Три часа утра

Вадим пожал плечами:

– Не знаю, мы ещё нигде ничего не обсуждали.

Котя снисходительно улыбнулся:

– А вам и не надо, без вас обсудят. Вы, кстати, молодец, Вадим, что жениться надумали, это большой плюс… У нас некоторые даже специально на четвёртом курсе женились. Не дураки ли? На месяц съездишь – потом всю жизнь расхлёбывай.

– Да, конечно, – Вадим тоже улыбнулся, но несколько принуждённо: намек был слишком очевиден.

Он уже открыл было рот, чтобы сменить тему, но тут выступила Раймонда. Она засмеялась и сказала:

– Вовсе не обязательно всю жизнь расхлёбывать. Можно развестись – и опять гуляй, как хочешь!

Это был камешек в Котин огород. Крохалёв поморщился:

– Ах, развод – это страшное дело! Лучше не вспоминать!

Тут, наконец, появился автобус. До общежития доехали без эксцессов, тем более что Крохалёв сразу пробил четыре талона, и контролёров можно было не опасаться. Строгую вахтёршу Рожнов миновал благополучно, так как Котя виртуозно отвлёк её разговором о грядущем ремонте.

11

В первые три дня недели в кафе играл второй состав, поэтому после работы никуда не надо было спешить. Юлий купил первый попавшийся букет цветов, упрятал его в «дипломат» и поехал к Стасеньке.

В дверях общежития он столкнулся с какой-то девицей. Она ойкнула и отскочила.

– Извините, – сказал Юлий и посторонился, пропуская её, но она почему-то не двинулась с места.

Он взглянул на неё и вдруг увидел, что это Маша.

– Привет, – он проглотил странный комок, внезапно застрявший в горле.

– Здравствуй… Юлий.

– А что тут за собрание в дверях? – весело поинтересовался кто-то из набежавшей сзади шумной толпы. – Другого места не нашли?

Юлий шагнул в сторону, за закрытую створку стеклянной двери. Маша взглянула на него сквозь прозрачную перегородку и тут же опустила глаза. Он усмехнулся тому, что ручка «дипломата» вдруг врезалась в ладонь до боли. Так близко – совсем как раньше. Лишь тонкий слой стекла между ними… который, к сожалению, лбом не прошибёшь.

Наконец, шумная компания ввалилась в холл, освободив проход. А Маша всё так же стояла за дверью.

Юлий вскинул голову и переступил порог. Наверное, он так и прошёл бы мимо, но она не выдержала, шагнула к нему, взяла за руку.

– Юлий… давай отойдём.

– Ну, давай!

– Я… очень рада тебя видеть. А ты… как здесь вообще оказался?

– Пришёл к знакомой девочке, – сказал Юлий так спокойно, как будто направлялся к Стасеньке по её приглашению пить чай, а не объясняться по поводу своей безобразной выходки при их последней встрече.

Маша пыталась улыбаться.

– А у нас здесь занятия были на восьмом этаже. В институте ремонт, аудиторий не хватает… Может, туда пойдём? Там сейчас свободно… а то стоим тут у всех на виду…

– Извини, я не понял: зачем мы туда пойдём?

– Ты все такой же, – сказала Маша с каким-то странным выражением.

– Внешне ты тоже мало изменилась, – произнёс Юлий на этот раз уже с явной издёвкой – хотя это было чистой правдой.

Она вскинула на него глаза.

– Юлий… Ты можешь меня выслушать?

Он пожал плечами.

– Почему бы нет? Говорят, лучше поздно, чем никогда…

– Тогда пойдём…

В пустой комнате для занятий Маша села по привычке за преподавательский стол, он – на подоконник. Она вскочила, хотела подойти поближе, но передумала, села опять и торопливо заговорила, не глядя на него:

– Понимаешь, я не могла тогда… тебе объяснить. Я тебе… тебя… наверное, потому что я тогда все ещё…

– Что? – не выдержал он.

