Без дна. Том 2

Да, Тоня, как и пообещала, пришла, но не в три, а уже ближе к половине четвёртого. «Как и обещала» – то есть не с пустыми руками: и вино, и закуска, и тортик диетический. Уже как переступила через порог и потом, когда снимала с себя верхнее, а хозяин, как всегда, неловко ей помогал, уже тогда Игорь Олегович заметил, что дорогая гостья выглядит не совсем обычной. Что чем-то взволнована и готовит Игорю Олеговичу какой-то неприятный сюрприз. Почувствовать-то почувствовал, но по привычке никаких «провокационных» вопросов задавать не стал. «Если действительно есть что-то, если это не моя мнительность, рано или поздно скажет сама».

За столом в основном говорили о пустяках. О болезнях, о погоде, о размерах пенсий, какими они были и какими стали со всеми этими реформами, дефолтами и всякой прочей дребеденью, величаемой «переходом от развитого социализма к дикому капитализму»; а ещё, что уже необычно, о предстоящем приезде в Краснохолмск какой-то важной персоны. Никто ничего толком не знает, но все уверены, что это очень серьёзный товарищ, иначе – к чему такие приготовленья? Город наводнён навезённой со всей области милицией. Таких мер предосторожности в городе не было, даже когда к ним пару лет назад заглянул представительный кудрявый и словообильный господинчик вице-премьер Немцов.

И так они поговорили о том о сём, выпили по три бокала принесённого Тоней рислинга за здравие внука, отведали чайку с диеттортом. Времени уже скоро шесть – пора расставаться. Тоня прошла в прихожую, с неловкой помощью Игоря Олеговича оделась в своё зимнее с каракулевым воротником пальто, повязалась белым оренбургским платком, а поверх платка ещё и шапочку водрузила из того же каракуля. В этом наряде стала походить на жену какого-нибудь небогатого чиновника с картины, допустим, Ивана Крамского. Когда же совсем приготовилась уходить, опустила глаза и, едва разжимая губы: «Ты прости меня, Игорёк… Но мы теперь, боюсь, уже долго не встретимся». – «Почему?» – пробормотал Игорь Олегович. А про себя: «Ну вот! Никакая не мнительность. Но это ещё не всё. Точка-то как будто бы не поставлена. Сейчас снова услышу». «Мой, ты знаешь… совсем… Каждый раз, стоит мне только сказать, что иду к тебе, становится сам не свой. Вот и сегодня. Мне стоило это больших нервов. А обманывать его, что-то придумывать… Ну, ты же знаешь, как я устроена. Я так не могу. И так каждый раз. Когда ухожу к тебе, в голове одна и та же мысль: “Застану ли его живым?” Да, настолько серьёзно… Я понимаю, это болезнь. Он и сам это отлично понимает. Но одно дело – понимать, другое – что-то с собою делать. И вот… я встала перед выбором… Прости меня, но я больше так… разрываться между тобой и им… не смогу». Ещё какое-то время постояла, обняла, прильнула к Игорю Олеговичу. «И ещё… что я должна тебе сказать. Что я давно собиралась тебе сказать и всё как-то… Я за всю жизнь больше не встречала такого замечательного, такого доброго, честного, отзывчивого, порядочного человека, как ты. Я всегда любила тебя. Только тебя одного. Люблю до сих. А если всё так получилось, это я…» – «Да перестань, – тут уж наконец и Игорь Олегович не выдержал. – Я тоже тебе давно хотел сказать и тоже не решался. Виноват во всём один я». – «Нет! Что ты такое говоришь?! Если бы я тогда…» – «Нет, Тоня, и ещё раз нет! Если б именно я, а не ты… тогда… Мне нужно было быть осмотрительнее». – «Настаиваю: моя вина. Нужно было не поддаваться панике. Моя бесхарактерность. Испугалась трудностей. Бытовых неудобств…»

А что было «тогда»? Игоря Олеговича «попросили» с его места работы – он пристроился было в местном краеведческом поначалу просто сторожем, а потом подвернулась вакансия хранителя фондов. «Попросили» оттого, что грянула проверка, а у Игоря Олеговича не оказалось диплома. Да его у него и не могло оказаться, оттого что во время о́но арестовали за пару месяцев до официальных госэкзаменов. Следовательно, он был бездипломником. Место же сторожа к этому моменту тоже было занято, и Игорь Олегович решительно отказался стать виновником незаслуженного увольнения другого человека.

