№3

вставивший раму в тот створ,

свивший написанно строки,

провод провёл в потолке,

чай выгружающий докер,

что мы тут пьём в уголке,

гения ведший наставник

сызмальства и до всего,

воин, у вёсел кандальник,

давшие жить без тревог,

кто изобрёл вина, люмен

и поцелуйный процесс,

чую, скорей всего, умер,

мы ж ещё живы, и здесь…

Одинство

Ветров освисты не тревожат,

колёсный визг, дурной клаксон,

и что кого-то смерть итожит

за шторой той; в камнях газон,

облаи сук, людских ли пастей,

и под подошвой скользь иль хлюпь,

"ложить" ли верно, или "класть" ли,

стоянье, топот, ржанье групп,

дитячий плач и хамь морщинных,

и гарь бензиновых спешил,

хвала от низших, величинных,

иль брызги слюньев, из-под шин;

и бедность, хромь владеют рифмой,

и болен дух, хотя здоров,

опасней лика, сердца мина,

а в доме лишь вино, нет дров;

улыбки поры всё ж не дрогнут,

счастливья видя, смеха бой,

в холодной спешности я вогнут,

когда один, когда не твой…

Просвириной Маше

Народный гнев

Изловлен самым ловким, резвым

борцом за власть на новый лад

царь, подведён под навесь лезвий.

Подушку пня поправил кат.

Народный глас глаголет волю,

верша скоплённой злобью суд.

Его, подельников ждут боли.

Разрозья армий не спасут.

Вина его – в упадке быта,

хотя сам золотом лучит.

Страна канавами изрыта.

И ни один сосед не чтит.

И вот пришла за это кара

на вилах грязной, злой толпы,

уже нетерпящей обмана,

и что в отчаяньи борьбы.

И небо будто потакает

казнящим, смене, естествам!

Боярам тут не помогает

ни чин, ни степени родства.

Наоборот! Кишит тут гудом

общинный бой. Секиры взмах…

Да будет шаг вперёд и чудо,

и свет в их жизнях и домах!

Букетик

Букетик честных настроений,

который радует взор, слух,

среди привычных древ, растений

ни лепесточком не потух;

чей вдохновенный, чистый запах

несёт амбре, пречудный флёр.

И я держу за стебли в лапах

его богатый, сочный сбор.

В наряд одета вся охапка.

Волшебный образ без шипов!

Бутоны снежные, как шапки,

что предостойны ввек стихов.

Мальчишкой юным лыблю щёки,

дивясь, мечты о нём леплю…

Из всех букетищ без упрёка

я лишь его один люблю!

Просвириной Маше

Отравы

Неправды крашеных голов,

бал пёстрых и невзрачных,

слиянье сущностей, полов,

и мест культурных, злачных,

и серость дев, холёность див

средь сельско-градной были,

молчаний и бесед мотив

в дыму выхлОпном, пыли,

шаганья джинсовых полос,

и моды штамп заветный,

и на любовь возросший спрос

при нелюбви ответной,

рисунки масок – грим смешной,

яйчистость женских правил,

мешок натянутый брюшной,

и рай реклам, канавы,

и культ детей, счастливых жён,

чтоб муж пел, хороводил -

всё лезет въедно, на рожон,

рябит, отврат наводит…

Приметы любви

Сказанный слог зачинает

сотни историй любви,

людям мечту причиняет,

силу оспорив судьбы.

Дареный стих и конвертик

утро влюбленьем начнут.

Можно бы в это не верить,

но я – пример того тут.

Сделанный шаг всё меняет,

рушит звонок тишину,

право на чудо вменяет

шанс новой встрече. Рискну

сделать реальностью строки,

рук прикоснуться, души,

и продлевать наши сроки,

как полнят баки машин.

Поднятый взгляд не опустит

ветер и солнце, и дождь.

Буду с тобой даже в грустях,

если сама не уйдёшь…

Просвириной Маше

Чистота

В кипенно-чёрном подвале,

в гадостный яме на нюх,

где колко-липкие твари,

средь плесневелых краюх,

сбитых, сырых тротуаров,

в людно-стальной толчее,

между плевков и ударов,

в вязком дурном старичье,

и средь этажных моделей,

юных, кому чужд ум, пот,

стенок знакомых борделей,

сделавших в мир разворот;

и средь талантливых ленью,

красящих маркером глаз,

и одинаковых в звеньях

ты – мой чистейший алмаз.

