я, то бежала, то ползла, хватаясь пальцами за ограду. Кошка притихла в вороте пальто, сумка била по бедру, остриженные чёрные кудри липли к губам и лезли в глаза. «Это скоро закончится», – повторяю точно мантру. Дальше чай и тёплая вода, а ещё можно купить чего-нибудь вкусного, сладкого и с кремом. Я просто скину эту гадость в Нижнем городе и поеду домой, приму ванну, а потом на чтения. Сегодня Птица будет петь о хрустальных горах, о героях, обратившихся в камень.

Я нырнула в вокзальную дверь мокрая и злая. Почему именно мне нужно общаться с чернокнижниками? Почему за год, за целый, что б его, год, который я честно здесь проработала, я так и не стала «своей»? «Посмотри на себя, Аня, – науськивал гадостный голосок, – ты ведь совсем не они. Сколько ни крась губы, сколько в блузки ни залезай, другим человеком не станешь, не превратишься в милую карильдскую девочку со светлой кожей и русыми волосами. Нужно просто кинуть монетку у турникета и перетерпеть. От Верхнего города до Нижнего – какие-то двадцать минут на поезде. Пустые ржавые вагоны ходят с интервалами в час. Но мне повезло, всего пятнадцать мёрзнуть в вестибюле. Кошка, кажется, пригрелась и успокоилась. Я встала у ребристой линии, касаясь края мысками туфель. Между Верхним и Нижним пропасть, вязкая ненависть, непереданный факс. Ну, давай же, Аннушка, тебе же не страшно! Подумаешь, подумаешь чернокнижники!

***

В тот вечер мне всё же удалось закончить перевод. Человек на лестнице замер у моей двери, кажется, выругался, и оправился обратно. К ужину я не спускалась, и потому узнала всё последней. Когда матушка постучалась ко мне, приведя за собой незнакомца. Привела и оставила. «А перевод хороший вышел», – добавила матушка. Я только кивнула в ответ и встала, нервно теребя тесёмки с рукава.

– Вы искали меня, господин? Виррин? – бросила я наугад. Сёстры шептались о неком Виррине Оде, ученом-чернокнижнике из самого Карильда. И вот зачем я ему?

В моей памяти ещё не истёрлись прошлые Велькины краски: холодное окно, белое от ветра; подполье, шебуршащее мышами. Кошка сидела в углу у шкафа и что-то вынюхивала. Здесь темно, всё пришлое, не моё – истончается и уходит: стихает ветер, смолкают мыши, приходит незнакомец с тростью, высокомерный, невидимый – голос из темноты. Мне не хочется, нет, не хочется влезать к нему в голову, смотреть его глазами. Мама говорила, так видят духи, но я не верю. Я это я. И мне до дрожи хочется узнать, какой он.

От незнакомца разило алым, холодным жаром, он пах металлом и пылью наших старинных книг. Как он выглядит на самом деле? Низок, высок? Какого цвета его одежды, волосы? Я слышала только голос и стук металлической трости. Тук.

– Галвин, сударыня, – произнес невидимый гость. – Я не Виррин Од, именуемый Всеведущим, я его ученик, – такой надменности можно только позавидовать. Подмастерье чернокнижника, нашёл, чем гордиться. – А вы должно быть Анна?

– Да.

Я заглянула. Ох, боже. Вот мои кудри чёрные-чёрные – он смотрит, не верит. Это редкость, такие кудри. И кожа слишком смуглая, темнее, куда темнее, чем у него. И платье моё ему кажется бестолковым, не такие платье мне носить следует. А руки у него бледные, длинные тонкие пальцы, светлые волоски и край черного широкого рукава. Он в мантии, в настоящей мантии. И волосы у него длинные, длиннее моих, светлые. Он заправляет прядь за ухо. Он высокий и худой. Галвин – ученик чернокнижника.

– Прекрасно. Можете прочесть? – он протянул мне что-то, слишком тяжёлое для книги, что-то обмотанное тонким пергаментом, что-то шершавое, продавленное рыхлыми словами-узелками.