«Но я… предала тебя», – между тем продолжает Тоня. «Какая чушь!» – отбивается Игорь Олегович. И так они ещё какое-то время отбирают друг у друга это mea culpa, не уступают его, пока на лестничной площадке из одной из соседних квартир, возбуждённо лая, не выскакивает крупная собака. Помесь добермана и обыкновенной дворняги. И сразу вслед за лаем мальчиковый ломающийся голос: «Джуля! Молчать!» Потом показался и сам хозяин. Пятнадцатилетний Вася-Василёк. Получил такое прозвище за пронзительно голубые глаза. Вежливо поздоровался. Игорь Олегович так же вежливо ответил, а потом обратился к Тоне: «Зайди ко мне. Хотя бы на пару минуток, мы ещё должны…» – «Нет! – тут уж Тоня была непреклонной. Даже испуг какой-то у неё сейчас на лице. – Не могу, милый. Прости. Я обещала. Я уже и так опаздываю. Я дала ему слово. Мне страшно… Да, за него. Мне надо идти». Помесь добермана и дворняги, одолев за три прыжка разделяющие их метры, прежде чем начать галоп по лестнице вниз, обнюхала сначала Игоря Олеговича, потом Тоню. «Как знаешь», – уступил Игорь Олегович, вернул Тоне её руку. «Может, потом… Как-нибудь. По телефону», – пообещала неуверенно она и побрела вслед за ускакавшей собакой, а Вася-Василёк всё ещё возился со своими ключами: никак не получалось запереть за собой дверь.

2

«Тебе, племянничек, не откладывая дела в долгий ящик, нужно законтачить с моим Колькой! Я уже с ним обо всём перетёрла, что он сегодня повидается с тобой, но там у него сейчас делегация. Прохиндеи из каких-то прежних народных демократий. Чего-то вроде у него по старой ещё памяти умыкнуть хотят. Поэтому я вначале все свои реперные точки, что в городе, покажу, а потом уже и до Кольки».

Тётушка Ненила ворвалась в уже налаженное, размеренное американское житьё-бытьё Петра Алексеевича как японское цунами. Это случилось в один из летних месяцев в прошлом году. Пётр Алексеевич был у себя, в своём центре «Арто» в Бостоне, где репетировал со своими актёрами-учениками новую постановку «Горе от ума» (сейчас в Америке мода на всё русское), когда кто-то ему позвонил по селфону и раздалась уже давно не звучавшая в его ушах русская речь в очень напористом женском исполнении: «Ты чего это, чертила ты эдакий, от родных по всём щелям прячешься?.. А ну быстро за карандаш… или что там у тебя. Записывай адрес! И чтоб завтра же был у меня!» – «Вы кто?» – спросил ошарашенный Пётр Алексеевич. «Не узнал? Свою собственную родную тётю?.. Совесть-то у тебя, спрашивается, где? Да ты же мне ещё в подол напи́сал. Да ещё так вонько! Пришлось тут же сымать и стирать. Нечто забыл? Записывай, я тебе говорю, пока не передумала!» И тут же начала диктовать адрес. Оказалось, что она сейчас находится в пригороде Бостона – Рослиндейле. «Через час будешь?» Пётр Алексеевич всё же объяснил звонившей, что у него репетиция, а вечером спектакль. Пригласил родственницу на представление. На что она: «Не много ли чести будет, чтоб я ещё твои спектакли, в которых ничего не понимаю, смотрела?..» В конце концов договорились, что Пётр Алексеевич прибудет в Рослиндейл с визитом на следующий день.