Просвириной Маше

Буян

Раненный ль детскою веткой,

гадко-наружный, хрипой

злою вибрирует сеткой,

стопами, оком хромой,

тянущий речи резиной,

в сальных отрёпках, витых

хлёсткою бьёт голосиной

вставших, ищущих, святых,

страшен, взывающий к Богу

всячески всех покарать

пышет, невидимым рогом

столб атакует и кладь,

воздух пинающий, камни,

взмахи – удар топора…

Чую, что жив за сей гранью

тихенький отблик добра.

Грачи

Утро, как давешний вечер:

гогот, плюющая речь.

Тёмно-грачиная встреча

снова. Арбузная течь.

Свисты на попки красавиц,

падких на жильный насест,

с функцией часных забавиц,

самок осла, ой, невест.

Темь тут ярится зрачками,

денежно перья шуршат.

Мудрость и ум за очками,

травные ль очи спешат?

Ночь их с собой поравняет,

тёмность, опасье неся.

Воздух бараньи воняет,

хряков привыкших беся…

Старые враги

Кляксы и рваные кудри,

старый поношенный фрак

времени, где был так мудр,

юн и силён, как маштак.

Нынче – скупой и дохожий,

слаб и ворчлив, некрасив.

Будто на стену похожий -

к ссаках, рисунках, грязи.

Верный заветам Заветов,

библиям красных вождей,

и выключению света

в час молненосных дождей.

Ссыпал иголки с макушки,

взял катаракт пелену.

И промокашками сушки

стали в чаёвном плену.

Мокнут они, да и только,

а не вседевичье смен.

Челюсть осколочьем горьким.

Нечем творить грех измен.

Бытно заезжен старухой,

что греет книгой барак,

книгой стихов твоих, – сука,

что не прочла их никак…

Шторм

Тухлые, ржавые волны

вязко мозаику несут

из-за околицы школьной,

донца щекочут посуд

банок, плывущих коробок

с парусом-фантиком вверх,

буй откупоренных пробок,

и островком чей-то мех.

Лужи из рыночных далей,

вмиг огибая лоток,

тонко и разно питают

этот дождливый поток.

Туфлями топчутся ленты.

Как великаны во тьме

моря. Сокровища-центы

в сей штормовой кутерьме.

Травы цепляют, как грабли,

мусор красивый в кивке.

Чудо – внезапный кораблик

белый в помойной реке.

Кошка

Лёгкость накинутой шкуры,

когти воткнутые в древь.

В комнате древней, понурой

я, будто маленький лев.

Мышь, жаль, уже не боится,

моль чешет чаще бока.

Слава моя чуть лучится

всё же, пока что, пока…

Прежни хозяйски привычки.

Ткань, подоконник и я,

как и бывало… Вторично

всё, что не так… Чешуя

рыбы в вольере прозрачном

мною не бита, цела.

А за окном район злачный,

где страшно и средь бела.

Чую по-прежнему родность,

нужность, не слыша уж фраз.

Мёртво венчает животность

пустость стекольчатых глаз.

Последняя воля

К чужим подхорони,

свои и тут обрыдли,

чтоб в небе мне они

уж не вещали. Пыткой

тут были. Не хочу

родных к себе в соседи.

Я больше заплачу,

чтоб их не видеть сети.

Тереться гробом в гроб,

как боком тут в теснотах,

желанья нет. И чтоб

свои лишь слушал ноты

и мысли, волю, слог,

не вонь костлявой туши,

не храп, не запах ног,

что думы, ритмы глушат.

Упрячь в инакий склеп

к по духу близким, теме.

Хочу реалий треб

и пользы в это время.

Коль мест свободных нет,

кремируй, бросив в ящик, -

тем буду в сотнях лет

глухим к глупцам, незрячим.

Whore

Мясной глотая шланг,

хлебая пену с жилок,

желаешь много благ

лишь при именьи дырок.

Подвязки, татуаж,

приём купюр и наций.

Ремесленный твой стаж

среди амортизаций.