– Ничего… – она помолчала, потом начала снова. – Теперь… как-то легче, три года прошло. Олег… я ему всё рассказала о тебе, о нас с тобой…

– Всё? – вскинулся Юлий.

– Нет, не всё, – торопливо поправилась она. – Только самое главное… то есть, наоборот – в общем, без подробностей. Он выслушал и сказал: «А зачем мне об этом знать?»

– Резонно, – заметил Юлий. – Я тоже считаю, что незачем.

– Я… думала, он мне что-нибудь подскажет, посоветует, что делать…

Она не поднимала глаз от стола, и он мог не отрываясь смотреть на её милый профиль с опущенными ресницами, всё так же подстриженные светлые волосы, тонкую шею и прямые плечи… Юлий отвернулся.

Зачем он пошёл с ней, идиот? Всё, что было где-то очень глубоко, настолько, что порой отпускало от себя на день, другой, неделю, – всё это теперь нахлынуло с новой, сокрушительной силой… Их встречи и то сумасшедшее чувство счастья, впервые испытанное им ещё до начала этих встреч, даже до того памятного телефонного звонка, может быть, лишь в неясном предвкушении, предчувствии этой обрушившейся на него любви… Всё, что их связывало – навсегда, как им тогда казалось, – эти колыбельные по телефону до зари, эти летящие часы, которых им всегда не хватало, чтобы досыта наговориться о пустяках и о самом главном, наглядеться друг на друга, ну, и не только наглядеться, конечно…

Маша заговорила снова. От её слов Юлию становилось всё хуже и хуже, хотя раньше ему казалось, что дальше уже – край. Сладковский – это, оказывается, её огромная удача в жизни, так везёт, может, одному человеку из тысячи, а может, даже из миллиона. И она благодарна Юлию, ведь если бы не он и их любовь, Маша была бы совсем другая к тому времени, когда у них началось со Сладковским, и на ту, другую, он никогда и внимания не обратил бы.

Или ещё так: Юлий – хороший, очень хороший. В чём-то – даже лучше Сладковского (даже!). Нет, правда, чисто объективно: он искреннее, внимательнее, не такой ехидный и высокомерный. Но любовь… он, конечно, понимает – это же не от них зависит. Странно, а может, наоборот, так и должно быть – они чем-то очень похожи, Юлий со Сладковским. Самое смешное, ей иногда даже кажется… нет, ничего, просто голова кругом идёт… Все эти три года она думала, что надо обязательно как-то ему это объяснить, чтобы он… ну, не думал, что она легкомысленная и вообще…

– Да брось, – не выдержал Юлий. – Ничего я о тебе не думаю.

– Совсем?.. – Маша неожиданно бросила на него робкий взгляд.

– Так, – сказал Юлий, нервно отбрасывая волосы со лба. – Всё понятно, кроме одного: чего ты от меня, собственно, хочешь?

Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге возник Крохалёв. Увидев их, он вытаращил глаза, потом быстро состроил извиняющуюся физиономию и попятился:

– Ах, простите! Не думал, не гадал… Вы, Мария Вячеславовна, моих, случайно, не видели? Я немного опоздал, расписание не посмотрел, где-то они то ли на восьмом, то ли на девятом должны сидеть….

– Тут ещё в другом крыле есть такая же комната, – ответила Маша, выпрямившись. – Через холл и тоже в самом конце…

– Да? – спросил Крохалёв с таким видом, будто раньше об этом не знал. – Ну, спасибо, пойду поищу. А у вас от этой комнаты ключа-то нет, что ли?

– Есть, – кивнула Маша. – А что?

– Так вы бы закрылись, – посоветовал Крохалёв, приветливо улыбаясь, и бесшумно удалился.

Маша вскочила. Теперь она глядела на Юлия во все глаза – испуганно, почти жалобно.

– Ты что? – удивился он. – Что случилось-то?

