№3

Киса, отдвинь распушистейший хвост,

выполним вместе инстинкт размноженья!

No logic

Верные годы ничто не дают.

Ликом тоскующим счастья и чуда,

чую, не вымолишь там или тут.

Знаю, счастливее вор и паскуда,

чем омудрённые книгой какой,

музыкой, музой, казной одарённый.

В бурном потоке жену и покой,

жаль, не увидеть, увы, упоённо.

И оттого стоит жить, как живёшь.

Что предназначено, то и имеешь.

Стройность и лад, миролюбие всё ж

не гарантируют рая средь шеищ.

Теплю надежды любовь распылить,

кою роднейшая встречно поймает.

Нынче ж, пока её нет, буду лить

бель свою в ту, кто её принимает.

Л.Е.

Перед октябрём

Горячих стёкол, брызг

игра мигает разно.

Златой, алмазный прииск

огней то мутный, ясный.

Тем ночь не так темна.

Жираф молчит фонарный.

Дорога так ямна́,

кучна́. Тоска угарна.

Растрёпы, плеши крыш

и грязь на каждых лапах.

Рыжеет блик афиш.

Сырой осенний запах

влезает в летний нюх.

И щит зонта – спасенье.

Бесшумье – рай на слух,

а темь – отрада зренью:

без рези сует, глаз,

мозаик дел, идущих,

одежд. Забора лаз

забит от лишних, ждущих.

Как прищур, лунный серп.

Взгорают, гаснут окна.

Чрез зёрнышко-отсек

зонта я начал мокнуть…

«Чёрное зеркало», 1 сез., 3 сер.

С другим? Вино и свечи?

Вливанья чувств, слюны?

– Всё это нерв калечит,

последний что в груди.

И впрыски влаг до недр?

Вскипает тихий мозг.

Внутри раздал им щедро

по паре сотен розг.

Изменный нрав бессмертен.

Доказан факт тому.

Ведь лучше знать, что черти

соседствуют в дому,

чем думать, что то ангел,

что в фартуке, белье.

Не только мне тот факел

светил, темнясь в вранье.

До правды самой грязной

дорылся зря… не зря…

Хоть память стала язвой,

так лучше жить, чем вря.

Машистая

Кулон из злата, букв,

и свежим сеном волос,

и рот с окрасом клюкв,

шутливо-спелый голос,

набор объятий, тем,

широких блюд подача,

прия-приятность дерм,

уютность, ритм, удача,

сплетенье нежных жил,

милейший стан и облик,

и женско-детский пыл,

халатно-белый кролик,

волшебность фей в толпе,

прощенья, шик, мечтанья…

И это всё в тебе

в прекрасном сочетаньи!

Просвириной Маше

Present continuous

Мирок прогнил до самых жил,

насытил ленью, лярдом,

умы и честь вмиг сокрушил,

извёл добро, вкус правды,

вспоил всех красками с лихвой,

лишив природных вкусов;

мужичий дух сменил на гной,

всплодил рабов и трусов,

и шлюх поставил у плиты,

в алтарь загнал безверцев.

А дети-куклы – лжи плоды -

с улыбкой и без сердца.

Забыты все творцы страниц,

герои лет, дней смыслы.

Одни принцессы, и нет жниц.

Сор пикселей в всех, числа.

И мы все то, что мы едим.

Сердца врагов жрут к силе.

Но нынчий мир, что не един,

говно жуёт в злой были…

Roads of life

Каменный век подытожен,

бронзовый, медный, златой.

С глупыми бытность возможна,

кои с айфонной плитой.

С ними совсем несподручно.

В стенах ищу лаз и щель.

Путь их мне чуждый, разлучный.

Тропка – рифмичная гжель,

мною всё рыщется с кровью,

тёртостью плеч и ушей,

срезанным волосом, бровью,

смятостью, дранью вещей,

с битостью стоп оголённых

об острия, камни, грязь,

с кожей меж ран опалённой,

чтоб обрести толк и (с)вязь.

Топаю дельно, то плохо

в нитках, босой и в венце.

Суть всю узнаю дороги,

пусть даже в самом конце…

Последствия

Растерзан скот. Угрюмо, глухо.

Исчезли молнии и гром.

Грязны́ лесные звери пухом,

а птицы – крыльями. Погром.

Заплаты сорваны так яро

с боков сараев. Бойни вид.

