Письма времени

…Писала много лет спустя старшая – Анна.

У Анны, кинешемской белокурой красавицы с карими глазами, было шестеро детей. Один, мальчик, кажется, звали его Вася, умер маленьким: на него опрокинулась кастрюля с горячим молоком, когда он, только начавший ходить, ухватился и потянул за скатерть. Через жизни остальных пятерых прошлась вся история прошлого (20-го) века многострадальной России. Ничто не обошло: и войны, и беды, и надежды.

Старший из них – мой дедушка – Городецкий Борис Павлович.

Немного из биографии: «Родился в июне 1896 г. в г. Костроме в семье уездного нотариуса. По окончании Реального Училища в г. Кинешме Костромской губернии в 1913 г. поступил в Петербургский Технологический институт. Через два года, решив перейти на Историко-филологический факультет Университета, сдал экзамен на аттестат зрелости. Мобилизация студентов в 1916 году не позволила продолжить высшее образование в Университете.

Обстоятельства складывались так – по мобилизации студентов я был призван в старую армию в январе 1917 г. и после ускоренной подготовке в июне 1917 года был уже направлен на Западный фронт – на участок Сморгонь-Крево. Октябрьскую революцию встретил на фронте. С введением в армии выборного начала я в декабре 1917 года был выбран на должность командира взвода. В апреле 1918 года мы, уже имея большевистское руководство в лице комиссара, пошли на расформирование в г. Борисоглебск Тамбовской губернии. Вместе с группой бывших солдат я поехал через Москву на свою родину, на Волгу.

После демобилизации я два месяца лечился дома от полученного в дороге ревматизма, а затем поступил в июле 1918 года на службу в Центральное Управление по снабжению Красной Армии. Через некоторое время я был переброшен на работу в Нижний Новгород, а затем в управление Приволжского Военного Округа, где начал работать во II мобилизационном отделе.

В июне 1919 года я был командирован с секретными сводками о ходе сбора оружия по губернии в Реввоенсовет Восточного Фронта, в г. Симбирск. По выполнении данного мне поручения заболел, перенес тяжелую операцию.

По возвращении в Н. Новгород я подал рапорт и был зачислен в только что сформированный для отправки на фронт конно-горный артиллерийский дивизион начальником команды разведки. Под Казанью наш дивизион принимал, проверяя его готовность, т. Фрунзе. Вскоре нас отправили в Туркестан на борьбу с басмачами.

В Туркестане, в составе конно-горного артиллерийского дивизиона 3-й Туркестанской кавалерийской дивизии, я принимал участие в действиях против басмачей с февраля 1920 по февраль 1921 года в качестве начальника команды разведчиков, начальника команды связи, командира взвода и т. д. В памяти встают выезды для преследования басмаческих отрядов, ночные тревоги, напряженная боевая жизнь…»

Документы, письма, дневники, рукописи… Я долго разбирал их в длинные зимние ночи. Странно, что прошлое возвращается тогда, когда становится далеким. В мимолетных улыбках, случайных движениях, мелькнувших профилях старых фотографий угадываются характеры, судьбы, и чем больше будешь смотреть, тем яснее будет рисоваться за очевидной внешностью незримая жизнь.

Стихи… Стихи человека, глубоко понимавшего поэзию, но так и не опубликовавшего ни одного из своих подготовленных к печати сборников стихов. Разве что совсем немного, еще в юности.

Для меня, т.е. через поколение все это стало частью моего мироощущения. Прошлое не исчезло, не обратилось в ничто. Оно существует, просто осталось позади, на том отрезке пути, а не только в памяти. Оно идет тебе в руки – на, бери…

Вот несколько вырезок из газет того времени.

                     15 сентября 1922 г.

ВЕСТНИК Ив.-Вознесенского Губсоюза Потребительских Обществ. Двухнедельный журнал по вопросам хозяйственной жизни и кооперации.

Зимние ласки. – Альманах. – Кинешма. Лит.-худ. Об-во – 32 стр.

Маленькая, в 32 страницы, книжка на хорошей бумаге, любовно и изящно изданная, правда, скорее похожая по внешности на сборник стихотворений, чем на альманах, причем и само слово альманах набрано неудачным шрифтом и помещено на случайном месте обложки. Участвую в сборнике исключительно местные силы – Кинешма, Плесс, Иваново – и это первое, что хорошо. Почти весь альманах заполнен стихами – 36 вещей; прозаик нашелся лишь один, давший маленький очерк из жизни Ивановского студенчества. В стихах преобладают плессцы и кинешемцы. Не будем поэтому останавливаться на знакомых Иванову именах, которые являются в сборнике гостями.

