Без дна. Том 2

4

«Аркашенька!» Аркадий только заехал в тесный родной дворик на Энтузиастов, вышел из машины, когда услышал, что его кто-то зовёт. Оглянулся: Иван Евдокимович. В своей ещё советской выделки цигейковой дублёнке, лоснящейся по швам накладных карманов и в том известном выпуклом месте, которое называется филейной частью тела. Восседает на побеленной недавно выпавшей порцией нового снега скамье. Во дворике ещё одна скамья, но она сейчас оккупирована весёлой разнополой компанией. «Куда вы пропали? Я собрался вас подвезти…» – «Аркашенька, подойди ко мне, – льстивым голоском, – хочу с тобой кое-чем поделиться». Аркадий неохотно послушался, подошёл. Отчим уже без гвоздик, но папка при нём. А это означает, что Иван Евдокимович как вернулся с вокзала, так в квартиру ещё и не заходил. «Я буквально только сейчас подумал о тебе… Не хочешь присесть?» На незанятой Иваном Евдокимовичем половине скамьи снег, а под снегом лёд. Поэтому Аркадий предпочёл не садиться. «Что подумали?» – «Что мы уже так долго живём бок о бок, но так редко… чтобы, как говорится, сесть рядком и поговорить ладком. При этом – да, мы так редко ссорились… почти не ссорились… даже не вспомнить… и всё равно… я благодарен тебе». – «За что?» – опешил Аркадий. «За то, что обозначил меня… отметил… отрекомендовал. Когда с Петром Алексеевичем. Когда он меня так высокомерно: “Кто этот?” Ведь ты мог бы и промолчать, сделать вид, что я тебе чужой… Как ты считаешь, он действительно меня не признал? Но ведь мы же встречались! Прежде. Тогда. Да, нечасто, но… конфликтовали. Пусть и на идейной почве. Мы разошлись тогда в оценке суде́б социалистического реализма. Да, кардинально разошлись. Но ведь это же не повод – как ты считаешь? – демонстративно не узнавать меня сейчас. Когда прошло столько лет! Или это такая с его стороны своеобразная, прости меня, достоевщина?»

«Мужики! – сильно подвыпивший, покачивающийся гражданин с соседней скамьи, настроенный, правда, очень миролюбиво. – Мы тут сына моего обмываем. Первенького! А то прежде всё дочки да дочки. Словом, просим». – «Нет-нет! – испуганный отчим. – Спасибо, мне нельзя. – А дальше соврал: – Язвенник». – «Я тоже», – отказался от приглашения Аркадий. «Что, язвенники одни собрались?.. – обиженный счастливый отец. – Ладно, неволить не будем. Мы ведь как? Мы по-русски, от всего сердца… А раз уж тут одни нерусские собрались… Чёрт с вами!»

Иван Евдокимович, когда обиженный перестал к ним приставать, почти шёпотом проговорил: «По-моему, он страшный человек!» – «Кто?» – удивлённый Аркадий. Подумалось, что Иван Евдокимович имеет в виду именно этого, радующегося рождению своего первенького. «Пётр Алексеевич… твой отец… Да, конечно, он очень даже неординарный. Об этом никто и не спорит. А страшный оттого, что живёт только собой и думает только о себе. И наша мамочка это тоже своевременно поняла». Иван Евдокимович говорил сейчас об Аркадьевой матери, он часто называл её «мамочкой». Хотя, если обращался напрямую, звал просто по имени – Варя. И лишь когда на неё из-за чего-то сердился, переходил на имя-отчество. «Но слишком поздно… Ты знаешь, что она была у портнихи?» – «Зачем?» – «Она сшила новый английский костюм. Из джерси. Я видел. Он ей очень идёт. Как думаешь, зачем ей английский костюм из джерси, да ещё накануне приезда Петра Алексеевича? Когда у неё и так неплохой гардероб. А я догадываюсь. Она хотела его удивить, может, даже очаровать, но в последний момент вдруг взяла и передумала. Осталась дома». «Вполне может быть», – подумал Аркадий, а вслух: «Хватит вам тут! Мало вашего геморроя? Ещё чего-нибудь на морозе подхватите».