Желанна и в хвалах.

Любой каприз исполнишь.

В имеющих телах,

как будто в море тонешь.

Покинут берег, дом.

Но годы слабят щели.

Корабль топит шторм

и ширь невозвращенья…

Волы

Не болюшко, а боль

кромсает всё внутри.

Ах, Олюшка, ах, Оль!

За что так, Боже, ты?

Ах, сельская страна!

Тут сушь на листьях трав

и в пашне седина

росистая с утра…

Вдохни, приди назад,

привстань, как уж не раз!…

А как же дочка, сад?

Прошу, ну не сейчас!

Без чувствия земля -

что семя, человек.

Ах, не сберёг тебя! -

вина мне та навек.

Зачем нам клубней пуд,

что корни в тьму плодит?

Зачем бескрайний труд,

что жилы холодит?!

Рябцевой Татьяне

Метеорит

Как радужный гранит,

лежит в раздолье тыла,

космичность тайн хранит

кусок огромной пыли.

Снаряд иных планет

иль это сердце Бога,

что выпало в ответ

на боль, как стало плохо

от зримых бед людских?

Иль уголь то с сигары

на поле городских

окраин – награда, кара?

Он – знак иль неба сор?

Кто рад, печален, воет…

Гляжу на чудо ль вздор,

чуть шелестя листвою…

Антинегатив

В поганстве окружном дыша,

замедливши снова вдыханья,

чтоб чистой остались душа

и в крылиях кровь для порханья.

Чрез раз или два, или три

зрачки поднимаю на встречье,

щадя все отсеки ноздри,

не взоря на гул, изувечья.

Речами запхнув уши в такт

сердечного ритма и мыслей,

я грежу о прошлости дат,

не видя под деревом вислых

и грязный поток, и плевки,

замёрзшие, хмурые лица…

Мечтанья о нас, как буйки

над хаосом, вечно что длится.

И век не встревая в погонь

бег, ругань и тесность катаний,

храню свои силы, огонь

для наших приятных свиданий.

Просвириной Маше

Глухота

Мне стон, набатный шум,

сирены, шелест, оклик

неведомы, – как глум,

невежи будто огрех.

И все, как рыбьи рты,

с нечувствиями тембра.

Страшней средь темноты.

Тишь нотного шедевра.

Пускай снаряд, прибой

шевелится, крик птицы,

порок неслышья мой

век будет дальше длиться;

хоть будет кликать друг,

хоть дикторы вокзалов…

Познал я сей недуг,

когда мне "нет" сказала…

Завтрак

Продли меня к себе

цепочкой серо-белой,

как ниткою к судьбе,

движеньем осипелым.

Смакуй, ловя струю,

и подбирай капели,

текут что по белью,

втирая маской в тело.

Я щедр, как всегда,

и курс в живьё направлен.

Вкушай, как никогда,

изыск, – любовью справлен.

Ты, может, сомелье?

Не знаю! Да и надо ль…

Распробуй тон в питье -

вина и авокадо…

Извергшийся поток

на чудо, смерть похожий.

Как жаль, миг короток!

В обед ещё продолжим…

Женщина

Просвирлен и явно промашен,

промельничен терпко, легко,

снутри карамельно прокрашен,

приближен к усадьбам богов,

и вдоль, поперёк исцелован,

изобнят, истроган, как столб

Иисуса, теплом избалован,

отведавший вкусы меж проб

всеместий прекрасной из Женщин,

магической феи в сыть, сласть.

Не надо цариц, иноземщиц!

Лишь с нею хочу себя класть!

Всепробовать, чуять и ведать

до клеточек каждость её,

улыбкой, прижатьем обедать

желаю, мир сдав в забытьё!

Просвириной Маше

Underground

Расквасилась серая тишь,

туманом куря на рассвете.

И в кошке разжёвана мышь,

что с вытекшим глазом в привете.

Тут россыпи жёлто гниют,

без чаши, колёсьев тележка.

Сарай – туалетный приют,

угарным, бездомным ночлежка.

И в луже утоп бутерброд,

как будто слоёный корабль.

Есенинский кучится сброд,

стараясь заделать ансамбль

из выкриков, стуков в ведро,

замнившись поэтной пехотой,

заливши блевотой пальто,

стараясь довытянуть ноту.