Останавливает внимание Б. Городецкий своими Туркестанскими пьесами, простыми, свежими, полными вещественных, конкретных подробностей, что придает им необходимый колорит. Поэт, очевидно, молодой, обладает ценным умением ставить на своем месте нужные слова, когда неожиданные, задерживающие внимание эпитеты дают впечатление того своего, что и ждет читатель от каждого вновь появляющегося писателя. «Сумасшедшая ночь», «Перекрестилась рожь», «Многоголосый туман» – все это от подлинной поэзии. Понравился нам своей выдержанностью «Вечер», понравилась заключительная строка стихотворения с начальной строкой: «Косогоры, овраги». В «Стихах о царевне» хорошо второе-третье стихотворение. Стихотворение Д. Семеновского «Ах, какой заставлю силой» и отмеченные стихотворения Б. Городецкого – лучшее, что есть в сборнике.

Необходимо отметить пьесы Смирновой, которые просты и образны. И Городецкий, и Смирнова многими нитями связаны с Буниным, да и как им не быть таковыми на тихих, поросших соснами холмах Кинешмы, глядящей на волжские дали. Радует сознание, что молодые поэты не оторвутся от почвы, которая их породила, и будут черпать вдохновение из родного, незамутненного источника.

Л. Чернов, очевидно, еще слишком молод, и по его вещам, достаточно темным, больше строгости к самому себе, больше сжатости в своих вещах.

Н. Смирнов, М. Артамонов и С. Селянин дали характерные для них стихотворения; выделяется значительностью своего внутреннего содержания последняя строчка стихотворения С. Селянина.

Занятна рассказанная М. Сокольниковым попытка постановки в Костроме Блоковской «Розы и Креста».

Приветствуем начинание Лит.-худ. кружка, желаем, чтобы он был дружнее и теснее, и верим, что в будущем, вдумчиво и не спеша поработав над своими дальнейшими опытами, он снова даст знать о себе, не отгоняя на будущий раз падчерицы – прозы, в которой хотелось бы увидеть отражение местного быта.