С Ненилой Фёдоровной (так звонившая себя отрекомендовала) Пётр Алексеевич если когда прежде и встречался, так только в годы своего младенчества, о которых уже ничего не помнил. Долгоруковы достаточно распространённая, знатная фамилия. Разными они были – «высокие», «средние», «низкие». Словом, от холопов до князей. Предки Петра Алексеевича явно из холопов. Но сумевших выкарабкаться до положения «средних», то есть мещан. Однако события Октября семнадцатого растопили весь их скудный, накопленный за предыдущее столетие жирок, и все Долгоруковы (из тех, кто, конечно, выжил), из которых вышел и дед Петра Алексеевича, вскоре преобразились в общую серую советскую массу, в которой уже не было ни низов, ни верхов. И в которой так легко было затеряться!

«Слушай, Станиславский, – заявила Ненила Фёдоровна при первой же их встрече в доме в Рослиндейле, где она гостила с внучкой у своей подруги с таким же, как у Петра Алексеевича, краснохолмским прошлым, – тебя же, чудика, царя горохового, надо спасать». – «Зачем?» – удивился недоумевающий Пётр Алексеевич. «Затем, что ты тонешь. Я же справки о тебе навела. Ты же тут загибаешься! Да ладно, ладно, не надо мне эту лапшу… У меня свои и глаза, и ухи есть. Знаю, как тут тебе. Вертайся-ка к нам в Краснохолмск. Коммуняков, тебе ненавистных… и мне, кстати, тоже… у нас уже никого не осталось, все до единого перекрасились, а мой сынок Колька сейчас там самый главный. И не какой-нибудь… секретаришка. Гу-бер-на-тор! Власти у него – немеряно. Чего хочу, то и ворочу. Всяко тебе стать на ноги поможет. Бизнес хоть свой театральный как-то нормально наладишь. Как у Немировича-Данченко. А не эти жалкие соплишки, что здесь».

Тётушка оказалась на удивление информированной, знала многое, чем жил и чего в первую очередь недоставало племяннику – должного к себе уважения, вниманья. Donations, наконец. По-русски это, скорее, называется «пожертвования». Разговор был долгим. Первоначальный скептицизм Петра Алексеевича постепенно сменился… не то чтобы энтузиазмом, скорее – повеяло прежним, ещё в молодые, свежие годы испытанным на себе ветерком удалого флибустьерства: «А где наша не пропадала?» Итог разговора был таков, что вначале Пётр Алексеевич приедет с ознакомительным или, как стало это называться, «выставочным» визитом. Оглядится, что и как, сам посмотрит на других. А там… даст бог… если поднявшийся или, точнее, поднятый тётушкой Ненилой ветер подует в паруса… почему бы, в самом деле, и нет?

Тётушка уехала, Пётр Алексеевич остался. Пошло время; месяц, другой – ничего не происходило, и к Петру Алексеевичу вернулся прежний скептицизм. В самом деле, ну наобещала взбалмошная (да ещё после пары стопок виски) старушенция с три короба; Пётр Алексеевич под воздействием того же виски поверил, но на этом всё и закончилось.

Однако примерно через пару месяцев Петру Алексеевичу вновь неожиданно позвонили. На этот раз разговор шёл на английском. Звонивший мужчина отрекомендовался представителем транснациональной некоммерческой корпорации «Conversion», что можно было перевести как угодно: от «конверсии» до «преображения». Заявил об их желании воспользоваться услугами Петра Алексеевича при сценическом оформлении ежегодного чествования какого-то мифического языческого бога Вали, которое в феврале следующего года должно состояться в родном для Петра Алексеевича городе Краснохолмске. И вновь с Петром Алексеевичем произошла примерно такая же трансформация, как и в прежнем разговоре с тётушкой. Вначале воспринял это предложение как розыгрыш, никак не связав его с состоявшейся ранее встречей и посулами Ненилы Фёдоровны. «Какой ещё там “языческий бог”? Что за ерунда! Да ещё и в Краснохолмске. Чистая фантастика!» Однако, хотя бы любопытства ради, от встречи со звонившим не отказался. Им очутился самый заурядный клерк, каких в Америке тьмы и тьмы. Но какой бы непритязательной ни была внешность этого клерка, разговор между ними выглядел основательным и заслуживающим доверия. Петру Алексеевичу действительно предлагалось сотрудничество в организации – точнее, masterminding, что по-русски ближе к «постановочному оформлению» этого странного мероприятия. В награду за это Пётр Алексеевич мог претендовать на одно из двух: или достаточно неплохое денежное вспомоществование, или оказание funding, то есть материальной помощи при организации и сопровождении гастролей его самодеятельной труппы в том же самом Краснохолмске.

