Монолог Сперматозоида

Так прошло еще 4 года. В Москве, в старческом Кремле, появился молодой и энергичный Горбачев. Село наше разрасталось, учеников становилось больше, появилось пару более молодых училок, с одной из них я даже слегка подружилась. Мне было уже 31. Годы проходят, а тебя просто несет по течению… У меня еще случились два непродолжительных романа с двумя мужчинами, один был женатый, другой нет, но все закончилось тем же, то есть ничем. При этом, занимаясь с ними сексом, я по-прежнему ничего особенного не ощущала, что подтверждало давний ужасный диагноз молоденькой практикантки. Никаких изменений в жизни я уже не ждала.

Вдруг, в начале мая (это уже был 1988 г.), я получила письмо от тети Вали. Леночка, писала она, у нас всё плохо: я сильно болею, дочка Катька окончательно спилась, внук Колька, которому скоро 18, тоже попивает, он поступил в декоративно-прикладной техникум (он с детства любил фигурки из дерева вырезать, и это единственное, что у него неплохо получалось), но после почти 2-х лет учебы его выгнали за выпивки и драки, искать работу не хочет, связался с дурной компанией, уже побывал в милиции. А теперь – новая беда. Меня срочно кладут в больницу на операцию, это займет не меньше месяца, да и потом, дома, я слабая буду, и я боюсь оставлять Колю со своей вечно пьяной мамашей (т. е. моей дочкой) без присмотра. Нельзя ли, чтобы Коля погостил у вас летом три месяца, подальше от своей дурной компании, он, конечно, не подарок, но и не бандит ведь законченный. А за мной моя непутевая дочка ухаживать будет, хоть и пьяница, а куда денется, она всегда была хорошей дочкой. Когда это она была хорошей? – Молодые придумывают для себя будущее, а старики придумывают для себя прошлое…

Я сразу же ответила. Сначала посетовала на тётивалину болезнь и пожелала ей скорейшего выздоровления. Конечно же, пусть Коля приезжает, я буду ему рада, тем более, что сейчас я живу одна, и он никого не стеснит, а кроме того, я с июня в отпуске, так что смогу уделять вашему внуку больше внимания. Что же касается, что он «не подарок», то пусть тетя Валя не беспокоится: я все же учитель с уже почти 10-летним стажем, справлялась и не с такими. Далее я написала подробную инструкцию, как добраться двумя поездами до ближайшей к нам станции, где я смогу встретить Колю.

Прошла неделя, пришла телеграмма, и я поехала на станцию встречать Колю, выпросив в сельсовете коня с повозкой. И вот из обшарпанного, под завязку забитого вагона вылез двухметровый худющий парень с давно нечесаными длинными черными волосами, с потертым фанерным чемоданом в руке, заметно хромающий (видно, дела с ногой за эти годы лучше не стали) и со злобно-презрительной ухмылкой на лице.

– Коля? – Ну, здравствуй, я – тетя Лена.

Коля не поздоровался в ответ, с отвращением осмотрелся.

– Ну и дырища, да я тут сдохну со скуки!

– Ну почему, у нас там речка, озеро, рыбалка, я тебя с молодежью местной познакомлю.

– Да на фига мне эта рыбалка и эти местные, – окрысился Коля. – Что я с ними буду делать с хромой ногой?

Увидев телегу с лошадью, он выматерился. – А это что, мать-перемать?

– Не смей материться в моем присутствии, – прикрикнула я. – У нас тут трамваи не ходят и такси не ездят, – добавила раздраженно. Всю дорогу до моего дома он мрачно и молча оглядывался по сторонам.

– Ты ж погляди, красота какая! Это тебе не наш пылючий поселок! – взывала я, но никакой реакции так и не удостоилась. Увидев домишко, в котором я жила, он просто осатанел:

– И это я, вашу-мать, буду в этой халупе 3 месяца кантоваться?