Стихи о Туркестане                              Моей матери                      IГрежу небом синим,Глиняным аулом,Рвусь душой к пустынямС жалким саксаулом.В огненной пустынеВетрятся барханы.Там вдали, в ложбинеВижу – караваны.Мерно, друг за другомЗыблются верблюды.Каждый с полным вьюком,В них – товаров груды.Воздух жгучий, сонный,Ветрятся барханы.Ветер раскаленныйВзвихрил смерч песчаный.                     IIВ мареве синего зноя,В рамках зеленых гирляндВновь замелькал предо мноюМилый душе Самарканд.Город чарующих сказок,Жгучих полдневных лучей,Знойных полуденных красок,Бархатных синих ночей.Вот из зеленого сада,Солнца пригрета лучом,Свесилась гроздь виноградаЖелтым живым янтарем.Знойной томимся мы ленью,Небо – как купол без дна.Манит приветливой теньюНас отдохнуть чайхана.                        IIIСижу в чайхане. Полумгла.Я – на ковре, поджавши ножки,Передо мной – пиала,Киш-миш и пресные лепешки.Кругом ковры. Полдневный жарТам – за стеной, а здесь – прохлада.Журчит огромный самовар.Восточной лени сердце радо.Чуть слышен запах анашиСмолистый, нежный и дурманный.И сладко мне вот здесь в тишиСидеть часами в грезе странной.                        IVСолнце печет нестерпимо.Пышет полуденный жар.Сарты проносятся мимо.Вспомнил – сегодня базар.Вот, колыхаясь, проплылиДва полысевших горба,С грохотом в облаке пылиБыстро промчалась арба.В пекле полдневного жараПылью дышать – свыше сил.Мы – в самом сердце базара,Где-то осел затрубил.Тут со своими коврамиПерсы сидят, здесь текинБойко торгует сластями,Тут же корица и тмин.Золотом шитые ткани,Перстни, запястья, шелкаВ многоголосом туманеПыли стоят облака.Громко заспорили где-то,Яростно вскрикнул один.С ближнего к нам минаретаЗвонко запел муэдзин.                           VВечерний час. Затих степной аул.Мерцает небо синим звездным светом.Притихла степь. Умолк вечерний гул,Гортанный звук плывет над минаретом:«Алла! Алла! Благодарим тебяЗа этот день, так мирно проведенный,За мирные стада, за вечер благовонный.Алла! Алла! Благодарим тебя!»Спустилась ночь. Приник в степи ковыль.Баран проблеял. Снова тихо стало.В вечерней мгле так остро пахнет пыль.Ночь бархатное стелет покрывало.7 августа 1921 г.                         БезумиеПрибрежные сосны так глухо шумели,Так странно шептался встревоженный лес,И струи дождя так уныло звенели,И молньи сверкали над краем небес.И парус наш грубый, косой и лохматыйПод ветром осенним ревел, как больной,И в хаос сливались и грома раскаты,И ветра осеннего жалобный вой.А с темного берега что-то кричало,Как будто звучало – «вернись, о, вернись!»Порывами волн нас бросало, качало,Вдруг кто-то мне тихо шепнул: «Оглянись…»И я обернулся… И в ужасе дикомЗастыл и безвольно смотрел над водой —Там кто-то ужасный с мерцающим ликом,Огромный и черный всплывал над ладьей.И я задрожал, мои спутники – тожеИ каждый был бледен лицом, как мертвец,Все молча застыли, и было похоже,Что общий для всех наступает конец.Так длилось мгновенье… Но призрак качнулсяИ тихо растаял на гребне волны…И все мы вздохнули, и каждый очнулся,Стараясь прогнать беспокойные сны.И было ль то сном, или плодом раздумья,Иль пенной игрой разъярившихся волн, —Но ясно нам было, что сам Царь БезумьяНа это мгновенье входил в утлый челн.Когда же приплыли – мы молча простились,Очистилось небо, промчалась гроза;Но чувствовал каждый – как будто страшились,Боялись взглянуть мы друг другу в глаза.8 июля 1921 г. Кинешма
Л.М.Чернову-ПлесскомуНадпись на альманахе «Земные ласки»Милый мой! Одно нам солнцеОсвещает путь кремнистый,Ночью – в тусклое оконцеСветит месяц серебристый.Завтра в путь. До света раноМы уйдем тропой тяжелой,Но из мглистого туманаГлянет с неба день веселый.Посох в путь с речного склонаМы сломали в волжских плесах —Верь: цветами АаронаЗацветет наш бедный посох.Посох наш – твой холмик малый —Веха первая в дороге.Будет путникам усталымОтдых в солнечном чертоге.Будут чары страшной сказки,И смятенному душоюЗаблестят «Земные Ласки»Путеводною звездою.2 августа 1922 г. КинешмаИюльским ранним утречком три бабы шливдоль линии,Стомились резвы ноженьки, измаял долгий путь,Взобрались на пригорочек, взглянули в небо синее,Раскинули паневочки – присели отдохнуть.Молодушка – рязанская, старуха – из-под Киева,А третяя, убогая – из самой КостромыБлестит зрачками тусклыми – глаза-то слезывыели,Не видят светла солнышка из вековечной тьмы.А с неба водопадами струится солнце яроеИ плещет светлым золотом на смуглые поля,И поле зеленеется. Перекрестилась стараяИ шепчет умиленная: «Кормилица земля!»13 июня 1922 г.
                      23 сентября 1922 г.

Газета «Рабочий край» Иваново-Вознесенск

(Статья появилась через 2 дня после «указующей» статьи т. Троцкого в «Правде»)

                Лирическое паникадило

Не хотелось писать вообще об этой книжке, хорошо изданной и пошло озаглавленной «Земные ласки». А после статьи Троцкого о внеоктябрьской литературе, пожалуй, и не было надобности писать. Этот Альманах (?) целиком и полностью подходит под ту характеристику не приемлющей и отрицающей революцию (а, стало быть, и жизнь) литературы, о которой писал Троцкий.

Но писать, к сожалению, приходится, так как в редакцию поступают отзывы со стороны и – опять-таки к сожалению – не только из тех кругов, для которых собственно и печатаются на прекрасной бумаге все эти душеспасительно срифмованные, елейные песнопения о соловьях, подснежнике, царевне, об утре, полдне, вечере и так далее, но и от людей, которые, казалось бы, должны быть бесконечно далеки от поэзии, которая представляет из себя смесь перепевов Фета с церковными канонами.