«Эта же портниха, кстати, шила когда-то нашей мамочке подвенечное платье, – продолжил свою болтовню Иван Евдокимович, когда уже заодно с Аркадием направился в сторону подъезда. – Оно до сих пор висит у неё. На плечиках. Может, ты тоже его видел. Она собиралась обвенчаться в нём с твоим отцом, а он вместо этого… променял её на свободу творчества. И тебя, кстати, тоже…» – «Да хватит вам! – оборвал Аркадий ведущего себя не по-новосельцевски, то есть заболтавшегося без меры, Ивана Евдокимовича. К тому же ещё ступившего на чужую территорию: какое дело этому человеку до того, кто с кем собирался обвенчаться и кто кого на что променял? Он. Чужак. – Я всё это отлично и без вас знаю». – «Да, конечно, ты человек очень информированный», – покорно согласился отчим. «Если и “достоевщина”, – подумал Аркадий, а подумал оттого, что вспомнил буквально пару минут назад услышанное от отчима и относящееся к отцу, – то у вас, Иван Евдокимович, её будет не меньше, чем у Петра Алексеевича. Словом, вы оба хороши!»

Когда вошли в прихожую, застали мать разговаривающей с кем-то по телефону. Точнее, не разговаривающей, а слушающей. Заметив входящих, только кивнула головой, что означало: «Да. Вижу. Пришли. Хорошо» – и продолжила слушать дальше. Иван Евдокимович, быстренько разувшись и оставив на вешалке свою эпохи ещё личного театрального триумфа дублёнку, юркнул к себе, а Аркадий прошёл на кухню. Он вдруг испытал сильную потребность чего-нибудь перекусить. Желание, наверное, естественное, учитывая, что последнее, что побывало у него во рту, случилось ещё этим утром на Танеевой даче, перед тем как ему отправиться в дорогу. Он подогрел тогда на своей газовой плите приобретённую накануне в Сарафаново пару голубцов-полуфабрикатов. А сейчас уже далеко за восемь.

Аркадий ещё сидел на корточках перед открытым холодильником, соображая, чем бы ему предпочтительнее поживиться, когда на кухню заглянула только что, видимо, закончившая свою затянувшуюся телефонную сессию мать. Она, похоже, за всё время этой сессии не проронила ни слова. «Оставь это». Аркадий вопросительно посмотрел на неё, продолжая оставаться в том же положении. «Я только что разговаривала с Петром Алексеевичем… Он приглашает нас втроём к себе. В гостиницу. На ужин. Прямо сейчас. Я отказалась. И за себя и за Ивана Евдокимовича. А тебя прошу сходить. Отчитаться за всех нас».

5

«Молодой человек, а вы к кому?» – пожилая дежурная в гостинице. «В двадцать пятый номер. К Петру Алексеевичу Долгорукову», – отчеканил Аркадий. «А вы, простите, кто?» Аркадий назвал себя. Дежурная, с каким-то как будто подозрением поглядывая на нежданного гостя, набрала номер внутреннего телефона. Подождав и, видимо, не получив ответа, вернула трубку. Далее с видом «Я же сразу почуяла, тут что-то не так»: «А никто не берёт». – «Возьмут. Наберите ещё раз», – жёстко потребовал Аркадий. Дежурная на этот раз бросила взгляд на висящую позади неё доску с ключами и, видимо убедившись, что ключ от двадцать пятого номера действительно отсутствует, неохотно, однако пошла Аркадию навстречу. Опять долго ждала и наконец: «Извините. Господин Долгорукий? Извините, Долгоруков. А к вам пришли… – Аркадию: – Как вас назвать?» – «Сыном». – «Сыном?» – удивилась дежурная. «Да, сыном. А что тут удивительного?» – «Вы меня простите, – дежурная в трубку, – но этот человек называет себя сыном… Да, я понимаю. – Далее Аркадию, облачко недоверия ещё не сошло с её лица: – Пожалуйста, проходите. Вас ждут… Вон по тому лифту». – «Я знаю».