Я кивнула, с трудом содрала плотно намотанную упаковку, измяла, порвала. Он всё смотрел, ни звука не обронил, лишь вздохнул скорбно так.

– Могу. Это зильский, правда?

Не шелохнулся! Ну, и пусть. Я долго-долго водила пальцами по узелкам: столбики и строчки. Зильский сам по себе язык странный, мёртвый. Много непонятных слов. Много слов, чьи смыслы давным-давно умерли.

– При приложении, – я нервно выдохнула, – механического напряжения возникает… Н-не знаю, что это.

– Поляризация, – бросил он безучастно. – Вы меня видите?

– В-вас? – конечно же, нет, но так нельзя. Я столько лет врала людям, столько лет делала вид, что достойна быть с ними на равных, столько раз отвечала, а теперь молчу.

– Вы веда.

Веда.

Ни ведьма, ни гадалка, ни слепая – веда! Это глупое деревенское словечко, ух, хуже пощечины. Назвал бы слепой, но веда… там – правда, а веда! Какая же я веда?

– Я учу детей арифметике, господин, – пропустила я сквозь зубы.

– Чудно, – его улыбка растянулась гнусным оскалом. – Я, признаюсь честно, ожидал другого.

– И чего же вы ждали? – Мне сделалось нехорошо.

– Удручённую летами монахиню, которая выгонит меня, не позволив и рта раскрыть, – он шутит? – А вы…

– Слепа? – незачем скрывать. Незачем играть. Вот тебе в лоб, чернокнижник.

– Приветливы. Ну, если сравнивать со старыми монахинями. Вы же не станете изгонять меня солнечным кругом, святой водой или ликом Светлейшего?

– А если вежливо попросить вас выйти, вы не послушаете?

– Как знать, – он снова улыбнулся, и мне снова сделалось душно. Окошко, что ли открыть?

– В таком случае, я могу треснуть вас книгой, – боже, во что я ввязываюсь? От таких людей надо бежать. «От тебя тоже, милая», – глумилось страшное. Нет. Нет. Нет, нет, нет. – К-которой?

– А можно выбрать?

– Пожалуйста, – я развела руками. – Так какой?

– Бестиарием.

***

Я усадила кошку на колени. Поезд задыхался, но ехал, дрожал и скрипел всем, чем только мог. У меня промокли ноги, по колготкам, чувствую, расползлись холодные пятна. Я гладила Вельку, стряхивая мокрые капельки. Она послушная. Моя хорошая. Я поймала Вельку, когда та была совсем котёнком, а я подростком. Кто-то катил тележку по вагону. Позади меня сидели притихшие студенты, за окном пронёсся другой состав. Я просто приду и просто отдам. Кошка мурчала. Если станет совсем невыносимо, я уеду из города, матушка примет, скину эти чёртовы блузки с корсетами, скину улыбку. С каждым осенним днём в этом городе, во мне становится всё меньше меня. Я сливаюсь с карильдской публикой, будто всегда её частью была. Ещё одна модница. На губы багрянцем падают помады с Эфировой улочки. Смуглые плечи кутают шарфы, свитера. Мне самой хочется быть частью этой осени: плыть по туманам и дождям дымчатым кружевом, искриться вместе с листьями, то золотом горя, то пурпуром… купаться в жемчуге вечерних туч. Но поезд прибыл. Конечная.

***

В первые дни после нашего разговора я была совершенно уверена – его выгонят. Что может быть проще? Кто-нибудь. Вот-вот. Ещё день. Матушка? А может старая Иона? Выпрут-выпрут, несомненно. Но время шло, за окнами медленно выцветало летнее тепло, а человек из Карильда не спешил уходить. Он ел нашу еду, пользовался архивами, бродил по храму, бывало – пропадал на день, но вскоре возвращался. Он стал нашей чёртовой тенью. В божьем доме поселился чернокнижник! Дети его боялись, тётки, вроде Ионы, не замечали, обходили дальними коридорами, в глаза не смотрели, рисовали благословенные круги. А я, к своему стыду, так и не решилась спросить у матушки – почему. Почему ему дозволили остаться? Почему он выбрал переводчиком именно меня? Узелковым древним – владело человек семь, а то и больше. Возможно, я была лучшей. Возможно, кто-то добрый присоветовал. Не знаю. Языки всегда давались мне легко.