Как будто рейдом шли татары.

Сеченье ран вовсю кровит.

Все избы свалены, как кучи.

Стога размётаны и бор.

Свисают тряпочные тучи.

И рёбра все отдал забор.

Сырая даль. И рвань округи.

Измяты, сбиты семь дворов.

Глядит народ, кидая ругань.

Закидан всем и пруд, и ров.

Луга истрёпаны, как битвой.

И стёкла вышиблись из рам.

Деревья кромсаны, как бритвой.

Целы́ иконы лишь и храм…

Зародыш

К груди прижалась горсть.

Страшит этап начальный.

Возникла в сердце кость, -

растёт скелет печальный,

составлен из обид.

Зерно тоски в нём бьётся.

Злом, болями налит.

Темно ему живётся.

Он ширит выше рост,

питаясь больше, больше

различьем хмурых доз,

разлукой. Стенки тоньше.

Не справиться с бедой.

Изъять ножом, абортом

нельзя. Вкололся, ой,

в венозье и аорту.

Он – грусти жадный плод.

Сосёт пиявкой, впившись,

и пухнет каждый год.

Убьёт меня, родившись.

Windows of the city

Млечные, винные брызги,

бранные, вдохи вдоль лож,

битые лица до дрызга,

щели расширенных кож,

пасти раскрыты, кастрюли,

вовсе ль закрыты, пусты;

петли, яд, хладное дуло,

и без зашторья кресты,

нотно дрожащие ритмы,

книжно молчащая тишь,

люди раздельны и слитны,

в клетке пленяемый чиж,

злые, довольные маски

драмою, смехом полны,

пишут, не веруя в сказку,

так одиноки, вольны,

грустью заросшие, пылью,

жизни и смерть под сукном,

плен анемии, боль жильна

прямо за каждым окном.

Остаревание

Обняла посох горсть,

опёрлась грузно туша,

горбато, будто мост

от суши и до суши.

Обвила старость ум,

впиталась едко в клетки,

одев в дрянной костюм -

в унынье, хлам, жилетку.

А торс, походки стать

связала лентой лени.

Толкая вновь в кровать,

мой дом лишает тени.

Обжив мой угол, кров,

брезентом шторок кроет,

прибавив дрёму, снов

полудням. Память моет,

и хочет вымыть всё,

что с прошлым единяет.

Мой цвет от зорь до зорь

сгасает и линяет.

Пришла она, идёт,

и не отпустит, знаю,

согнёт, на нет сведёт.

Я никну, вяну, таю…

Проводница

Проводишь до гроба, родная?

Умеешь ты смерть торопить,

и звать, призывать, подгоняя,

и даже для поспе́ху бить

в бока её крепкие с злостью,

и злить, и растравливать слуг.

Подталкивай мясо и кости,

вселяя смиренье, испуг.

Уверен, до места спровадишь,

до ямы, до насыпи сверх,

и холмик смиренно погладишь,

и зелени вырастишь мех.

Безмерно усердна, способна,

и мастерски гибель несёшь,

и пластик даруешь надгробный,

и вороном чёрным поёшь,

и ловишь летящие души

корявейшим клювом, сырым,

охотником сытым и лучшим

глотаешь их меленький дым.

А после над всем хороводишь

поветрием хладным, сухим.

Когда в безызвестье проводишь,

возьмёшься за новых других…

Ма-Шик

С оттенком мёда, облепихи,

со вкусом их её уста.

И взор играющий, то тихий.

Тепла, до радостей проста.

На ощупь складная, объятна,

как точный пазл средь частей

чужих и ярких, непонятных.

Покоя бухта средь страстей,

где кораблю удобно, сыто,

где нет иных барж, якорей.

Волшебной аурой покрыта

средь пыльных зданий и аллей.

Всежильно, думно тяготенье,

касаньям жаждимый магнит -

она. Цветной владеет тенью.

Ей каждый мир и взор открыт.

И мастера пред ней приклонны.

Шарм совокупного добра.

В ней ласк невидимые тонны!

Она со мной! Ура! Ура! Ура! Ура!

Просвириной Маше

Изгнанец

Шары терракотовых ламп

богатство убранств именуют.

Там стили экспрессии, вамп

сюжеты всех стен знаменуют.

Резные столешницы в ряд.

И каждый узор тут полачен.

Златистый с изнанки наряд.