Аркадий не врал. «Октябрьскую», главную гостиницу города, он изучил как облупленную. На стук в дверь под номером «25» вначале никто не откликнулся, тогда Аркадий постучал погромче. «Аркаша, это ты? – теперь отозвались, но голос на каком-то отдалении от двери. – Входи, входи! Не закрыто. Я тебя жду».

Аркадий вошёл и никого не увидел. «Раздевайся. Присаживайся, а я сейчас». Номер со спальной комнатой. Таких в «Октябрьской» всего четыре, и они не пользуются большим спросом, потому что дорого. Кому-то дорого, а отцу – нет. Голос же доносится сейчас именно из спальной комнаты, самого хозяина пока не видно. «Подожди немножко, мне тут… Если скучно, можешь полистать. Увидишь на столе. Относительно свежая пресса. Как у тебя с английским?» – «Так себе». – «Видишь ли, я вот-вот как сам добрался досюда. Натерпелся. Как выжатый лимон. Освежился под душем. Сейчас переоденусь». – «Ничего, не спеши». Аркадий уселся в свободное кресло у стола.

На сиденье другого кресла – открытый, заполненный вещами кофр. На столе холмик из цветочных букетов, пара мятых газет на русском, сверху «Московский комсомолец» и парочка журналов на английском, эти последние лежат врозь, как будто поссорились друг с другом: «Newsweek» слева, «Journal of the American Drama and Theatre (JADT)» справа. Пожалуй, что одно, что другое не подвластно Аркадию: с английским он никогда не был на «ты». Зато вполне подвластна ему фотография в рамке и с ножкой из твёрдого картона. Она-то, то есть фотография, а не ножка, и привлекла внимание. Групповой снимок. Так прежде, ещё до того как сам Аркадий пошёл в школу, снимались по завершении учебного года всем классом. Таких групповых снимков много у матери. Учительница по центру, по левую и по правую руку от неё – самые выдающиеся ученики; чем дальше на периферию, тем менее достойными они были и в глазах тех, кто снимал, да и, пожалуй, в собственных. Варя Новосельцева неизменно в «выдающихся», от первого класса до десятого. На той же фотографии, что сейчас в руках у Аркадия, вовсе не юная мать, а уже старый, то есть такой, как сейчас, отец в окружении, скорее всего, своих уже заокеанских «птенцов». В основном молодые ребята, примерно тех же лет, что и Аркадий. Белые и чёрные. Все довольные, улыбающиеся. Тех, кто постарше, посолиднее, – наперечёт. Однако точно так же, как под копирку, улыбаются.

«Всё-таки ты молодец, что не погнушался, пришёл», – отец по-прежнему пока присутствует только голосом. Долго же он одевается! Как будто ему сейчас предстоит выйти на сцену. У самого Аркадия на эту процедуру обычно уходит максимум пара минут. «А вот наша… примадонна… Уж как только я её ни уговаривал! Чуть ли ни вприсядку перед ней. Нет! Так и не удостоила. Я по-прежнему у неё в чёрном списке. Что-то типа “вооружён и очень опасен”. Не человек – кремень. А как с ней ладишь ты?» – «По-разному. В основном нормально». – «Похвально… Возможно, оттого, что в тебе самом… Ведь ты очень многое взял от неё. Ну, это и понятно. Так и до́лжно. Что я такое? Потомок каких-то мещан. Всего-то. А ты знаешь, что твои прадеды были прасолами?.. Да знаешь ли ты вообще, что такое прасол?» – «Да, представляю», – Аркадия даже немного обидело, что отец посчитал его таким неграмотным. «Закупали свежую рыбу, мясо, делали из них разного рода деликатесы, – отец, возможно, не расслышал Аркадьева “Да, представляю” и продолжил: – А потом на прилавок. У нас была даже собственная маленькая лавочка. – Он сказал “у нас” так, словно и сам был совсем недавно её владельцем. – Маленькая, но на Малой Дворянской. У меня фотографии её сохранились, я тебе покажу. Предки же твоей матери самые настоящие крестьяне. Но не барские. На барщине никогда спину не гнули. Что такое рабство, никогда на себе не познали. Они были вольными. Может, поэтому и мать твоя такая – несгибаемая. “Гвозди бы делать из этих людей”. Это и про неё». – «Ещё они были староверами», – дополнил Аркадий нарисованную отцом картину очень важным мазком. «Верно. Архангельского розлива, я это знаю. Что тоже, конечно, многое объясняет. Только почему “были”? Они и есть». – «Мама не староверка». – «А кто же она?» – «Коммунистка». – «Как? До сих пор?..» – «Да, до сих пор. Ну, может, не так сильно, как прежде. Хотя никому в этом не призна́ется. И коммунизм у неё какой-то… не такой». – «То есть не как в “Кратком курсе истории ВКП(б)”? Согласен. Но это как раз и означает, что в душе она староверка, а чистая вера в коммунизм… в светлое справедливое царствие на земле, где вместе будут возлегать хищники и агнцы – всё это уже есть маленькая, а может, и крупная аберрация. Впрочем, вполне допускаю, что и ты… что с тобой примерно такая же история». – «Я не старовер.