А это именно так. Это сказывается прежде всего на стиле. Почти все представленные в тощей книжке на 31 стр. поэты удивительно пристрастны к церковным образам и словам.

Вот несколько выдержек:

БЛАЖЕН; БЛАГОСЛОВЛЯЕТ; КАК ЛАМПАДА ПЕРЕД ИКОНОЙ (Дм. Семеновский). И чудится – идет БОГОСЛУЖЕНИЕ… О БЛАГОСТИ ВСЕМИРНОЙ; березка МОЛИТСЯ (Борис Городецкий); и засвечен звездой БОЖЕСТВЕННЫЙ МОЛЕБЕН; солнце с ПРЕСТОЛА на землю сошло (А.П.Смирнова-Ворфоломеева); НЕЗДЕШНИЙ, СВЯТЫНЯ (Сергей Селянин).

Поэты из Кинишемского «литературно-художественного (церковно-художественного?) общества» настолько религиозно настроены, что Леонид Чернов-Плесский даже петуха приобщил к Тихоновской церкви:

Спев многократно: «аллилуя»,Петух крылами замахал.

Вероятно, впрочем, вышеозначенный петух пришел в такой церковный пафос от последующего четверостишья:

И от востока после пираПо розам всадник проскакал,А в золотых струях эфираБог многоликий в ризах встал.

От такого нагромождения поэтических образов не только петух, МЫШЬ запоет, только не «аллилуя», а «избави нас от лукавого»!

Однако сколько-нибудь толковый религиозно настроенный петух должен придти в благочестивый ужас от такого места из того же вычурного – под вычурным заглавием:

– стихотворения:

Ключи от синего чертогаЗакинув тайно на закат,На млечном ложе делит БогаМежду собою звездный скат.

Как говорят, полиандрия (многомужие) распространено в Албании, а у нас в России в церковную «догму» это занятие пробовала вводить Охтинская Богородица. Не перебралась ли она в Кинешму?

Борис Городецкий в стихотворении – какие обычно печатались в рождественских номерах «Нивы» под заглавием «Елка» – но в сборнике, переименованном почему-то в «Дремотный сон» (если это не простая характеристика душевного состояния «Лит. худ. о-ва»), живописует такие картинки.

Вот помолилась Боженьке и тихо в теплойспаленкеСтарушка, няня старая («пора уж на покой»)Идет-бредет к лежаночке, кряхтя, снимаетваленкиИ долго, долго шепчется с иконкой золотой.

Быт – достаточно хорошо объясняющий происхождение всех этих песнопений.

Леонид Чернов-Плесский приобщил петуха к Тихоновской церкви. Именно к ТИХОНОВСКОЙ, так как кинешемско-беспартийно (?) – церковное «лит.-худ. о-во» по своей идеологии, очевидно, даже не дошло до «живой церкви».

Идеология этих тихоновских певцов очевидно выражена в стихотворении Л. Чернова-Плесского – «В сиянии утра», где:

С неба глянула Божия Матерь,Порассыпала с лаской покровы,С грустью ласковой молвила: «На-те,Замените сиянием оковы!»Омочила одеждочки в водыИ баюкает в лодке Младенца,Порассыпав с риз в воду разводы,Преклонила к ковчегу коленца.С грустью ласковой молвила: «На-те»,В бедной лодке приемлите Спаса,Сына нежьте и серебряной вате,Ждите золота Божьего гласа.И УЗРИТЕ ВЫ, БЕДНЫЕ ДЕТИ, —ВРАТА РАЕВЫ НАСТЕЖЬ ОТКРЫТЫ.А ИССОХШИЕ АДОВЫ СЕТИВО ПЕСКАХ ВО СЫПУЩИХ ЗАРЫТЫ.

Это «благочестивое» стихотворение посвящено первому сборнику Кинеш. «Литерутарно-худ. Общества» и помечено: «Кинешма, июнь 1922».