Пётр Алексеевич, почти не задумываясь, выбрал второе. При этом ему не так сильно захотелось «высветиться» в покинутом когда-то городе, как сделать что-то хорошее, оставляющее след в памяти у его подопечных kids («ребяток»), как он их сам называл. Международные гастроли – что может быть для них более великолепным!? Жизнеутверждающим. Выяснилось в процессе переговоров, откуда ноги растут у намерения обратиться за помощью именно к Петру Алексеевичу: прозвучала фамилия краснохолмского губернатора Поварова. А Пётр Алексеевич уже знал, что фамилия его краснохолмской тётушки была такой же.

Вот так и подтвердилось, что вся эта каша действительно затеяна именно его родственницей, а не с бухты-барахты. Дальше, всё через того же клерка, потянулись другие, более детальные переговоры с уточнением, что именно от него потребуется, за счёт чего и с помощью кого. Теперь настало время реализовать задуманное. Но в первую очередь, как начальная ступенька к пока неясной вершине, ему необходимо повидаться с всесильным, как это утверждает тётушка, губернатором города Краснохолмска.

3

«Смотри сюда. Смотришь? Вот дом, в котором я до двадцати трёх лет проживала, – обозначала свои “реперные точки”, сидя на переднем сидении машины рядом с безучастным, безмолвным водителем, тётушка. – Коммуналка в двенадцать семей. Одна соседушка меня к своему охламону приревновала, при всех обозвала, а я её в отместку тут же кипятком из кружки. Такое пятнище ей поставила на харю! Не будь я тогда ещё несовершеннолетней, сидеть бы мне. А так внушением обошлись, отпустили на все четыре… А вот это школа, из которой меня пару раз из-за прогулов выгоняли… Вот на этом углу тот самый киоск стоял, в котором я пивом торговала… Вот ЗАГС, где мне штампик в паспорт поставили… А это тот самый родильный дом, в котором у меня из живота Колька мой, губернатор краснохолмский, на свет божий появился…» Наконец эта экскурсия закончилась, машина остановилась напротив Дома правительства на хорошо знакомом Петру Алексеевичу проспекте Ленина. Правда, сейчас он вновь стал называться Большой Дворянской улицей. «Извини, – проговорила тётушка Петру Алексеевичу, когда водитель, предварительно покинув своё место и обойдя машину, открыл заднюю дверцу, чтобы выпустить пассажира, – я сейчас поеду дальше. У меня процедура, никак не могу пропустить. Но о тебе уже знают. Куда надо проводят». Так оно, как обещала тётушка, и произошло: узнали, проводили.

В кабинете, куда Петру Алексеевичу предложили войти, двое: во главе стола – сам губернатор, за столом сбоку – богемной наружности господинчик средних лет в тёмно-синем вельветовом костюмчике, вместо галстука пёстрый нашейный платок. Представился Бенедиктом Бенедиктовичем. Но в качестве кого, собственно, он присутствует при этом разговоре, об этом ни от губернатора, ни от самого Бенедикта Бенедиктовича ни слова.