Начёсаны шерсти собачьи

и кудри, стога париков

хозяйских, до самых каёмок

и зрелых, младых, стариков

в быту и на лоне приёмов.

Лишь я залохмачен и сер,

никчёмный, голодный, облезлый.

В том замке я был первый сэр.

Средь лет я царил, до болезни…

Ах, нотки открывшихся вин

и запах роскошных красавиц

доносятся меж половин

забора, где я, как плюгавец,

какому назад нет пути,

какому лишь память осталась:

балы, кружева, мод суды, -

бедняге забытому малость…

Кавказский пленник

Влетевшая пуля остудит,

центруя мишень, юный пах.

В расстрельную кучу прибудет

измученный пленом в горах.

К опоре на миг пригвоздила,

и резко отправила в спуск.

И машут кистенем-кадилом.

Я в своре неблизких – Иисус.

И смерть одинаково срежет -

смиренный, несущийся ль в бег.

Присягу, медалистый скрежет

навек аннулирует снег.

Животно в угаре семейство.

Молящих и плачущих бал.

Пусть будет последним злодейство!

Пусть буду последним, кто пал!

Толерантность

Он гейист, томлённый,

манерен, смешон.

Но мир испошлённый

не ведает шок.

Он примет синь волка,

тип белых ворон,

пузатых, ермолку,

и третий пол, тон;

слог против не скажет

глупцу испокон,

любой грех отмажет.

В душе силикон

и язвы всей злобы

уж мир не дивят,

и розовость пробы

девчонок, ребят,

пришитые стержни

и ввёрнутость вульв,

ленивые лежни,

бездарности букв,

умы маломозглых,

и скудость людей,

и козни, скабрёзность,

и племя бл*дей,

угарных, и маркость,

и нервенность, лёд…

Мир примет всю пакость,

какая придёт…

Космичность

Толчок, и целый мир шатнулся,

и схлопнул точку до нуля.

До тьмы свечение свернулось,

ничто для бытности суля.

Листва – до почки, до песчинки -

Земля, до точечности – шар,

и насекомье – до личинки,

до искры – пламя и пожар

свелись, до капли – океаны.

Хребет всегористый скручён

до нитки, стал невеликанным.

И в выдох ветер превращён.

Любовь до выплеска из тела

сошла, вселенство не виня.

В мгновеньи шокового дела

весь Бог уменьшился в меня.

И полон вакуум сих бусин.

Бином. Первичности бульон.

Сансары цепь всегда искусна.

Начало новых жизней, войн.

От судьбы не уйти

Званные всячески в гости,

к поезду, в уличный ход,

к встрече на берег и мостик,

в здания, к выставкам мод,

в резвые игры и хобби,

к стройным и вялым кустам,

к ужину, блюдам, на пробы,

к новым и старым местам

дома остались, тревожась

капель дождливых, жары,

смирно, развально, то ёжась,

воздух берут, как дары.

Буря разбросанных красок,

двери распахнуты… Спят

в ужасе, бледности масок,

кровь подстрелив под себя.

Столкновение

Шоссе собой вчера окрасив,

глядишь с асфальта оком ввысь,

дорогу утром тем опася,

глухих просёлков лёдный мыс.

И стынут мышцы, чуб отдельно.

Фантомна боль. Перчинки-снег.

И бель слепит. Вокруг метельно.

И сны не греет с неба мех.

Помятость, стёкол паутина,

потёкший в мёрзость антифриз.

И топит случай пышность тины.

Иной в кювете смотрит вниз,

кто мчал быстрее и упрямей

чертей. А ты входил в туман.

Тут ночь не зналась с фонарями

века. Не спас вас талисман.

Поникли крылья, видя траур,

и перестали вдруг расти.

Тепло теряю ваших аур.

Вас опоздал двоих спасти…

Каштанность

Темень коричневых ядер,

зелень подбитых ежей,

жёлтость нападанных пятен

с веток – сырых этажей.

И шоколадиста гибель.

Стелен асфальта батут.

Скинутся многие, ибо

мучает ветерный зуд.

Град вертикальнейшей пушки

в крышу земную стучит.

Семя орехов, как души

грешников, павши, молчит.

Ягоды ль с крон великана?

Очи с драконьих голов?

РОдня ли камня в тумане?

Брызги вулкана с домов?

Сыплется колкий бубенчик

с дерева древних родов.