И что матушка, в конце концов, могла мне ответить? Люди разные, любить надо всех? И чернокнижников. На которых я чем-то похожа! Подобное к подобному? Ерунда бестолковая. Потому и не спрашивала.

Каждый день после молитвы, когда дети отправлялись спать, а монахини патрулировать пустые коридоры, я собирала черновики и шла в читальню, пустую в этот тихий вечерний час, один чернокнижник напротив пустого камина. Порой мне казалось, что он не человек, а собственный призрак, бледный и жуткий, точно маг из романа.

– Пьезоэлектрические плёнки. Занятно. Жаль, расчетов нет, – он с интересом просматривал готовый перевод. – И как они это делали?

В среднем за день мне удавалось закончить не больше страницы.

– Там было что-то ещё, но мне немного не хватило времени. Некоторые слова приходиться переводить по слогам. Зильские словари довольны скудны. Я оставила кое-что транслитерацией. Возможно, вы что-то узнаете по контексту, не знаю.

Узелки, и их более поздние глиняные аналоги, можно было смотреть пальцами без Вельки, но его тексты и на царском казались жуткой бессмыслицей.

– Узелки – это слога? Не знал. Странный язык. Вы слышали ещё о каком-нибудь народе, пользовавшимся узелковым письмом?

Я мрачно кивнула. Слышала. И он слышал.

– Вы называете их цыганами, – нас. Нас! Незаметные пёстрые тени, – мы ещё пользуемся сорли-виаль.

– Конечно, – господин чернокнижник осклабился. – Сколько лет ваше племя, – Племя! Племя. Не люди. Тени. – ходит по нашей земле? – протянул он, почти что ласково. Сволочь. Я стиснула зубы. – А сколько лет назад рухнула Зильская империя? Пьезоэлектрики, – он постучал пальцами по книжке, подложенной под мой листок. – Корица. Вы когда-нибудь видели, как она растёт? Мёртвый язык. Что мы ещё потеряли?

– Понятия не имею, – я злобно фыркнула. Он усмехнулся.

– Вы не боитесь меня, не так ли?

– Не боюсь.

– И почему же? Так верите в силу бога или сомневаетесь в моей?

– Не корчите из себя идиота, господин чернокнижник.

– Всеведущий.

– Всеведущий, – я повторила его противную интонацию, повторила бы и жест, да не увидела. – Мы оба знаем, что никакой силы у вас нет.

– Ой, ли?

– Магии не существует, господин Галвин. Не в нашем мире.

– А вы умны, – он, наконец, присел и взял в руки лист ещё тёплый, только-только отпечатанный.

– Всё в порядке?

– Да. Это определённо стоит двадцати червонцев. И кстати, Анна, давно хотел спросить, не желаете ли сменить место жительства? Моему учителю требуется переводчик с зильского. И, кажется, я его нашел.

***

Мой старый перламутровый пропуск работал. Вот он, кривенький прошлогодний портрет – мятая белая кофта, длинные кудри, прыщ на подбородке. Неужели и правда, год прошёл? Тощий привратник в заношенной мантии с грустью посмотрел на меня. В его глазах я предстала лохматой пигалицей, слишком чистенькой, слишком броской, едва ли приличной. Он вновь перевёл взгляд на пропуск, на паспорт, та девочка была другой: помады меньше, кудри гуще. И всё-таки он согласился, кивнул сам себе, встал, скрипнул креслом, вернул пропуск, измял паспорт, подвёл меня ко второй двери, поколдовал с замками, вывел панельку на свет. Я прислонила квадратик, но не попала – не рассчитала расстояние, охранник стоял ближе.