– Можно подумать, до этого ты во дворце жил! – в сердцах сказала я.

– Там хоть 4 этажа и двор нормальный.

– Ага, как же, а во дворе одни придурки пьяные, мне твоя бабушка писала…

Я показала Коле его комнату, предложила помыться в ванной или сходить на речку, а потом поесть. Мыться он не стал, молча схватил тарелку с едой и заперся в этой теперь «своей» комнате.

Коля целыми днями сидел дома и никуда не ходил. Со мной почти не разговаривал. Однажды в особенно жаркий день я уговорила его сходить на речку. Он поплелся сзади меня. Придя на речку, я сбросила халат и пошла в воду. И я вдруг почувствовала, как Коля слегка напрягся. Тут надо отметить две вещи. Во-первых, хотя лицом я удалась не особенно, не красавица, что уж там, фигура у меня была очень даже неплохая. Ноги, конечно, не «от ключиц», но стройные, грудь что надо – лифчики 4го размера покупаю, попа у меня внушительная, а вот в талии я пока не раздалась (ведь не рожала же). А второе – мы тут, в деревне, особенно насчет купальников не заморачиваемся, напяливаем, что есть, так что я вошла в воду практически в бельевом лифчике и в каких-то дурацких женских трусах. Впрочем, в тот момент у меня ничего такого в голове и близко не было. Я начала энергично плавать и крикнула Коле: «А ты чего сидишь, как старикашка, давай раздевайся и ныряй, вода прохладная». Он не реагировал. Но когда я вылезла из воды, то поняла по Колиному ошалелому взгляду, что мокрые облипучие трусы и такой же простецкий лифчик бесстыдно выдают мои женские тайны. «Завтра же съезжу куплю купальник, нечего пацана смущать», – мысленно обругала я себя и легла на полотенце загорать. Тут Коля стянул сатиновые треники и рубашку, остался в длинных сатиновых трусах и полез в воду. Я отметила, что он, хоть и подхрамывает, хоть и худощавый, но парень вполне крепенький, такой весь жилистый, что ли. Купальник я на другой день купила (хотела закрытый купить, но все же решилась на открытый)… и случилось чудо – Коля слегка оживился и стал ходить со мной на речку каждый день, стараясь не показывать свое пристальное внимание к моим немаленьким женским формам.

Коля по-прежнему часто и подолгу запирался в своей комнатке (запирался он на крючок изнутри, замка в комнате не было, то есть он когда-то был, но сломался уже после развода, чинить его было теперь некому, и я попросила знакомого шофера просто выковырять его из двери и хотя бы как-то заделать дыру; заделать-то он заделал, но дырка от замочной скважины осталась). Что он там делает, не прикладывается ли к бутылке, беспокоилась я. Как-то я решилась – тихо подкралась к двери и прильнула к замочной скважине. Я пришла в ужас от того, что увидела. Нет, он не пил (если бы пил! – я бы знала, что делать!). Коля лежал с голым торсом, ниже пояса накрытый простыней, в одной руке он держал кусок картона и смотрел на него, а вторая его рука была под одеялом и… ходила там ходуном. Он онанирует! – с ужасом поняла я (насчет юношеского онанизма и его поистине смертельного вреда для неокрепшего юношеского организма и особенно юношеской психики нам рассказывали на одной из лекций по педагогике в пединституте). Господи, что же делать?! – чуть не заорала я, забыв, что я убежденная атеистка. Тут же уразумела: не знаю я, что делать! Тоже мне педагог! 10 лет стажа! Грош тебе цена! Иди коров доить на ферму! Видимо, Коля что-то почуял, потому что он вдруг резко выдернул из-под одеяла свою ходившую ходуном руку, а другой рукой быстро сунул кусок картона под матрас (что там на этом картоне, интересно, наклеено? Голая баба?). Деваться было некуда, и я постучала в дверь. – Чего? – крикнул Коля неспокойным голосом.