– Он… он, мне кажется, неправильно всё понял… – пробормотала Маша. Она снова опустилась на стул и сжала виски ладонями. – А если он Олегу расскажет?..

Юлий почувствовал, как в нём начинает закипать злость, и, самое интересное, – не на Крохалёва.

– Ну, и что будет? Сцену тебе устроит? Было бы из-за чего!

Маша вздохнула.

– Да, но… Здесь ведь много… специалистов по интерпретации! Мне, конечно, плевать на них, только Олега жалко…

Юлий смотрел на неё и снова, уже в который раз, возвращался мыслями к тому сентябрьскому субботнему вечеру, когда он ехал – уже ехал! – к ней, трясся в грязном, полутёмном вагоне и думал с замиранием сердца о предстоящей встрече. А она сидела в это время у окошка с антологией английской поэзии и ждала, а может, не ждала возвращения Сладковского из бани (!). Если бы он сумел приехать всего на один день раньше…

– А хозяйка тогда скоро пришла? – неожиданно для себя самого спросил Юлий каким-то чужим, полуофициальным тоном.

– Какая хозяйка? – Маша взглянула на него с недоумением и тут же поняла. – Да, скоро… минут через пять.

– Как же это вы… за пять минут всё успели? – Юлий знал, что не должен касаться их отношений, тем более лезть с расспросами так грубо, почти цинично, но он чувствовал – дальше так продолжаться не может, пусть будет хуже, но ясно до конца.

Маша не возмутилась и не обиделась. Она просто сказала:

– Ты знаешь, тогда мы почти ничего не успели. У меня потом целую неделю – до следующего воскресенья – даже в мыслях не было, что я его люблю. Я об этом никогда никому не рассказывала. Тебе… если хочешь.

Юлий помолчал, отбросил волосы со лба и сказал:

– Хочу.

12

Дело было примерно так. Сладковский зашёл в комнату, долго думал, здороваться или нет, потом всё-таки процедил что-то типа: «Добрый вечер». Маша, почему-то потеряв дар речи, оторвалась от книги, кивнула ему и снова уставилась в недочитанное стихотворение Китса.

– А где хозяйка? – спросил Сладковский, бросив у порога фирменный пакет с вещичками.

– Не знаю, – ответила Маша, по-прежнему демонстрируя абсолютную поглощённость чтением.

Она надеялась, что Олег Владимирович, увидев, что человек занят делом, не будет вступать ни в какие разговоры, но получилось как раз наоборот. Он подошёл, по-хозяйски глянул на обложку и небрежно сказал:

– О! Антология английской поэзии? Вы разве литературу ещё не сдали?

– Сдали, – сказала Маша тоже не слишком приветливо. – Мне, видите ли, нравится кое-что из английской поэзии!

Сладковский скользнул скептическим взглядом по раскрытой странице и, отходя, процедил сквозь зубы:

– «Где взять мне сил для облинявших крыл…»

– Что? – переспросила несколько удивлённая Маша.

– Не что, а кто, – надменно поправил Сладковский. – Джон Китс.

Этих строк на раскрытой странице не было, но Машу они заинтриговали.

– А дальше? – тихо спросила она.

Сладковский уселся на лавку и продекламировал с тем же скучающе-скептическим выражением:

Где взять мне сил для облинявших крыл,Чтоб снова воспарить под облакаИ унестись от Купидона – ввысь,Как от порхающего мотылька…

– Купидон – это, кажется, бог любви? – уточнила Маша в жуткой растерянности. – А почему надо от него… уноситься?

Этот вопрос они обсудить не успели, так как именно в тот момент вернулась с добытой бутылкой довольная хозяйка.