Воля читателя, но смысл этого «сияния утра» как-то само собой расшифровывается так, что «утро» – Нэп, засиявший над верующим капиталом, которому уже грезится, как раскроются «раевы врата» воскресения буржуазного общества, а «иссохшие адовы сети» диктатуры пролетариата будут «во песках во сыпучих зарыты». Страшен сон размагниченной, религиозной интеллигенции, да милостив день истории. Пролетариат будет строить новое общество, оглушая нежные уши сюсюкающих чистоплюев, и, несомненно, создаст поэзию дня, предоставив кинешемским псаломщикам, как соловью Леон. Черн.-Плесского:

…в кустах болотаПо ночам тихо тосковать.

Всего отвратительнее (и это вторая причина, почему приходится писать) видеть в этом сборнике епархиальной поэзии «творения» поэта-коммуниста Ник. Смирнова. Добро бы они попали более или менее случайно, как стихи Смирновой-Варфоломеевой! Нет, они как нельзя больше кадят церковным ладаном.

В четырех помещенных стихотворениях целиком выдержан церковно-лирический, елейный тон.

Первое так и называется: «Свете Тихий». Это – не аллегория, это —обычное церковное обращение к Христу, о котором идет речь. В стихотворении «На Волге» —

В благовонье молчаливомРечной колеблется разлив.

И дальше:

Перед заревым иконостасомВ молитве пали острова.

В стихах «Левитанские места» у Ник. Смирнова – «ВЕТЕР-ВЕЧЕРНИЙ ПСАЛОМ». Там же – и «Тихие очи Христа», и АРХАНГЕЛ, и т. д.

В последнем стихотворении – «БЕССМЕРТИЕ» – Ник. Смирнов рекомендует себя «ВЗЫСКУЮЩИМ МОНАХОМ» и, видимо, не прочь взять на себя роль праведника.

И вместе с ветром потрублюО чудодейственном бессмертье,И слово вечное – люблю —Я брошу в мир. В него – поверьте!..

Я не знаю, к кому молодой «пророк» обращает свои призывы о вере, но эти призывы вовсе не о вере в творческий гений пролетариата, ибо не коммунизм, не революция зажигает огонь проповедничества у Ник. Смирнова. Его вера – обыкновенное тихоновское православие.

Он сам говорит:

Огонь мой – луч Христова взгляда.

(«Свете Тихий»)

Разумеется в РСФСР провозглашена свобода вероисповедания, и Ник. Смирнову предоставляется полное право исповедовать и тихоновское православие, и состоять вместе с Черновым-Плесским в секте Охтинской богородицы (если эта секта не находится в разногласии с уголовным кодексом по части разврата); даже при существующей свободе печатного растления – он может издавать на прекрасной бумаге свои псалмы, но как Николай Смирнов примиряет свое христианское поэтическое творчество с принадлежностью к РКП, абсолютно не понятно.

В сборнике есть рассказ о каком-то проходимце из «бывших студентов» Мих. Сокольникова. Мимоходом в нем разоблачается вранье интеллигенции о том, как ее Советская власть притесняет.

В рассказе не сказано, что речь идет об Иванове, но это и без того ясно. Как отнесся «город» к переведенному туда во время революции высшему учебному заведению?

А вот как:

«Своим высшим училищем город гордился: к нуждам его относились серьезно, хлопотали в центре. Устроили так, что ежедневно, в специальных вагонах, из Москвы приезжали знаменитые профессора».

Вот вам и опровержение сказки о враждебном отношении к культуре варваров-большевиков, сделанное интеллигентом в книжке для сельских попов.

Выводы?

А выводы таковы, что как бы ни бесцветны были кинешемские «эмигранты» от революции в византийскую церковь, как бы ни мало читались они рабочими (на кой черт рабочему этот лирический ладан), но вредны они несомненно.

Уж одно появление таких сборников в рабочей губернии, говоря языком кинешемских поэтов, «прискорбно», но надо принять во внимание, что мелкая трудовая интеллигенция, имеющая литературные запросы молодежь, за неимением ничего лучшего под рукой, могут подчас читать эту «поэзию» и будут развращаться.

Вместо проникновения пролетарской идеологией, настроениями, будут отравляться церковным чадом.

Вывод может быть один – организация и распространение пролетарской литературы.

Что касается общественной оценки, повторяю, она достаточно ярко дана в статье т. Троцкого («Правда» за 19 и 20 сентября) о внеоктябрьской литературе, с той разве поправкой, что «Земные ласки» не только вне Октября, но смело могут быть поставлены и вне Февраля.