Тоске, холоданьям почёт,

продрогшим, согнутым осанкам,

и нос отпростудно течёт

пи*дою младой нимфоманки.

Тут хмурые все за одно,

тут ссоры, кулачия блудней,

тут в листьях златистых говно…

Сюжеты воронежских будней.

Редкость

Сакральных и крашеных кралей

заведомо видно средь всех -

кто мазанный миррой, эмалью;

кого ж не украсит злать, мех.

И мало так преданных чести,

потворщиц геройств и искусств.

Под слоем припудры и шерсти

одни лишь пародии чувств.

Циркачий, играемый облик

фальшивит в манерах, словах.

Всечуем естественный отклик,

который красив и в шагах.

Немногость редка, единична,

нечисленна в все времена,

искома и так экзотична,

поэтому так и ценна!

Заменитель

Вскипая и страстея,

прогнав от глаз кота,

соски лаская, шею

и впади живота.

О юных, статных грезя,

укуталась в мечты,

крадёшься, к влаге лезешь,

вздымаешь груди ты…

И фоном нот мотивы

кружат, ослабив стыд.

Тобой-красоткой, дивой

любой бы был бы сыт,

и внёс любовь иль похоть.

Тебе ж они не в масть…

И в одиночьи охать

ты выбрала… и мазь…

Направь орудье в низи,

к соседству бритых дыр

и в розовые листья,

их скользко харакирь.

Выпускание

Псиной отлаять на ветер,

рупором всех сматерить,

вышептав грусти у клети,

бранью, хулой одарить,

выпулить хохмы, подсечки,

сленгом щедро обложить,

срамны отцыкать словечки,

память-заплатки отшить,

брызгами рта орошая,

вылить и выдавить злость,

высказать, не вопрошая,

выкашляв зависти кость;

выплеснуть пыл недовольства,

выжать запасы тоски,

выреветь боль от изгойства,

вырыгать сажи куски,

выпеть все нотности птахой

и отрычать зверем ночь,

выпустить струи из шахты,

как водопадности, прочь,

выстонать то, что забилось,

бабкой дурной откричать,

выругать всё, что копилось,

после – навек замолчать…

Попутье

Мокрая, ржавая злать,

ставни неровные строек,

байковый мимо халат,

пенные лужи от моек,

щепы погнилых досок,

скрадены прутья решёток,

стойка дешёвых носков,

брови отпавших уж щёток,

мусорный запах в кустах,

ром недопит богатеем,

герпес цветёт на устах,

свист тормозов лиходеев,

клёны ответны руке

жёлто и так пятипало,

лужи стремятся к реке,

клякса блевотная свяла,

мебели рухлядь в дворах,

выхлоп чужой сигареты,

смрады, дома, как барак,

церковь, киоск, минареты,

ткани, газеты в углах

с бурою жирной печатью,

трупы раздавленных птах,

скользкие тропы, небратья,

шины, и кошки в окне,

флаеры с вестью о льготах,

чудах, леченьи акне…

Очерк от дома, с работы…

Непринятие

Вилки опиленных клёнов,

кем-то разутый тягач,

бок гаража подпалённый,

сорванный с древка кумач,

гнило-посмятые груши,

камень массажит ступню,

этим тревожа ум, тушу.

Камень попал в западню!

Улицы – поле побоищ:

залиты кровью пески;

столики – знаки попоищ:

рванки и склянки, куски.

Лавки обсижены грязью

явно двуногих зверей.

Пять вариантов опасий

прям за углом, у дверей.

Бантики, пробки, набойки,

кеды висят в проводах,

и над лачугой надстройки.