Спело-кофеистый жемчуг

сеет всю гладь городов.

Вирус

Вирус звериного пыла.

Ярость заразит с боков.

Пастью из пенного мыла

резать всерванно готов.

Всем озираюсь оскально,

зову предельности вняв.

Шерсти торчащие жала

ёжат, терпения сняв.

Кучит, ерошит гладь злоба,

мирность и зубы крошит.

Пламенно-кисла утроба

слюнно и ядно кишит.

Боли сей нет карантина.

Тело не сдержит поток!

Пуля моя иль вражины

вылечит, выдав исход.

Ныряльщик

Тянет свинцово грузило.

Виден мутнеющий сок.

Трачу пузырья и силы.

Буем надежд поплавок,

коему всё же "спасибо",

что не ползу я по дну;

что на виду – "неспасибо".

Холодно тут поутру.

Плюнут усато губами.

Вдетый, натянутый в рост.

Смирно и пьяно купаем.

Бледно шевелится хвост.

Тихо. Виднеются травы.

Так, и зачем сюда влез?

Только заметил я плавны

блики монисты и блеск…

Лёфка и Мафка

Дорога к объятиям, пледу

меж своры чуть спящих собак,

сквозь нити, канатища бреда,

и толпы, пустеющий бак,

потницы и выдохи внешне,

заспинно оставив боль, сны,

вела и прогулочно, спешно

до осени с поздней весны.

Тропинки под кронами клёнов,

по сотам брусчаток, мели́

за звуком дыханий и стонов,

молчаний, улыбок вели.

И рейсы от двери до двери

несли наилучшего смесь,

с предлюбьем, надеждою, верой

до юга из северных мест.

Просвириной Маше

Шалашик

Готовое счастье на завтрак:

мясистый до слюнок мосол,

салатные блюда из самок

павлиньих. Свисают на пол

колбасные цепи. И струи

шампанских. Крема на коржах.

Приправами – вкус поцелуев.

Мозаики салатов в ковшах.

Тут соки диковинных ягод

в графинах, икринки надежд.

Тарелок нет с горечью тягот,

обидой, соседей-невежд.

Цветное, съестное застолье,

устроено что средь чумы

в уютном шалашике, вольном,

где гости, хозяева – мы.

За стенками вой голодавших,

навесы и замки средь дня.

Пируем, друг друга дождавшись,

застольная пара моя!

Конечье

От осени этой так больно.

А сердце – телесная моль.

Средь сырости плещется сольно

холодный душевный рассол.

Ладони чужие согреты

остатком тепла из груди.

Сильнее горчат сигареты.

На них все уходят труды.

Все листья прилипли теснее

к дорогам, асфальту, своим,

от этого им и теплее.

А я всё брожу, ища сны,

чтоб на ночь хотя бы забыться;

чтоб грусти, невзгоды не зрить.

Наверное, стоит зарыться

в сугробы, паласы листвы.

От ветра и мороси, серых

пейзажей колючей лицу,

тюремнее мыслям и вере.

Ноябрь ум сводит к концу.

Целуемый, обнятый самый

Целуемый, обнятый самый

под самой из радостных дев,

над феей с улыбчатым шрамом,

кто любит мир, запахи древ.

Держимый стыковкой ладоней,

ныряемый в серую синь

поглядов и гамму гармоний,

что равны испитиям вин.

Зовимый в местечки и встречи,

с луча позитивом зажжён.

Дарящий, ласкающий речью,

телесьем и рифмой – влюблён.

Беседен в лицо, мониторах,

приветом с утра не забыт.

Всегордый и стойкий, напорный

любовным нокдауном сбит.

Просвириной Маше

Исчезнувшая

Ведьма любовного мира

(в верном значении слов!)

с грудью, как яблок наливы,

память мне радует вновь.

Вли́пкость, желанность объятий,

неотпусканье их, рук

в жизни не ведал приятней.

Ввек не объяться – испуг.

Мякоть, покой поцелуев,

нити душистых волос,

родность телесья волнует,

мило-прохладненький нос.

Лучшая девочка к сроку

вжилась под кожу, в глаза,

влилась ферментами, соком,

и не выходит назад.

Пусть приживается глубже.

С ней мои дни не плохи́.

Сердце – чернильная кружка.

Мною пусть пишет стихи!

Просвириной Маше

Taxi

А мимо проносятся люди,

света, эстакады и псы.