– Э… Мээ… Коленька – наконец сообразила я, принеси мне несколько ведер воды, я ванну приму (я действительно позже собиралась это сделать).

– Щас, я тут задрых чуток, щас проснусь и выйду, – якобы сонным голосом протянул он. Минут через десять Коля вышел, взял два ведра и поплелся во двор к колодцу. Как молния я рванулась в комнату, выхватила из-под матраса кусок картона, взглянула на него и чуть не упала в обморок. На картоне этом ничего не было наклеено. Ничего! Там, умелой рукой художника, была нарисована я в полупрофиль, я – счастливо улыбающаяся, я – совершенно голая, с большой красивой грудью, с длинными красными сосками, с большой красивой попой, с большим черным треугольником волос на лобке. Пока я пребывала в ступоре, Колины тяжелые шаги раздались возле двери, я сунула картон назад под матрас и пулей вылетела из Колиной комнаты, прикрыв на лету дверь. Что делать дальше, я не знала, голова была пуста. Оставлять дольше Колю у себя было нельзя, отправлять некуда. Придется с ним жестко поговорить, поставить условие…

Коля нанес воды, я ее согрела, Коля налил мне ее в ванну, и я пошла мыться. Разделась, халат, лифчик и трусы повесила на перегородку. Кое-как помывшись (воды в ванне все же мало, тонкий слой!), я встала в ванной во весь рост и принялась вытираться полотенцем. Вдруг я почувствовала – что-то не так, неправильно. Я быстро подняла голову и успела на мгновенье заметить мелькнувшую над загородкой черную прядь Колиных волос. Этот гаденыш за мной подглядывал – только и успела подумать я, как услышала громкий удар и дикий Колин вскрик. И тишина. Звук этого удара я ни с чем другим спутать не могла. Несколько лет назад в нашей одноэтажной школе был очередной летний ремонт, и прямо на моих глазах рабочий свалился с крыши и как-то громко и страшно ударился об асфальт, сломав ногу и ключицу (площадка перед школой была заасфальтирована, чем мы очень гордились). Не помня себя от ужаса, я выпрыгнула из ванны и бросилась к Коле. Краем глаза, в прыжке, я увидела сперва скамейку перед фанерной перегородкой, с которой, видимо, и рухнул Коля, потом самого Колю, который лежал плашмя на бетонном полу без признаков жизни; затем увидела на мгновение, что рубашки или майки на нем не было, а его треники и трусы спущены ниже колен (ясно, чем он опять занимался, подглядывая, как я моюсь, – обреченно мелькнула мысль). Я бросилась на землю возле Коли, попыталась нащупать пульс. Пульса не было.

– Коля, Коленька, очнись, – орала я и трясла его изо всех сил. Вдруг Коля открыл глаза, дико взглянул на меня, обхватил своими длинными цепкими руками и прижал к себе так, что мне стало нечем дышать.

– Я вас люблю! – сдавленным голосом выкрикнул он и стал меня целовать.

– Ты что?! – ужаснулась я. – Сдурел?! – Я старше тебя на 13 лет! Я тебе почти в мамы гожусь! Я же учительница, меня выгонят из школы и отдадут под суд. – Я сильно оттолкнула его. – Уезжай немедленно!

И тут Коля заплакал. Заплакал громко, навзрыд, выкрикивая свои обиды:

– Я никому не нужен! Меня все презирают! Потому что мать пьяница! Потому что я калека! Потому что мы нищие! У меня никогда не было девушки! Я даже не целовался ни разу! Мне некуда ехать! Некуда! Я покончу с собой! Убью себя! Убью!

Что было дальше, я помнила плохо. Мозг мой отключился, мною управляли только инстинкты.