«Николай Юрьевич Поваров» – Пётр Алексеевич успел прочесть крупную табличку на двери. Выглядит усталым, если не сказать замордованным. Видимо, сказалась недавно закончившаяся встреча с бывшими «народно-демократическими прохиндеями». Это первое впечатление. Впечатление второе – губернатору до фени всё, что касается Петра Алексеевича. А если принимает, ещё и цедит при этом какие-то слова, скорее всего, это Ненила Фёдоровна науськала. Вся губернаторская аудиенция заняла минут пятнадцать, обошлись общими фразами, под конец губернатор извинился перед гостем, что ему пора уходить. «А пока передаю вас… – Губернатор бросил взгляд на вельветового, который за всё время, пока губернатор и Пётр Алексеевич пикировались пустопорожними словесами, не проронил ни звука. – Он в теме. Вы с ним подробно обо всём и перемолвитесь. А потом мне доложитесь».

Итак, губернатор слинял, а Пётр Алексеевич остался один на один с человеком с несколько странными именем и отчеством. «Кто он всё-таки? Скорее всего, судя по наряду, какой-нибудь местный авторитетный театральный критик». Почему в первую очередь подумалось именно так? Оттого, что эти местные театральные критики успели попить много крови у тогда ещё начинающего режиссёра Петра Долгорукова. Причём вели себя довольно неоднозначно: после премьерных просмотров, при личных встречах, мило улыбались, произносили какие-то приятности, а потом – уже прилюдно, на каких-то формальных совещаниях, – поливали грязью, обвиняли чёрт знает в каких грехах. «Возможно, и этот из той же категории».

«Вы, должно быть, проголодались с дороги», – первое, что услышал Пётр Алексеевич от этого человека, когда дверь за губернатором закрылась и они остались в просторном кабинете один на один. Нет, такого «здорового» начала Пётр Алексеевич не предвосхищал. «Я всё-таки предлагаю немного посидеть, закусить, и заодно обсудим наши с вами дела». «Наши с вами»… Неплохое начало. А перекусить Пётр Алексеевич действительно не прочь. «Прошу вас, – уже как будто в роли хозяина назвавшийся Бенедиктом Бенедиктовичем провёл Петра Алексеевича в прилегающую к кабинету уютную комнатку-столовую. Тут же предупредил: – Впрочем, никаких пиршеств. Излишеств. Только чтобы заморить червячка. Если вы не против, давайте по парочке свиных отбивных. Я уже пробовал. Мне очень понравилось. Видите ли, у Николая Юрьевича собственная ферма. Несколько бычков, с десяток свиней. Всё взращиваемое исключительно на чистой органике. Никаких ГМО».

«Прошу вас не обижаться на Николая Юрьевича, – с этой произнесённой Бенедиктом Бенедиктовичем фразы начался заявленный им несколькими минутами раньше разговор о “наших делах”, когда тот и другой расселись за овальным столиком. – За то, что он уделил вам так мало времени. Это очень современно мыслящий, очень творческий, широко шагающий и глубоко копающий человек. Я бы даже сказал – новой формации. Именно такие, как он, сейчас особенно нужны возрождающейся России. Те, которым хватает ума привлекать к себе, окружать себя подлинно талантливыми, беспокойными, ищущими, видящими далеко впереди себя людьми. Приблизительно такими, как вы». «Ну-ну, – промелькнуло в голове Петра Алексеевича, – хорошо, братец, стелешь. Посмотрим, что будет дальше». Вообще, эта режущая слух, словно заимствованная из какого-нибудь учебника по риторике, высокопарная манера выражать свои мысли показалась Петру Алексеевичу забавной. «Интересно, он так же и дальше будет? Или, в конце концов, перейдёт на нормальный разговорный?» Сам он решил пока воздерживаться от слов. Ему сейчас надо слушать. Точнее, внимать. И на ус наматывать. «Я же лишь представляю интересы небезызвестной вам корпорации “Соnversion”, – между тем продолжил Бенедикт Бенедиктович. Точно так же никуда не исчезла витиеватость в изложении его послания. – Благодаря отчасти усилиям которой… Говорю “отчасти”, потому что не забываю: всё началось с божественного толчка, произведённого достопочтенной Ненилой Фёдоровной, вашей тётушкой. Мы же всегда и во всём только следуем за ним». «Стоп! – мозговая работа Петра Алексеевича. – Что значит “за ним”? За божественным толчком? Не слишком ли самонадеянно?.. Однако». Пока всё более очевидным предусмотрительно держащему язык за зубами Петру Алексеевичу становилось только одно: нет, это не критик, этот человек из другой оперы. «Conversion»? Значит, этот краснобай из «Conversion»? Но Пётр Алексеевич пока в неведении, что собой представляет эта «Conversion». В чём её (его) основная функция? И почему именно он, персонально Пётр Алексеевич Долгоруков, оказался в сфере интересов этой корпорации? Тётушка – да, с неё всё началось. Ну а дальше-то? Пока брянский лес…