И в сердце с тоскующим зудом

я вновь вечерею в такси.

И как не бывало доселе,

тяжёлым магнитом назад

вновь тянет зайти в её двери,

и самою нужной назвать,

и самой приятной, до неги,

с кем ласки хочу, тишины

и танцев под ливнем и снегом;

с кем так обниманья важны!

И вот настроеньем погибший

качу, подтирая с глаз сок.

И, ой, незаметно прилипший,

как струнка, её волосок!

Я вижу, чуть выронив слово,

по-детски, влюблённо гляжу.

И чтобы увидеться снова,

на нём узелок завяжу…

Просвириной Маше

Незамечаемый рай

Родинок сладки икринки.

Плоскости, вы́шности кож,

впадинки, сок Мариинки,

с коей лишь рядом пригож,

с коей земли не касаюсь,

плеч чужеродных, сырых,

с грустями быстро смогаюсь.

Дом укрывает двоих.

Сладостно пьётся из кружки,

взор не глядит за стекло.

В тихой прилесной избушке

сыто, раздольно, тепло.

С ложа нет надобья слазить.

С ней не дано зачерстветь!

Средь непотребностей, грязи

только она – лучший свет!

Просвириной Маше

Союз

Я с нею прожил бы, уверен,

жизнь эту и новых две-три,

в еде и питье б был размерен,

но к ней не размерен в любви.

Объемлющим был бы и резвым,

и устным стихом душу грел,

и в холоде был бы полезным -

завёл бы костёр с книг и дел.

Так мало отмерило время

на тельно-духовный союз…

Не ведал доселе и в схемах

таких удивительных уз!

Ушедшую помню всевенно…

С ней чёрности снял и прозрел.

Пик счастья б поднял, несомненно.

Что мог ещё, жаль, не успел!

Просвириной Маше

Родные ладони

А тронувший руку под вечер,

цвет и карамелистость губ

рифмовья отчаянно мечет

о всей неслучайности судьб

их, и про трепет сердечный,

про близость охапок двоих,

и спайку в одну быстротечно;

про добрость её среди злых,

про осень, мечты и слиянья

в том трансе среди эйфорий.

Всё сердце объяли вливанья

горячностью яркою. Зрить

полегче, цветастее стало

завзявшему нежно ладонь,

и током роднеющим, малым

из пальцев исходит пуд тонн

мотивы ласканий и нужность.

Как будто на трон золотой

та фея возводит нескучно.

А он всепослушно идёт,

чтоб вместе навек воцариться.

Да! Фея, земной грубиян.

Он ею от тьмы излечиться

сумеет, держа её длань.

Просвириной Маше

Карма

Унылость, сухая безрадость.

Все прошлые жизни ль в бегу?

Я в нынешней чую усталость,

поэтому часто так сплю?

Угрюмый. А был шут и клоун

в минувших столетьях, ролях?

Иссякший. Тогда ли был полон,

цветочком, пчелою ль в полях?

Наверное, чёртом был, Богом, -

с того ни минуты в мольбе.

Треть века один – с длинным рогом

иль раньше толокся в толпе?

Безрукий, без дум, упоенья.

Наверно, ремёсла все знал,

иль чтоб не творил убиенья

с того Творец си́им создал.

Безжёнен, наследия нету.

Наверно, был раньше гарем.

Ручьями втекаю я в Лету,

ничем не запомнившись всем…

Обнимательность

Касайся, участливо трогай,

охватом прижми и прижмись.

Не будь равнодушной и строгой,

наместница муз. Закружись.

Играйся любовно в прихожей,

по клеточке каждой веди

податливых мускул и кожи,

и слоган про чудо тверди.

Влюбляй же. Согласен и волен.

Открыт я всему, что твоё.

Погашен, почти обездолен

без ласки, когда не вдвоём.

Желанье – свиваясь, срастаться.

Пусть не разлучат поезда!

Хочу и любить, улыбаться,

и знать, что со мной навсегда!

Просвириной Маше

Кусь и лизь

Приветливы взгляды, постели.

Лучистость речей, головы.

И всё это даром? И мне ли?

Природная, женская Вы!

Новы и задоры, повадки.

Занятна, смела средь игры.

Приятности трогатны, гладки,

аж нежит, мягчеет внутри

у воина, кончателя споров,

повстанца. Он Вами одной