Позже Лена вспоминала остро пронзившую ее жалость к этому мальчишке, почти мужчине, которому жизнь стала невыносима, вспоминала, что, вроде, перестала отталкивать Колю, снова прижала его к себе, стала гладить по голове, успокаивать, не в силах вымолвить ни слова. Но тут, помнится, сознание на миг к ней вернулось, и она с испугом увидела две вещи. Во-первых, она была совершенно голой, так как в пожарном порядке пулей вылетела из ванны спасать Колю от смерти. Во-вторых, она увидела, что буквально перед ее носом начинает вздыбливаться Колин половой орган, и орган этот показался ей каких-то чудовищных размеров. Конечно, она не была в этих делах опытным экспертом, всех ее секс-партнеров можно пересчитать по пальцам одной руки, но все же у нее был муж и целых три любовника, кроме того, было пара случаев, когда мужчины, на что-то надеясь, демонстрировали ей свое возбужденный мужской орган, так что в принципе ей было, с чем сравнивать, но такого огромного члена, пришла к выводу Лена, она никогда не видела. И эта картина – лежащий плашмя двухметровый голый Коля (куда, кстати, делись спущенные ниже колен его треники с трусами?) с большим торчащим членом – почему-то напоминала ей всплывшую подводную лодку с перископом, которую она как-то видела на фото в журнале. Далее она вдруг с ужасом ощутила, что смутно желает, чтобы этот огромный член немедленно вошел в нее. Такое с ней было впервые. Ведь до этого она всегда равнодушно, но честно исполняла свой супружеский (или «любовнический») долг. Дальше все снова стало как в тумане. Иногда тело хочет того, чего разум не в силах ни объяснить, ни оправдать. Каким-то образом Коля оказался сверху и начал неумело тыкаться своим горячим членом ей в живот. Не исключено, что она ему слегка помогла, она точно не помнит. Это был, видимо, тот случай, когда неудержимый магический поток желаний прокладывает путь вперед, низводя до нуля здравый смысл. Но так или иначе, она вдруг почувствовала, что набухшая до огромных размеров и раскаленная, как заготовка кузнеца, Колина плоть вошла в нее, заполнив без остатка ее лоно, и начала двигаться там в каком-то невообразимо бешеном темпе. Зная, что она фригидна, Лена, как всегда, приготовилась терпеливо ждать конца. Но вдруг она почувствовала, что Колин член достиг каких-то уголков ее вагины, где еще никто никогда не бывал. Она почувствовала какое-то нарастающее возбуждение, дрожь, потом услышала рычание Коли, потом услышала дикий крик и уразумела, что это кричит она, потом у нее внутри что-то взорвалось и она на несколько секунд полностью потеряла сознание. Когда она очнулась, Коля вдруг сказал:

– Давай купим ружье.

– Ты охотиться собрался, что ли? Или для чего тебе ружье?

– Я убью любого, кто посмеет тебя обидеть, – сказал Коля.

Я поняла, что влюбилась в этого мальчика без памяти. И верила, что он любит меня так же безумно. Мы стали жить как любовники. Я была в ужасе, ведь Коле не было 18. Но ничего не могла с этим поделать. Свою, так сказать, супружескую жизнь мы начали где-то со второй недели июня. Как-то в конце июня я вдруг уяснила, что у меня уже две недели задержка с месячными. Но я твердо знала, что, по давнему приговору молодой врачихи, я бесплодна (что было подтверждено десятью годами моих ненавязчивых и нечастых половых отношений), и не особенно обеспокоилась. Потом вдруг меня начали одолевать сомнения: вот эта самая молодой врачиха говорила мне, что я фригидна, а я вон со своим Колей каждую ночь улетаю на небеса. Хорошо, что наша хата на окраине деревни стоит – когда он входит в меня и начинает двигаться во мне, я ору так, что вся деревня сбежаться могла бы. Ну так вот, если дура-врачиха говорила, что я фригидна, а я не фригидна, не может ли быть, что я и не бесплодна? Я выждала еще месяц, меня начало подташнивать, и, ничего не сказав Коле, я поехала в райцентр к гинекологу. Это была уже другая гинекологиня, впрочем, такая же молоденькая. И что же – я оказалась беременна!