Всю следующую неделю Сладковский, по своему обыкновению, смотрел на Машу как на пустое место, а она на него старалась не смотреть вообще. В воскресенье же произошло событие, несколько выходящее за рамки ординарного: местный молодой, но уже довольно известный дебошир Ваня Хобот стукнул в состоянии алкогольного опьянения Сладковского лопатой. Точнее, её черенком, и не по голове, а всего-навсего по спине, так что ничего страшного вроде бы и не случилось. Поэтому Ваня очень удивился, когда осаждаемая их гопкомпанией дверь тут же вдруг сама по себе распахнулась, и из неё выпрыгнула бледная девица в халатике и в тапочках на босу ногу. Вырвав у обомлевшего Вани палку и обозвав его почему-то идиотом, она замахнулась на него с таким видом, что тот, опасаясь за сохранность черепушки, мигом перемахнул через довольно высокий забор и благополучно скрылся в соседнем огороде.

Но лучше по порядку.

В то воскресенье местные молодые люди собрались, как обычно, целой стаей за клубом, выпили всё, что сумели найти, закусили и бодро двинулись к дому тёти Нюры с намерением пригласить приезжих девочек совместно провести досуг. Они были в курсе, что хозяйка уехала с ночёвкой в город, и поэтому направились именно туда, хотя приезжие квартировали в нескольких домах.

Начали они с пары матерных частушек, которые спели под окнами, ненавязчиво приглашая девочек разделить их простодушное веселье. Так как ожидаемой реакции не последовало, Ваня Хобот легонько постучал подобранным где-то черенком лопаты в окошко и выступил с более конкретным предложением:

– Эй, девки! Выходите гулять!

Своё любезное приглашение ему пришлось повторить неоднократно с различными дополнениями: от миролюбивого «Ладно кобениться-то!» до не вполне уравновешенного «Ща, …, все окошки повыбиваем на…, …!»

В гостях у девочек в это время находилось двое мальчиков с переводческого факультета, которые сначала держались стойко и, невзирая на усиливающиеся пьяные крики под окнами, спокойно продолжали игру в покер. Только когда Ваня Хобот от слов перешёл к делу и с размаху шарахнул черенком лопаты по стеклу одного из передних окошек, переводчик Лёня положил карты и задал риторический вопрос:

– Интересно, у них тут милиция есть?

Лучше знакомый с местным укладом переводчик Валера ответил, что есть, кажется, участковый где-то на центральной усадьбе.

– Далеко, – резюмировал Лёня, и все с ним согласились.

Хобот тем временем почему-то раздумал лезть через окно и начал потихоньку сокрушать дверь. Прислушиваясь к размеренным ударам и пьяным угрозам, доносящимся от входа, Лёня предложил вылезти через кухонное окошко и позвать на помощь кого-нибудь из соседей.

Лучше знакомый с местными нравами Валера возразил, что найти в воскресный день в деревне хоть одного трезвого мужика – задача не из простых. Тем более, одному тут и делать нечего.

Тогда вспомнили о Сладковском.

– А он что сделает? – засомневался было Лёня, но девочки в один голос заверещали, что, конечно же, нужно немедленно позвать Олега Владимировича. Они были отчего-то уверены, что уж кого-кого, а их руководителя хулиганы испугаются обязательно.

Лёня с Валерой бесшумно, как диверсанты, выползли из кухонного окна и со всех ног понеслись за Сладковским. Он их встретил, понятно, без восторга, однако тут же оделся и вышел.

Ваня Хобот к тому времени разошёлся и, размахивая черенком, орал с большой экспрессией:

– Всех зарежу на…….!

Его дружки шумно и тоже не вполне цензурно выражали одобрение этих далеко идущих планов, продолжая целеустремлённо ломиться в дверь.

– Какие проблемы? – подходя, спросил сквозь зубы Сладковский.

Один за другим хулиганы стали на него оглядываться и вроде как расступаться, только Ваня Хобот в очередной раз с разбегу пнул дверь сапогом, а потом ещё грохнул по ней со всего размаха своей палкой, так что конец её с треском обломился. Тут Ваня, в поисках чего-нибудь покрепче, оглянулся тоже.