«Анна Веда» – проскрипел металлический голос. Двери разъехались. Я слышала, как расползались жестяные змеи по пузу тяжелой двери, зелёной, как помню.

Добро пожаловать в Малые лаборатории, Аннушка!

«Ну, с богом», – шепнула я, прижимая кошку к груди.

За дверью скрывались бесконечные туннели, медленные подъёмники, лестницы, спёртый воздух и гулкие, глухие голоса. Мне помнится, как поначалу, напуганная сотней идиотских россказней, я трепетно вслушивалась в каждый шепоток. Призраки, демоны, узники? Кто только не прятался в богомерзком подземье! Тут же живут алхимики, чернокнижники, еретики. Светлые слуги, как только я решилась спуститься? Где набралась смелости? Глупости, Аннушка. Больно умной себя возомнила и бесстрашно в самую-самую бездну по ступенькам, что едут сами, опустилась. А в бездне той одни скучные-прескучные мастера да учёные, ни призраков тебе, ни демонов, ни еретиков.

Вот сейчас. Туфли – аккуратно, чтобы каблук не попал в щель между ступеньками. Не страшно, не страшно, но боязно. Вдруг не найду его или встречу. Что ему говорить? Суну письмо, суну и убегу. Но лучше переговорить с мастером Одом. Виррин относится ко мне куда лучше. Да, так и сделаю. Ступеньки медленно несли меня в подземелье. Не страшно, совсем.

***

В душной-душной комнате пахло геранью, одной геранью и больше ничем. Горько, пыльно и крепко, точно глоток микстуры на спирту. Чернокнижник сидел в кресле, лениво просматривал перевод. Я топталась рядом, с больной спиной и перепачканными сухими чернилами пальцами. Я целый вечер пыталась наладить старую машинку, этот бесполезный кусок железа со стёртыми круглыми буковками, она только и делала, что рвала бумагу да пачкала воздух – плевалась прелыми чернилами, чихала, скрипела всеми своими ржавыми чреслами. Лом. Хлам. Я знала каждую буковку, каждую кнопочку, чувствовала, когда нужно было менять бумагу, как сильно жать западающее двоеточие. Я ненавидела эту чёртову машинку! Как можно поломаться сейчас? Сейчас! Ни днём раньше, ни позже. Сейчас. Он не читал, бегло просматривал, миную слова и фразы. Сухо ухмылялся, перебрасывал листы со столика на подлокотник. Я следила за каждым жестом, я нагло подглядывала, без спросу пользовала его глаза и ум. Казалось, вот сейчас, ещё малость, и я услышу мысли. Мысли чернокнижника! От предвкушения, от волнения, от недосыпа я сделалась нервной и даже дёрганой. «Скажи мне, скажи мне хоть что-нибудь!» – молила я, заламывая руки, скрещивая пальцы. Что ж, он сказал и громко, остановился, кинул лист на подлокотник и бросил презрительно:

– Хватит!

– Простите, – я сжалась, спрятав руки в ткани платья, по-дурацки скрестив их на груди. Он всё смотрел на меня, на платье, на руки, приметил заплатку и скошенный шов, шрам на предплечье.

– Прекратите пользоваться моими глазами.

– Что?

– Я не давал вам разрешения, Анна. Мои мысли априори принадлежат только мне. Да боже, извинитесь хотя бы!

– Д-да. Извините. Я, – светлые слуги! – Я не хотела вас обижать. Я… я не подумала, – я, честно говоря, вообще не думала об этом так. – Вы… – нет, он злился очень, очень сильно. – М-можно?

– Нет. Какого демона я должен позволять вам? Я слышу ваш истерический лепет в моей голове! Если вы так жаждете что-то разведать, то уж, пожалуйста, потрудитесь делать это незаметно. Нет?

– Я не…

– Вы не можете себя контролировать?