И не коммунист». – «Тогда кто же ты?» – «Свободный человек». – «Хм… “Свободный”? Это значит, ты ещё очень мало знаешь о себе. Извини, но мне ещё надо будет сделать один маленький звоночек». Застряв в двери, оставаясь наполовину в спальной, с прижатым к уху крохотным телефоном, под стать тому, что Аркадий сегодня видел у Али, стал с кем-то с жаром объясняться на английском, но с заметным даже для неискушённого Аркадьева слуха русским акцентом.

Однако как же отец преобразился! Недаром у него ушло на одевание так много времени. Нет, сейчас он не мужичок. На нём элегантный, почти фрачного типа чёрный костюм. Франтоватая бабочка. Да и борода выглядит не такой, как на вокзале. То ли в парикмахерской побывал, то ли сам: укоротил, подравнял, причесал. Закончив разговор, убрав свой телефончик в карман брюк: «Извини. Дела…» Прошёл к открытому кофру, извлёк из него что-то типа travel bar. А из трэвел-бара – миниатюрную, граммов на сто, фляжечку, пару серебристых рюмочек. «Ром. По чуть-чуть. Не возражаешь? Не по чуть-чуть, когда соберёмся за общим столом». «А! Так ещё кто-то будет!» – отчего-то неприятно осенило Аркадия. «Неприятно» оттого, что он бы предпочёл «побазарить» с отцом наедине. «Да, тётя спутала нам все карты. Ты понимаешь, о ком я говорю. Заранее договорились, что спокойно посидим за столом. Нам ведь есть о чём вспомнить. Пришлось сдвинуть время. Я их поджидаю. Они обещали. Ты тоже, я надеюсь, не побрезгуешь, посидишь вместе со всеми… А что это у тебя?» Заметил у Аркадия на коленях папку Ивана Евдокимовича.

Да, когда Аркадий уже собрался покинуть квартиру на Энтузиастов, в прихожую осторожно, с оглядочкой, как тать, проник отчим – и шёпотом, чтобы, не дай бог, «мамочка» не услышала: «Я понимаю, Аркаша, это унизительно… Я имею в виду: унизительно для меня… Всё же передай Петру Алексеевичу вот это, – протягивая папку. – Моя последняя. Это уже не соцреализм. Пусть убедится, что я тоже… перестроился. Если, разумеется, найдёт время прочесть».

«Хорошо, – сказал Пётр Алексеевич Аркадию уже после того, как тот признался отцу, что у него за папка. – Положа руку на сердце, твоему отчиму лучше бы стать сапожником, а не портить бумагу. Но если уж ты так просишь за него… – Вяло махнул рукой. – Ладно. Оставь. Авось… – Покапал из фляжки сначала в одну рюмочку, потом в другую. – Я уже знаю, мне о тебе доложили. Ты этим, – на наполненную рюмку, – не злоупотребляешь. Молодец… Ну что же? За встречу?..»