– А лбом не пробовал? – поинтересовался Сладковский, подходя ближе.

Гоп-компания, на мгновение онемев, разразилась не очень мелодичным, но жизнерадостным смехом.

– Ща я тя зарежу на…, – подумав, ответил Ваня и устремился на него с крыльца, но немного не рассчитал и, покачнувшись, шагнул мимо ступеньки.

– Так, – сказал Сладковский командным тоном. – Все свободны. Разой-дись!

Наблюдая за нестройным отходом превосходящих сил противника, он не обратил никакого внимания на то, что у крыльца Ваня Хобот медленно, но вполне успешно поднимался с четверенек.

Подобрав поломанный, но ещё достаточно крепкий черенок, Ваня улучил момент, подскочил сзади к Сладковскому и с размаху огрел его по спине.

– Понимаешь, – сказала Маша Юлию, – я почему-то так испугалась… у меня прямо в глазах потемнело: кто знает, что там у него за шрамы… Ну, вот. Дальше как-то всё путается… помню только, что увязла в грязи чуть не по колено… Он меня вытащил, на крыльцо поставил…

– Сладковский? – зачем-то спросил Юлий.

– Понятно, что не Ваня… И говорит мне: «Тоже, что ли, хлебнула?!»

От того, что на губах у неё при этом появилась вдруг счастливая улыбка, у Юлия сжалось сердце. Но он решил идти до конца:

– А дальше?

– Дальше… Дня через два мы с Ленкой Покровской пошли за молоком на ферму… А был дождь, и темнеть уже начинало. Прошлёпали мы с ней по лужам мимо его дома и дальше идём. Через минуту он нас догоняет и говорит своим обычным высокомерным тоном: «Оглобли назад, красавицы! Заболеете – отвечай потом за вас!» – забрал у Ленки ведро и пошёл сам. Она, конечно, обрадовалась и припустила домой, а я осталась. Он оглянулся и стал меня всячески гнать, но бесполезно. Туда шли – было ещё ничего, но оттуда – что-то страшное. Дорогу окончательно развезло, шагу не ступить, чтобы нога не поехала, да он ещё с молоком этим, того гляди выльет на себя всё ведро, в общем, весело. На какие-то заросли в темноте набрели, вылезли из них все в колючках – в таких мелких, противных, «собачки» их называют… Вместо двадцати минут мы с ним тащились, наверно, почти час. Это был, конечно, кошмар, но для меня с тех пор чавканье грязи под ногами – даже не знаю, что-то вроде музыки… Он поставил ведро в сенях, я сказала: «Спасибо», он буркнул: «Не за что» и пошёл. Потом вернулся, посмотрел на меня сверху вниз и говорит командным тоном: «Пойдём со мной, надо чего-нибудь выпить, а то точно заболеешь».

– И?.. – поторопил Юлий.

Маша вздохнула.

– Может, дальше не стоит?

– Ну, что ты, – усмехнулся он. – Дальше, вероятно, как раз самое интересное!

– А ты к девочке своей не опоздаешь?

– С девочкой я разберусь, не волнуйся.

– Хорошо… Пришли мы, он достал коньяк и всё прочее…

– Хозяйки у него дома, естественно, не было? – предположил Юлий.

– Не было, – подтвердила Маша. – Ну, вот. Выпили, он ещё наливает, я говорю: «Я больше не буду». Он плечами пожал, но сам тоже не стал. Сидим. Он молчит, я тоже. Потом говорю: «Вы хоть анекдот какой рассказали бы, что ли». Он подумал, потом говорит: «Анекдот тебе? Сейчас расскажу. Слушай. Я со своей женой в разводе уже два года. Не знаю, кто из них там кого совратил, но она сбежала от меня к моему младшему брату. Живут сейчас с нашей шестилетней дочерью в Киеве». Я, конечно, обалдела, потом спросила: «Вы её любите?» Он на меня посмотрел так, будто собрался ответить: «Не твоё дело». Но вместо этого сказал совершенно спокойно: «Уже нет. Может быть, это ненормально, но я в принципе не способен на одностороннюю любовь. По-моему, это должно быть или взаимно, или никак».