Я была в шоке. А Коля был счастлив.

– В сентябре мне 18, мы поженимся, я останусь тут, никуда не уеду. Даже если ты мне откажешь, я всегда буду возле тебя, всю жизнь, – клялся и грозил он. Я пошла к председателю сельсовета, во всем покаялась, он выпучил глаза («Вот эта история! Почище графа Монте-Кристо!»), но обещал никому не рассказывать и не привлекать меня «за растление».

– Только из школы придется уйти, уж извини, – строго сказал он.

Я пообещала с 1 сентября уволиться из школы, тут же записалась (с сентября) на курсы бухгалтеров в райцентре, договорилась, что меня возьмут бухгалтером в наше сельпо (его возглавляла мамаша одного из моих учеников). С Колей мы тоже договорились: в конце осени пожениться, а еще попозже забрать к себе тетю Валю – пришла для нас пора отдавать ей наши долги. Кстати, мы получили письмо от Катьки, Колиной мамы: бабушка Валя уже дома, вроде ей лучше, передает вам привет. Мы послали в ответ письмо и большую посылку.

Как-то Коля оглядел наш дом и сказал:

– Не может наш пацан…

– Почему обязательно «пацан»? – возмутилась я.

…жить в таком унынии, да и тетя Валя тоже, – закончил Коля.

– Коленька, у нас пока денег нет на ремонт…

– Зато есть я! Я с деревом работать умею, да и с камнем тоже, – отрезал Коля, и я поняла, что у меня в доме появился Мужчина. Ура!

Через пару дней Коля сходил в сельпо, купил там доски, тонкие бревна, кирпич, гвозди, шурупы, договорился, что все это нам привезут. После этого я выпросила грузовичок, взяла остатки своих десятилетних сбережений, и мы с Колей поехали в райцентр. Там Коля загрузил машину разной особой древесиной (каждую доску и даже щепочку Коля внимательно осматривал, ощупывал и даже нюхал), красками, кистями, клеями, потом еще мы купили кучу замысловатых инструментов. И Коля принялся за работу.

Мой Коля оказался талантом-самородком (правда, вспомнила я, он все же почти два года проучился в художественном училище). В нем горит огонь, думала я, который даруют Боги (простите меня, атеистку несчастную). Он с радостью и азартом брал в руки резец, долото, рубанок. Я физически ощущала в нем дрожь удовольствия, когда он вскрывал плоть дерева, чтобы изваять из него нечто прекрасное. К концу лета наш домишко преобразился в сказочный дворец: по четырем углам появились четыре резных теремка, на окнах – изящные резные наличники, с фасада – еще более затейливое резное крыльцо. Вокруг дома Коля поставил невысокую ограду, на каждом столбике которой жила смешная резная зверюшка. Все это он раскрасил яркими красками. Днем домик наш сиял и светился солнечными бликами. Мой Коля сотворил это, потому что он сумел впустить солнце внутрь себя, – думала я с восторгом.

Уже к концу ремонта вокруг нашего дома стали собираться зрители – как знакомые, так и незнакомые вовсе. Некоторые сельчане стали просить Колю то теремок на дом приделать, то наличники резные, то раскрасить фасад «как у тебя там». Да-да, мой Коля начал зарабатывать в семью деньги (или продукты – кто чем платил). В общем, пошли какие-никакие заказы.

Однажды (это было в конце сентября) перед нашим домом остановилась шикарная машина неведомой мне марки. Из нее вылез крупный плотный мужчина лет 50 и принялся внимательно осматривать наш диковинный дом, обходя его по периметру. Я вышла к нему:

– Вы что-то хотели?

– Кто эту сказку сотворил? – спросил он.

– А вы, извините, откуда?

– С озера.