Выпили, и отец, видимо заметив по тому, как фотография изменила положение на столе (у родителя прекрасная зрительная память, Аркадий это по детским годам знает, когда тот ещё пытался обучать его основам актёрского ремесла), и догадавшись, что она побывала в Аркадьевых руках: «Посмотрел? Да, это мои… В целом, все очень славные ребята… Почти такие же молодые, как ты. И приблизительно такие же идеалисты… Да, ты идеалист, я в этом ничуть не сомневаюсь… Или, так будет вернее, ещё идеалист… Театр в чисто материальном выражении им ничего не даёт. Только адреналин с выходом на сцену. А ты, значит, как будто бы записался в рабочий класс? Убираешь снег с чужих крыш?» – «Это плохо?» – «Н-нет… Ничего… Главное, чтобы на этом долго не задерживался. Будет совсем скверно, если навсегда. Но думаю, с тобой этого не случится. Ты же сын своего отца. В тебе должно быть достаточно честолюбия! Да я и по глазам твоим это вижу. Ты, Аркаша, поле нераспаханное. Целина… Ещё по одной – и на этом этапе, пожалуй, закруглимся».

Отец ещё раз капнул и уже после того, как выпил, добавил: «Хочу привезти их сюда. Показать, откуда я взялся. И чтобы они показали себя… Я о своих американцах. Я ведь тоже, Аркадий, в каком-то смысле идеалист. А вот они… – вновь обратился к фотографии, – у них, пожалуй, всё это немножко уже по-другому. Они, ты знаешь, даже мечтают… с умом. Прекрасно отдают себе отчёт, что мечтой обух не перешибёшь, и уже заранее, с молоком матери, готовят себя к другой жизни. Без мечты, но при деле… Нет, я сказал “с молоком матери”, но это не совсем так. У них всё больше в моду входит искусственное питание. Пастеризованное. Меньше риску для здоровья. Может, в этом дело? Они пастеризованные, а мы нет? Но это не мешает мне относиться к ним почти как к моим… прежним… Да, важное уточнение – “почти”… Послушай, я всё говорю, говорю, а из тебя, как из матери… Мне бы хотелось, пока я здесь, чтобы ты показал мне свою девушку. Это можно?» Аркадий, смутившись: «У меня её сейчас нет». – «Ты… живёшь без девушки?! Надеюсь…» – «Да нет! – Аркадий понял отца. – С этим всё в порядке». – «А с чем тогда не в порядке?» – «Ну… скажем, мы поссорились». – «А-а… ну, это дело другое, это случается, и это поправимое… Как её зовут?» – «Кого?» – «Твою девушку». – «Это так важно?» – «Как зовут? Да. Как назовётся, так и поплывётся». – «Ну, скажем… Валя». – «Валя? Хм… – Отец выглядел немного разочарованным, как будто ждал от Аркадия чего-то другого. – Что ж… Как говорится, простенько, но со вкусом…»

Аркадию хотелось поскорее закончить эту бередящую его сердечные раны тему, и он как отвлекающий манёвр взял в руки один из лежащих на столе журналов. «Да, я специально привёз, – проговорил отец. – Там есть маленькая статья и обо мне». В руках Аркадия в это время был не «Newsweek», а другой журнал, тот, что назывался более сложно. Отец же, может, даже и собирался попространнее поговорить на тему, что именно о нём написали, но из кармана его брюк донеслась мелодия. «Извини!» – он живо поднялся и устремился к двери в спальную комнату, прижимая телефон к уху. И дальше, оставаясь на другой половине (как будто стеснялся говорить при Аркадии), продолжил разговор на английском. Ещё не закончил, когда зазвонил телефон в номере. Прервавшись, отец крикнул Аркадию: «Возьми трубку! Послушай». Аркадий сразу узнал голос Глеба: «Пётр Алексеич, куда нам дальше? Мы уже здесь». – «Это не Пётр Алексеевич», – откликнулся Аркадий. «Аркаша?.. А что Пётр Алексеевич?» Аркадий коротко объяснил. «Мои пожаловали? – откликнулся заглянувший с другой половины отец. – Передай им, пусть поднимутся в двадцать пятый».