– Хорошо бы! – не сдержался Юлий.

– Что – хорошо? – не поняла Маша.

– Всё хорошо… – буркнул он.

Тогда Маша расписала ему точку зрения Сладковского на безответную любовь подробнее. Во-первых, она смешна, во-вторых, унизительна. Непонятно, почему такая любовь превозносится поэтами и романистами. Не всеми, конечно. Есть и среди них умные люди: Фитцджеральд, например. В его романе «Ночь нежна» главный герой произносит золотые слова: «Я никогда не был охотником до любви всухую».

– Слова, может быть, и золотые, – сказал Юлий, – но он её и до, и после этих слов любил всё так же…

– Не знаю, – задумалась Маша. – Но мне кажется, Олег действительно не способен на такую любовь. Для него чувство собственного достоинства важнее… и если происходит столкновение, то от любви ничего не остаётся…

«Н-да, – подумал Юлий. – Как там у меня насчёт чувства собственного достоинства?»

– И ещё он говорит, что любовь – далеко не всё в жизни. Кроме неё, каждому человеку нужно что-то ещё…

– А что именно, он не говорит? – усмехнулся Юлий.

– Ты с ним не согласен?

– Конечно, нет. Я считаю, можно прекрасно обходиться и без того, и без другого.

Маша бросила на него быстрый взгляд.

– Ты так не считаешь, но дело не в этом. Так вот, высказал он мне всё и вроде как ждёт реакции. А на меня будто нашло что-то – сижу и молчу. Он подождал, потом говорит: «Ну, что? Могу ещё один…» И рассказал на этот раз настоящий анекдот: как агент разведки прыгал с парашютом… Потом… – тут Маша внезапно замолчала.

Вообще-то потом она сказала, что ей пора, и они вышли в сени. Сладковский, извинившись, вернулся на минуту в дом за сигаретами. Когда он снова вышел в сени, Маша сидела на лавке, на коленях у неё лежала его штормовка, и она старательно обирала с неё колючки.

Он бросил небрежно:

– Спасибо, не стоит. Приду – почищу, – и потянул штормовку к себе, но Маша её не отпустила, сказала:

– Да сейчас, немного осталось…

Хотя колючкам ещё конца-края не было.

Она сидела, отдирала «собачки» и аккуратно складывала их на газету. Ему стоять у неё над душой надоело, и он тоже сел и стал ей помогать. Потом Маша с тем же сосредоточенным видом, так же старательно, может быть, только чуть осторожнее принялась обирать «собачки» уже не со штормовки, а непосредственно с него. Сладковский некоторое время сидел неподвижно, потом перехватил её руку с колючкой, снятой с его свитера, и сказал с запинкой:

– Я что-то… ничего не понимаю.

– Я тоже… не очень, – призналась Маша.

– Ты… мне можешь объяснить, зачем ты тогда?.. Ну, в воскресенье…

Маша слегка покраснела и ответила, что не знает. Сладковский фыркнул и заявил, что это, во-первых, смешно: ещё не хватало, чтобы сопливые девчонки выскакивали защищать его от хулиганов. Во-вторых, повод для сплетен. Ему-то лично наплевать, но ей?

– Мне… тоже, – помолчав, ответила Маша.

– Вот как? – он взглянул искоса, потом встал, подхватил её на руки и унёс в свою комнату.

С таким видом, словно так надо, иначе и быть не может. При этом она задела ногой газету с собранными колючками, и «собачки» рассыпались по полу.

Всё получилось просто, само собой, – куда сложнее было объяснить это Юлию.