Люди с собой не в ладах,

носят что дряблые вещи,

втиснув в глотальник еду…

Вижу всё тёмно, зловеще,

будто гуляю в аду…

Машолнышко

Испить любовь хлебком

из губ касаньем, входом,

распутать чувств клубок,

что зрели год за годом,

раскрыть шатёр на всю,

в степи как, перед ветром,

направить бирюзу

очей в синь, миллиметры

её природных глаз,

объявши женский космос,

хранящий дивность масс,

ответы судьбоносно;

признать теплей родных

и царственней царящих,

и звонче заводных,

прозреннее смотрящих;

с беспечностью примкнуть

к живым, святым флюидам,

быт, грусти оттолкнуть,

Машолнышко увидев…

Просвириной Маше

Верящий

Я верю в держащие пальцы,

в косынку на чистых кудрях,

и в данные встречи и шансы,

в веселие жизни меж плах,

в беспечность, отсутствие горя,

и в добрость сторонних голов,

что рыбь я златая меж моря,

что я – не трофей, не улов,

и в нужность, живое величье

и свой нескончаемый дар,

что с пошлостью или приличьем,

он – зеркало обществ, радар;

и в тёплость, всемерное братство,

что справится мир с темнотой,

прибудет свобода, богатство,

когда её милость со мной!

Просвириной Маше

Взявшая

Такого азарта, всеможья,

доступного в каждый момент,

желают, чтоб страсти заложник,

навек безлимит-абонент.

Протиснуться к пахнущим норкам

неведомой пьяной смолой

и соками ягод с предгорок

мечтают старик, молодой.

И я обуян увлеченьем

и прихотью, похотью весь,

не знающий stop, отвлечений,

взымев аппетиты прям здесь,

и видящий искру в ответе

аффектом замасленных глаз.

Подмокший низОк от привета

раскрывшей помадовый лаз.

Любое дозволено призом:

вид, ракурс, загиб, поворот.

Прекрасно так видится снизу

любимая, взявшая в рот!

Магазин «Литорок»

Ты мог быть киоск "На разлив",

в пустыне словесием слюнным,

палаткой, где надпись "Цой жив",

прибежищем музыки юных,

где рок и запенистый хмель,

рассказы икотные слышны.

А коль после "т" было б "е",

ты мог бы салоном быть книжным.

И бочкою мог быть с вином,

названием с разною пробой…

Пока же в сознаньи моём

играешь идеей секс-шопа…

Рана

Как солнцем порез одинокий -

для выхода женских страстей,

в красивейшей ёмкости, тонкий.

Шедевр средь дивных частей.

Извечно равняется Богу,

и выше религий, богов

и власти, указов престрогих.

Как искра для дум, очагов.

Царапина высших умельцев,

придумавших этот рубец,

что будто разделит всё тельце,

дав новую жизнь, не конец.

Оплавлен. Застывшая магма

вулканов, что встречно текли,

слияние сплавов и шрамов,

какие на жизнь обрекли

на глину похожее что-то,

нарекшие именем в днях,

и введшие семя в работу,

что после сойдётся до пня.

То светлая, кровная рана,

какую судьба – тормошить,

как фетиш, тотем, многогранна.

Вовек не дано ей зажить.

Впущение

В разрезь объёмных ног,

в ощепины, что влажны,

войти я храбро смог,

хоть были Вы так важны,

и неподступны так,

как ров, стена аж сзади,

неколебим взор. Такт

помог мне снять блокаду,

заслон, замки, ремни,

бронь, кружево, смущенья…

Со входом временил,

к себе маня влеченье.

Леча стихом Ваш дух,

глубины, ширь пробоин.

Приятен стал на слух.

И я – Ваш равный воин.

Желторотики

Скворечник-светофор,

где меркнет жёлтый блик

просящих в писк обжор,

чей клюв широк, велик.

Как солнце ели рты,

как треугольный луч

птенцов, что не горды,

нелётны меж древ, туч.

Причудлив старый дом,

уютней, чем гнездо

под жаром и дождём,

под хладною звездой.

И выводок из птах,

чей пух почти мохнат,

терпя голодность, страх,

всё ждут с червёнком мать.

Зеркальце в прихожей

Глядя в пластину зеркалья,

вижу приобнятых нас, -

будто орлы среди скальных,

горных пород и прекрас;

будто анфасы царящих,

стороны древних монет,

иль те, что скоро обрящут

титул, богатства и свет;

словно дуал и несходный,

будто б подельник, чета,

пара подводных иль скотных…

Что-то знакомо в чертах…

Будто похожих два древа.

Или один был привит?

Что-то есть сродное слева,

справа… Вмиг не уловить.

Кажется, близким мне признак

радужек, влас, декольте,

будто из прежнией жизни

фото на общей плите…