«Я, пожалуй, пойду», – объявил Аркадий уже после того, как объяснился с Глебом, а отец закончил свои затянувшиеся переговоры на английском. «Ты не хочешь посидеть с нами? – огорчился отец. – Я на тебя рассчитывал… Тебя же все так уважают… Жаль, но… Послушай, снег, который ты убираешь, это крыша на Танеевой даче?» – «Д-да», – несколько удивился Аркадий («Откуда он узнал? Впрочем, тётя Зина могла сказать. Или мать»). «Ну, тогда наши стежки-дорожки сошлись! – обрадованно. – Мне ведь тоже там придётся». – «Зачем?» – «Надо будет довести до ума одно дельце». – «На даче?» – «Да, представь себе. Это будет что-то типа перфоманса. Знаешь, что такое перфоманс?» – «Д-да». – «Но я пока и сам не владею полной информацией. Во всяком случае, у нас ещё будет железный шанс там повидаться и поговорить. И это хорошо. Нам ещё предстоит поговорить о многом. Или, так будет точнее, о многом друг другу поведать. Ведь ты мой сын, а я твой отец! И это самое важное в этой жизни. И для тебя, и для меня. Или ты думаешь как-то иначе?» Да, пожалуй, Аркадий был другого мнения о самом важном. Но отцу об этом ничего не сказал. А не сказал оттого, что знает, помнит, по возможности соблюдает: «Мысль изреченная есть ложь». Этой максимы старается придерживаться и сейчас.

Глава третья

1

Двадцатого февраля день рожденья у матери Екатерины Юрьевны. Когда всё нормально, его справляют с помпой. Это считается едва ли не самым большим общесемейным торжеством. На этот же раз дело обстоит именно «ненормально». Брат Николай и мать накануне крупно поссорились. Брату доложили, что матери (мало того что она уже проела ему плешь этим племянничком-американцем) теперь ещё вздумалось хлопотать за него и в мэрии. А это уже другая епархия. И отношенья между губернатором и мэром далеко не безоблачные: как между кошкой и собакой (разные партии). Николай Юрьевич, разумеется, по праву губернатора выступает здесь в роли собаки. Вспылил, позвонил матери и энергично её отчитал, чтобы «не совала нос, куда не следует». Мало того, до неё же дошла сплетня, что сын при ком-то сказал: «Ну совсем спятила старуха». Более чем достаточно для строптивой Ненилы Фёдоровны, чтобы она прекратила все «дипломатические отношенья» с сыном. Собралась и умчала на построенную ещё в советские времена дачу на озере Привольное. И всё это несмотря на недолеченную ногу, прописанные ей ежедневные процедуры. Этим поставила всё семейство в очень сложное положение.

«Привет, сестрёнка! Говорить можешь?» – дозвонившийся до Екатерины Юрьевны Николай Юрьевич. «Почему же не могу?» – «Что с матерью-то делать будем? Я про её день рожденья. Она ведь тоже психанула. В Привольное укатила. Или ты не в курсе?» Нет, в курсе, конечно, Екатерина Юрьевна. «Я не знаю. Тебе решать». – «Я лично за себя уже решил. Поеду туда. С Марусей, естественно. Насчёт Юльки и Ко – сомневаюсь. Найдут какую-нибудь отговорку. А тебе, мне кажется, тоже придётся прогуляться. Ничего. Для тебя сейчас это даже полезно. Проветришься. От своего фотографа немного отвлечёшься. Заодно Настёну с собой возьми… Возьми, возьми! Они ещё между собой как-то ладят. Нам через неё легче будет».