Я как-то уже упоминала, что в 15 км от нас есть красивое озеро. Теперь там вырос какой-то закрытый дачный поселок для, видимо, непростых людей, и передо мной, поняла я – один из них, из «непростых».

– Это мой… (Как сказать? Жених? Может, лучше – родственник? А, да пошли они все!)… это мой жених сделал. Коля! – позвала я. Вышел прихрамывающий Коля.

– Матвей Матвеевич, депутат областного совета, – представился гость и протянул Коле руку. – Да, и деда моего Мотей звали, и сына я Мотей назвал, до сих пор мне пеняет за это, – добавил он. Коля пригласил гостя в дом, я поставила бутылочку самогона, закуску. Они говорили часа два, я, в основном, слушала.

– Ну, что ж, – подытожил этот самый Мотя, – учреждаем кооператив, мой капитал и реклама, твой талант, способных ребят наберем, ты их обучишь и будешь ими руководить, и вперед – заказами на дачные дома будешь завален по всей области на пять лет вперед.

– Какой «кооператив», – взвилась тут я, – хотите, чтоб Колю моего посадили?!

– Никоим образом, – спокойно ответил этот Матвей Матвеич, – недавно, в мае, Горбачев подписал закон о кооперативах. Горячие пирожки, кто понимает! Налетай!

– Но ведь ни я, ни тем более Коля – ничего этого самого кооперативного не умеем и не понимаем, – испугалась я.

– Лена, я вас умоляю. У нас, у евреев, говорят: если наводнение неизбежно, то всё оставшееся перед ним время нужно потратить на то, чтобы научиться жить под водой.

Ну вот пока и вся моя история. Когда в конце ноября мы с Колей закатили свадьбу, пришло все село, все они теперь были у нас в друзьях, моя беременность (то есть выросший животик) из тайны стала явью, Коля уже был председателем процветающего кооператива «Теремок» (цветное фото нашего дома даже было в областной газете, с подачи этого Моти, небось), а я – его бухгалтером (хотя я еще продолжала учиться на бухгалтерских курсах). Мы ехали на нашем «Москвиче» (мы купили старенький «Москвич»!) мимо осенних полей, мимо под корень обстриженного жнивья, на котором суетились вечно голодные полевые птицы. И главное – мы были счастливы нашей безумной любовью. Сколько это продлится, сколь долго мы сможем удержать нашу любовь? Сколько вообще нам отпущено? Что нас ждет впереди? Этого я не знаю, да и знать не хочу. Пусть будущее не ждет нас с раскрытыми объятиями, пусть оно даже не подозревает о нашем существовании. Мы и не живем для него. Мы живем сегодняшним восхитительным мгновением необузданного нашего счастья…

2. Поэзия и кино (эссе)

Русская поэзия навсегда

«Да, дело моё – это слово моё на листе,

А слово моё – это тело моё на кресте»

Ю. Левитанский

Должен честно (и с удовольствием!) признаться: я вырос на Великой Русской Поэзии и остался с ней в сердце пожизненно! Это началось ещё в моей молодости, в 60-е годы прошлого века, которые были буквально «пропитаны» поэзией. Помню, ко мне в руки попали какие-то листки с едва различимыми строчками (наверное, 10-й экз. под копирку). Фамилия автора была мне незнакома, из нескольких строк предисловия было лишь ясно, что это молодой 20-летний парень, почти мой тогдашний ровесник. Но когда я наконец, чуть ли не в ультрафиолетовых лучах, сумел разобрать блёклые буковки – я был потрясён. Это были какие-то… наркотические строки! Это было невыразимо прекрасно!