Маша опять вздохнула и сказала, не поднимая взгляда:

– Потом я стала собираться домой. В сенях мы выяснили отношения и вернулись к нему… Как-то так.

13

В дверь два раза лениво стукнули, вошёл Лепилов со здоровым куском пирога в руке.

– А нам? – Стасенька проворно вытащила из шкафа устрашающе длинный кухонный нож с деревянной ручкой.

Прощаясь с пирогом, Сэнди ещё раз энергично куснул его, стараясь отхватить побольше, и с набитым ртом сообщил:

– У Паши гости. Полдеревни родственников приехало. Сейчас все сюда придут…

– Зачем? – уставилась на него Лора. – Совсем с ума сошли! Только Пашиных родственников нам тут не хватало! И так уж проходной двор устроили!

– Не проходной, а постоялый! – радостно поправил Лепилов.

– Нет, правда! – возмутилась и Стасенька. – Зачем они сюда придут?

Сэнди заржал, чуть не подавившись пирогом, и внёс ясность:

– Да не они, а мы! Я, Рожнов и Генка. Они нас там уже достали своим трёпом…

– Теперь, значит, вы нас решили достать своим, – фыркнула Лора.

– Ах, мы вам помешаем стишки читать! – стал глумиться Сэнди.

Он плюхнулся на «лежбище», схватил Лорину книгу и прочитал с придурковатым видом по складам:

– Эд-мон Рос-тан. Кто такой, почему не знаю? «Шан-те-клер». Ой-й, это что, главный герой – петух, что ли?! Слушайте, да они тут все пернатые! «Ах, душечка, какой петух оригинальный! Он инфернальный!» – Сэнди почему-то возликовал и даже ногами задрыгал в воздухе от восторга. – А инфернальный – это какой?..

Лора попыталась отобрать у него книгу, но Лепилов вскочил и отбежал в угол с видом хищника, у которого пытаются отнять добычу:

– Нет, ни за что! Всегда мечтал почитать драму из петушиной жизни! Да ещё в стихах! Я в отпаде!

Когда минут через пять явились Рожнов с Вайнсбергом, Сэнди принялся по очереди тыкать в них пальцем и восторженно декламировать одну и ту же особо восхитившую его цитату из пьесы:

– «Какой развратный взгляд! Восток, восторг, разврат!»

Привлечённые доносящимся из комнаты буйным смехом, в 814-ю начали заходить гости. Лепилов, изрядно хлебнувший деревенского самогону, каждую новую жертву встречал всё теми же вдохновенными строками.

Вновь прибывшие некоторое время хлопали глазами, недоумевая по поводу внезапно обнаружившейся развратности своего взгляда, а все остальные, обессилев от смеха, корчились в судорогах на «лежбище».

Потом Рожнов с Лепиловым долго и целеустремлённо пытались изобразить, глядя по очереди на фотографию в журнале, двух космонавтов в невесомости. Утомившись, просто сидели, лениво перебрасываясь сплетнями, анекдотами и прочей ценной информацией того же сорта.

Лоре всё это надоело быстрее, чем остальным. Пусть они её считают кем угодно, но разве она виновата, что книги, которые у них вызывают, в лучшем случае, иронические усмешки, в десять раз интереснее ей, чем их разговоры? И кто сказал, что жизнь выше литературы? Литература – та же жизнь, только неизмеримо богаче, разнообразнее и ярче жизни одного человека. В ней – бесценный опыт, накопленный множеством людей, в том числе и великих…

Не обязательно в смысле исторического значения – великих, например, в любви и самоотверженности, доброте, благородстве, дружбе и нежности, в том, чего так не хватает в жизни… Ты перелистываешь страницы, прикасаешься к пережитому ими, ощущаешь то, что чувствовали они, и становишься сильнее за счёт чего-то не очень определённого, но необходимого человеку как воздух – того, что называют духовностью…

Ну, сравните, если так хочется.