Тяжёлая, через «не могу» поездка. Екатерину Юрьевну сейчас не манит никуда, но и доводить до белого каления строптивую Ненилу Фёдоровну, не оказав ей должного внимания в её «святой день», риск тоже очень большой. И вот Екатерина Юрьевна едет на эту дачу, да ещё в компании, как её об этом попросил брат, с дочерью. А где дочь, там и гувернантка. Без неё сейчас Настя никуда. В городе оставили только собачку Долли. За непоседой глаз да глаз: вырвется из рук, потом ищи-свищи по всему посёлку.

Екатерина Юрьевна в разные периоды своей жизни по-разному относилась к этой даче. В детстве она выживала там только под большим родительским прессом. Из-за многого. Из-за отсутствия, например, элементарных городских удобств. Неизбежной скученности, особенно когда съезжались всей семьёй. Угрозы быть искусанной надоедливыми комарами, возможности встретиться с неприятными (жужелицами, например) или опасными (пауки или оводы) существами. А ещё её не трогала окружающая их дачу природа, она не любила ни кататься на лодке по озеру, ни ходить в лес по грибы-ягоды. От деревенского солнца начинала шелушиться кожа на её лице, отчего оно становилась ещё более непривлекательным; от прохладных утренних рос возникала угроза простуды, а грозы, если они случались, вызывали в Кате панический страх – ей тогда хотелось спрятаться поскорее в их глубоком холодном подвале. С годами, по мере того как, наверное, изменялась она сама, изменялось и её отношение к родительской «даче-деревне». Прежде, ещё какую-то пару лет назад, если у неё возникала потребность побывать на природе, она выбирала для этого такую благоустроенную страну, как Финляндия. Это «отрыжка» ещё позднестуденческих лет, когда ей пару раз удалось погостить в Хельсинки благодаря скоротечному роману с одним уже довольно «пожилым», по её прежним, девичьим меркам (а Эркки было тогда порядочно за тридцать), работником «FinnAero». Их агентство тогда располагалось на улице Майорова. И только именно в последние годы она стала находить в этом полузаброшенном, теперь редко посещаемом доме, на зарастающей быстро набирающими высоту, появляющимися неизвестно как и откуда новыми кустарниками и деревьями огибающей их дом с трёх сторон территории что-то очень привлекательное для себя.

Не чуждая самоанализу, попыталась разобраться, в чём дело, и постепенно осознала: её тянет сюда как магнитом проведённое когда-то и оставленное здесь детство. Да, детство было именно здесь, хотя она его тогда совсем не ценила. Детство проживалось, несмотря на досаждавших ей жужелиц, пауков, пугающие грозы, понаставленные синяки и царапины. А может, и благодаря им. И всё это в противопоставлении строгому, чинному, чопорному, требовательному городу. Вот где не было детства! Из-за вечной родительской муштры, хождения в школу, никогда не прекращающейся, изматывающей её силы гонки за «круглоотличниками». И что, наверное, самое удручающее, нервнозатратное – для неё, той самой, которая «нехороша собой», – вечным сражением за внимание к ней противостоящей половины человечества. В деревенском же её детстве, за крайне редким исключением, она чувствовала себя в большей безопасности.

2

Когда машина подкатила прямо к дому, их никто не встретил. Другие авто не просматривались, то есть брат ещё не приехал. Из дома, несмотря на закрытые окна, доносился нестройный бабий ор: «Огней так много золотых на улицах Саратова…» Вышедшая гостям навстречу девушка, заменившая на время обычно проживавшую рядом с матерью по праву относительно близкой родственницы Луизу, сообщила Екатерине Юрьевне, что «Ненила Фёдоровна угощает пришедших к ней на день рожденья подружек из деревни». Екатерине Юрьевне не хотелось смешиваться с деревенскими подружками, поэтому она попросила девушку, чтобы та ничего пока об их появлении не докладывала. «Мам, а мы с Геей хотим на озеро прогуляться! Можно?» «Мы с Геей» – фраза, которую с появлением в их доме гувернантки Екатерине Юрьевне то и дело приходилось слышать, слегка подскрёбывала по материнскому самолюбию, но… ничего. С этим-то она вполне мирилась.