Между тем в комнатку-столовую вошла секретарь губернатора с подносом. Бенедикт Бенедиктович с готовностью помог ей переместить всё, что возлежало на нём, на стол. Секретарь пожелала приятного аппетита и ушла, а Пётр Алексеевич с Бенедиктом Бенедиктовичем вновь остались одни.

«По рюмочке, – исполняющий функции хозяина Бенедикт Бенедиктович взялся за принесённый вместе со всем остальным наполненный чем-то графинчик. – Коньяк, надо вам признаться, здесь не супер. Очевидный фальшак. Но за неимением лучшего… позвольте… За ваши успехи! Чтобы всё у вас получилось, как вы сами этого хотите. А хотите вы, насколько я разумею, ни больше ни меньше… – Ну наконец-то, пошёл хоть какой-то предметный разговор! – В беседе с Николаем Юрьевичем, когда он спросил, чем бы вы хотели порадовать местных театралов, вы признались, что намерены привезти и показать свою, так сказать, классику. Спектакль “Аргонавты”. Вершина, можно смело утверждать, вашего ещё… предэмиграционного. Когда вам было так плохо! Когда вас все кусали, а вы только огрызались и мечтали о свободе. Ваши побуждения, Пётр Алексеевич, мне, как человеку относительно близко к сердцу принимающему всё, что относится к театру, очень даже понятны, но… Позволю напомнить Гераклитово… По-человечески понятно и естественно ваше желание ступить в ту же реку. Реку вашей относительной ещё молодости, но река-то эта, я вас уверяю, совсем не та. Не обмелела, нет! Тут несколько другое. Вашим “Аргонавтам”, в какой бы аранжировке они ни были, нужны не сценические подмостки, а… скажем, подземелья с прячущимися в них первыми беднягами-христианами. Там ваш спектакль ещё мог бы получить какой-то адекватный отклик. Но здесь и сейчас?.. В современной, становящейся на новые цивилизационные рельсы России? Которой начхать на аргонавтов вообще и на ваших в частности. При этом, вы уж извините… вам-то, может, и ничего, а вашим американским питомцам?.. С их ещё юношеской уязвимостью, с особенно пылкой потребностью успеха. Очень сомневаюсь, что, если будете настаивать на “Аргонавтах”, они сей успех обретут. Скорее, полное недоумение. Я говорю о зрителе.

В лучшем случае – вежливое похлопывание. Вам их, я говорю о вашей юной поросли, не жалко?..»