– Могу!

– Так извольте. И впредь…

– Я не буду, – я спешно оборвала его, не в силах боле это выслушивать. Так стыдно, так мерзко мне давно не было! – Никогда. Никогда.

– Прекрасно. – Он выбросил последний лист и встал.

***

Велька висела у меня на шее. Должность толстенной горжетки её вполне устраивала. Ходить по подземельям она не любила: едкие запахи, скребущие грохоты и никаких мышей. Мне здесь тоже не особо нравилось. Сыро, промозгло, безжизненно. По стенам змеились толстые журчащие трубы. Странные жёлтые светильники тревожили кошачий глаз. Велька жмурилась, и я вместе с ней. За стенкой что-то рвалось и дребезжало. Я зашагала быстрей. Благо коридор был пуст и просторен – одни камни и трубы, ни людей, ни мусора. В резиденцию всеведущих мало, кто заглядывал. Оно и понятно. Слушатели из Большого Университета предпочитали гуманитарные искусства, а практиканты из Малого занимали верх лабораторий. Всеведущих сторонились, всеведущих опасались. «Они не ходят в храм! Они играют с тёмными силами! Они…» – на этом месте все приличные люди замолкали и продолжать решались, только крепко надравшись. Велька зашипела. В проходе появилась новая тень. О солнечный, пусть это будет мастер Виррин! Чем быстрее я с этим разберусь, тем лучше. Тень, слишком громоздкая и неуклюжая для главного чернокнижника, шустро скользнула вдоль стены, приблизилась ко мне локтя на три и растворилась. Чертовщина. Около часа я проторчала, плутая по старым лабораториям. Ни мастера, ни Галвина. Никого.

***

Я приехала в город в начале прошлой осени, на тремя днями позже, чем он. Специально подгадала так, чтобы не видеться хотя бы в поезде. Чернокнижник усмехнулся мерзенько, мол, твоё дело, твоё, хочешь гулять наощупь в незнакомом городе – дерзай. Да подумаешь. Он уехал с вечера, не сказал никому, даже попрощаться не зашёл, оставил храму денег от имени господина Виррина и был таков.

«Всегда можно вернуться», – думала я, перекладывая трусы в чемодан. «Ну и глупость же делаю», – шептала на лестнице. Никто меня не держал и отговаривать не спешил. Я не клялась быть монахиней, просто выросла, просто стала работать с детьми и переводить вечерами. Восьми лет хватит. Говорят, цыгане ходят по свету вслед за ветром, а я… и мне пора. Матушка отправила со мной Иону, довезти, проследить, накормить, поселить, вызвонила чью-то тётушку, подыскала комнату, даже денег в дорогу дала из своих собственных. Я отнекивалась, меня не слушали. Вещей набралось немного: бельё да книги, и кошка.

Помню, поезд ехал долго, вечер, ночь, кусочек дня. Тетка Иона спала всю дорогу. Я сидела напротив, баюкала Вельку, выбегала на полустанках в толпе курящих. Кошка лениво потягивалась и снова лезла на руки. На каждой остановке я клялась, что никогда, никогда больше не сяду в поезд. Я упала дважды, забираясь внутрь с низкого перрона. Кошка дремала, и я наощупь, считая по перегородкам, искала наши места. По вагону сновали люди, люди храпели, пили крепкое, играли в карты. Воздух спёртый пах железом, копчёным мясом, табаком и по́том. Мне так хочется это забыть: поезд, первые дни в городе, нервные, рваные. Я винила себя каждый вечер, запираясь в чужой комнате. Он не приходил, не подавал виду. Я нашла телефон, и сама позвонила в кабинет Виррину Оду.

Мне ответили: «Здравствуйте, Аннушка, вы от Галвина? Скажите, как ваша фамилия, мы выпишем пропуск». А у меня не было фамилия, у мамы не было, потому что она цыганка, у неё и документов не было, у монахинь не было, потому что они божьи люди.