Вл. Павлов                         ТИШАЙШИМ

(посвящается кинишемскому альманаху «Земные ласки)

Кто тихой синью светитьсяИ трепетно благословляет жизнь.Д. СеменовскийИ ветерок вспорхнул, домчался до дубравыИ там затих в тенетах светлой лени.Борис ГородецкийТемнее даль. И тихо, тихо небо.А. Варфоломеева-СмирноваГолубоватый «свете тихий» —Печальный свет осенних дней.Н. СмирновЧуть слышно полетели безмолвные птицы.М. СокольниковА ТАМ ВО ГЛУБИНЕ РОССИИ,ТАМ ВЕКОВАЯ ТИШИНА.Н. НекрасовРеволюционной бурной встряскиДни мимо Кинешмы прошли,Где были только одни ласкиЗаснувшей матушки-земли.Под мирной сенью ГубсоюзаВсех «светом тихим» обдает,И от лампадного нагрузаНикто не крякнет, не вздохнет.Эспе                            * * *     Из дневника Антонины Мугго.Жить – это в темную бездну упасть…Жить – это небо у Бога украсть…Есть дни… Они как дар судьбы,Как жизни яркие просветыМечтой таинственной полны.Наивысшая, как и самая низкая формакритики, есть автобиография.О. Уальд.

Мне сейчас так хорошо, как редко теперь бывает. Странно на меня действует контора. Здесь я теряю все свои хорошие мысли, все мои хорошие слова, и все люди кажутся дрянными, и сама я такая же дрянь. И в голове мутно и тошнит… и тоска зеленая. Ужасно нехорошо. В слове «хорошо» или «нехорошо» можно соединить очень много понятий. Вот у нас оно очень много значит. Если мы говорим, что «было хорошо» и какой-нибудь человек – «хороший» – это значит, что в нем соединяются такие качества, которые мы наиболее ценим в человеке, то есть не только обыденные вещи, которыми отличается вообще человек, но и то хорошее, то выходящее из ряда вон, что отличает людей сильных духом и одаренных.

Вот пишу и думаю: как я все-таки неумело и глупо выражаюсь. Мне хочется двумя словами выразить то, что я хочу сказать, чтобы эти несколько слов охватили те понятия, ту мысль, которая у меня есть.

7 июля 1917 г.

Свершилось! То, во что я верила до самой последней минуты, – рушилось. Еще и теперь я не верю, что это не так, но только верю, хочу верить, а на самом деле – никакой надежды. Господи, как ужасно. З. сказал, что нам решили не подавать руки. Они у нас в крови. В нашей русской крови. Вот оно начинается. Начинается преследование большевиков. Ужасней всего то, что оно справедливо… И даже хочется, чтобы они все издевались как можно хуже и грубее. А то великодушно простят. Вот это хуже, во сто раз хуже.

10 июля 1917 г.

Мне нужно много, много сказать именно здесь. Боюсь, что не хватит времени…

13 июля 1917 г.

И действительно не хватило. Пишу только сегодня. Да и то, я за это время так много пережила, что не в состоянии написать про все.

Вчера разбирала свои письма. Случайно нашла письмо Толи. «Я так бы хотел чтобы Вы приехали, что на радостях готов целовать и целовать Вас». «Я так ценю нашу дружбу, Ниночка!» – пишет он. Тогда я, привыкшая к таким фразам в его письмах, только улыбалась, как-то поверхностно переживала это и подобное. Мне даже казалось, что это неуважение ко мне, а теперь совсем иначе. Отвыкшая за последнее время от ласкового слова, живущая какой-то походной жизнью, я прямо поразилась, прочитав эти строчки. И мне могли так писать! А может он так и в действительности чувствовал. И вспомнился Толя… И показалось, что в месте с ним ушло мое счастье. Хорошее, милое, маленькое, но полное счастье. И так было жаль, что я тогда не уехала к нему туда в далекий Брянск. Все существо, все мысли, все потянулось туда за ним, молоденьким, хрупким, едва произведенным офицером. Потом прошло. Подумалось так же как и тогда, когда я писала ответ, что это неискренно, что это под влиянием беспутной военной жизни. И сейчас то же. Хотя в глубине души мне очень хочется поехать к нему. И подчас я даже мечтаю, как бы мы с ним хорошо зажили. Я хочу послать ему письмо, спросить только, жив ли он… И не хочу, что бы он подумал, что мне он дорог, хотя бы даже минутно – дорог.