И только сейчас Пётр Алексеевич решился прервать это не знающее удержу словоблудие. Но, прежде чем остановить, про себя подумал: «Вот вам и не критик! Вот вам и представитель какой-то там транснациональной корпорации. А рассуждает как вроде уже канувший в Лету, ушедший в небытие советский третьеразрядный чинуша от культуры». «Простите, а можно, наконец, узнать – а то мы с вами разговариваем как в потёмках – кто вы вообще такой, чтобы судить-рядить о моих “Аргонавтах”? Что вообще понимаете в театре? Откуда эта ваша уверенность, будет у нас успех или нет?» Пётр Алексеевич начал кипятиться, а Бенедикту Бенедиктовичу как будто хоть бы что. Даже, видимо, довольный реакцией им только что ужаленного человека, улыбается. «Не гневайтесь, Пётр Алексеевич! Я пока сказал только “а”, а вы уже выходите из берегов, мечете, аки Зевс, громы и молнии. Ох уж этот ваш темперамент! Имейте терпенье послушать и “б”, и тогда ваше мнение обо мне и моих уверенностях, возможно, изменится. Хорошо, больше не будем о вашем прежнем. Поговорим о настоящем. В репертуаре вашего театра есть другой… замечательный спектакль. Тот, что вы показали совсем недавно. Вы, наверное, уже догадались… Да, я говорю о ваших “Трёх сёстрах”, Пётр Алексеевич. Подчёркиваю, “ваших”, а не чеховских. Потому что ваши “Три сестры” это не Чехов, это нечто прямо противоположное. Это анти-Чехов! Этим-то как раз и замечательно ваше прочтение классика. Ваше сугубо авторское. Что вы переиначиваете. Есть ещё другое слово: перелицовываете. В этом суть и девиз и всего того, что делаем и к чему стремимся мы. “Мы” – то есть наша корпорация. Конверсия, Пётр Алексеевич. Превращенье и перерожденье. Именно это нас так с вами и роднит. А вас… вас, пожалуй, ставит в первую десятку самых выдающихся театральных режиссёров современности. Подчёркиваю, “пожалуй”. Это всего лишь скромное мнение – пусть и не рядового, но всего лишь человека околотеатрального». Да, вот так! Это, кажется, называется «из огня да в полымя». Петру Алексеевичу, конечно, не нравится, когда его безосновательно, как ему кажется, ругают, принижают. Кому вообще это может понравиться? Он, естественно, начинает сердиться. Но когда и похвалы выше небес… «Самый выдающийся»… «современности»… Как правило, такого рода безудержное восхваление вызывает в нём больше недоверия к восхвалителю: «Здесь явно что-то не то».

«Ну, это вы уже… это уж слишком… Вас послушать… можно подумать, вы ходили на мои спектакли». На что Бенедикт Бенедиктович заметил с улыбочкой, которую вполне можно назвать мефистофельской: «А что вы думаете? Так и было. И именно во многом потому, что я ходил и смотрел, наш выбор, кому доверить оформление, огранку, если можно так выразиться, нашего ежегодного торжества, а это, как нами задумано, должно стать выдающимся, может, даже резонансным событием… как это ни покажется сейчас невероятным – мирового масштаба!.. выбор пал именно на вас. Не буду скрывать – вы были вначале лишь одним из довольно обширного списка номинантов, у вас были серьёзные соперники. Но ваши “Три сестры”… Они качнули… они решили исход дела в вашу пользу». – «Тогда… чем же мои “Три сестры” вас так привлекли?» – «Если очень-очень коротко, своей… нагостью, Пётр Алексеевич. Если, конечно, так можно выразиться. В смысле: “Я сир и наг”… – Он, кажется, собирался ещё что-то добавить, но тут запипикал его селфон; он бросил взгляд на экран. – Боюсь, нам с вами придётся на этом прерваться. Но, разумеется, мы ещё встретимся. И не один раз. Вас сейчас подбросят до гостиницы.

Помогут разместиться. Устраивайтесь, отдыхайте. Встречайтесь со своими. У вас, я знаю, здесь родные, друзья. Ваш сын. Славный молодой человек! Которому вы нужны… и который нужен вам. Ну а завтра, с утра… нам с вами предстоит очень серьёзная работа. Что же касается того, с чем вам ехать на гастроли… У меня есть все основанья полагать, что они всё-таки состоятся. Разумеется, это ваше авторское решение, что брать, что показывать. Не мне принадлежит право первой брачной ночи. Я здесь лишь как зритель. И как зритель высказал лишь свои скромные зрительские предпочтенья».