Рождественский романс (отрывок)Плывёт в тоске необъяснимойсреди кирпичного надсаданочной кораблик негасимыйиз Александровского сада,ночной фонарик нелюдимый,на розу жёлтую похожий,над головой своих любимых,у ног прохожих…Плывёт во мгле замоскворецкойпловец в несчастие случайный,блуждает выговор еврейскийна жёлтой лестнице печальной,плывёт в глазах холодный вечер,дрожат снежинки на вагоне,морозный ветер, бледный ветеробтянет красные ладони,и льётся мёд огней вечерних,и пахнет сладкою халвою,ночной пирог несёт Сочельникнад головою…
Стансы г. Петрограду (отрывок)Пусть меня отпоёт хор воды и небес; и гранитпусть обнимет меня, пусть поглотит, мой шаг вспоминая,пусть меня отпоёт, пусть меня, беглеца, осенитбелой ночью твоя неподвижная слава земная.Все умолкнет вокруг. Только черный буксир закричитпосредине реки, исступленно борясь с темнотою,и летящая ночь эту бедную жизнь обручитс красотою твоей и с посмертной моей правотою.

Сегодня правота Иосифа Бродского очевидна всему читающему миру…

Именно поэзия подвигла меня к мыслям о Боге, к которому я был в те уже далекие советские времена вполне, по молодости своей, равнодушен, пока не прочел четверостишие Д. Мережковского и не задумался о его смысле:

О, Боже мой, благодарюза то, что дал моим очамТы видеть мир, Твой вечный храм,и ночь, и волны, и зарю…

Когда я говорю о любви мужчины и женщины, я всегда утверждаю, что любят не умом, любят сердцем, поэтому любовь не имеет рационального объяснения. Любовь не анализируют, любовью живут. Точно так же я воспринимаю поэзию: не умом, а сердцем. Я поэзию не анализирую, я в ней живу. Потому что стихи великих поэтов состоят не только из неповторимых слов и строк, ритмов и рифм, но еще и из некоего таинственного ВОЗДУХА ПОЭЗИИ, который у них, у великих, обязательно имеется МЕЖДУ СТРОК – и из всего этого возникает магнитное поле такой неистовой силы, что оно неотвратимо затягивает вас. Вот это и есть великая поэзия! —

И медленно пройдя меж пьяными,Всегда без спутников, одна,Дыша духами и туманами,Она садится у окна.И странной близостью закованный,Смотрю за темную вуальИ вижу берег очарованныйИ очарованную даль.

Это знаменитая «Незнакомка» A. Блока. Как рассказать, о чем эти стихи? Чистота чувств и грязь кабака? Любовь и печаль, надежда и тоска? Но еще есть нечто вне текста, вот этот самый «воздух поэзии»… Женщина, которая дышит туманами (заметьте: не туманом, а туманами), женщина, у которой под вуалью не «огромные голубые глаза» или, там, «сияющая улыбка», а «очарованная даль»… Это написано для сердца читателя, а не для ума! Да и поэту такие строки невозможно сочинить «от ума», чтобы написать такие строки, руку поэта должен направлять Бог!

Вообще, поэзия приходила ко мне неожиданными путями. Мой папа в Донецке (он был архитектором) вместе работал и тесно дружил с коллегой-архитектором Аликом Левитанским. Позже Левитанские переехали в Москву, а я, когда бывал там, всегда останавливался в их квартире на Соколе. Именно там в 1970-м году дядя Алик похвастался мне книжкой стихов «Кинематограф» своего брата Юры, и именно тогда я навсегда влюбился в блистательную поэзию Ю. Левитанского (которого полагаю выдающимся русским поэтом и его ставлю в один ряд с Нобелевскими лауреатами Б. Пастернаком и И. Бродским):

Каждый выбирает для себяженщину, религию, дорогу.Дьяволу служить или Пророку —каждый выбирает для себя.Каждый выбирает по себеслово для любви и для молитвы.Шпагу для дуэли, меч для битвыкаждый выбирает по себе.Каждый выбирает по себещит и латы, посох и заплаты.Меру окончательной расплатыкаждый выбирает по себе.

Да, можно считать, что Ю. Левитанский продолжил и развил здесь мысли Б. Пастернака о призвании художника: