Миллениум

– Что ж, встречаемся, что ли? Пивка с шашлычком? – весело спросил Влад, проявляя всё большее любопытство.

– Да… им некогда, вроде улетают завтра, – угрюмо ответила Алька, насупившись и замолкая.

Сообразив, что они с Людмилой не успели обменяться телефонами и что та может заявиться завтра, она решила с утра пораньше забежать в гостиницу, чтобы отменить вечеринку.

Но как ни торопилась, Людмилу она не застала.

– На пляж, должно быть, ушли, подождите немного, вернутся к завтраку, – сказали ей внизу, предлагая посидеть в фойе, но Алевтина отказалась.

Она быстро написала записку, в которой просила Людмилу не приезжать в гости, потому что «какая жалость! Проклятая работа, снова отправляют в командировку! Буду через неделю, надеюсь застать тебя!» На душе было мерзко и тревожно. Альке казалось, что в окружающем мире что-то стронулось со своих мест и исчезло. Провалилось в никуда. Это было страшно, потому что было непонятно, чего именно не достаёт, что именно изменилось и что именно исчезло. В появившейся пустоте она чувствовала угрозу для своих отношений с Владом.

Обедала Алька в этот день, как всегда, вместе с мужем, в ближайшей от банка столовой. Долго ждала его, а может быть, так показалось, что долго, и когда он вошёл в маленький зал, направившись к ней энергичной, подпрыгивающей походкой, она ещё больше сжалась, усматривая что-то новое в нём. Почему-то подумалось про пирожки, которые Алька давно перестала печь, и про Алена Делона, о котором она забывает напоминать…

– Видел твою… – сказал оживлённо Влад, подходя к столику и опускаясь на стул рядом с женой, – …видел твою Афродиту случайно. В банк заходила, деньги снимала. Ну я тебе скажу, такую ни с кем не спутаешь! Хороша! Ещё красивее стала. Хотел подойти, но… вроде незнакомы. Похожа на косулю: взгляд ласковый, любопытный, без капли насторожённости… Хороша! – повторил он и, поправив очки, пристально вгляделся в Альку – А ты? Что с тобой сегодня? Какая-то странная… Ты надела линзы? Точно! – догадался он. – Вместо очков. Зачем? Хотя… знаешь, давно тебе хотел сказать, в очках ты сильно похожа на лягушку, – весело, не задумываясь произнёс Влад и склонился над тарелкой горячего борща.

Ноябрь 2011, Китай

Ночной разговор

Было около двух часов ночи, когда я оторвался от письменного стола и собрался идти спать, как раздался звонок. Поднял трубку, досадуя на себя за то, что заранее не отключил телефон, и услышал голос друга из Америки. Надо полагать, он пошёл на обед и, съев говяжий стейк, зачем-то вспомнил обо мне, не подумав, что разница во времени между Америкой и Китаем двенадцать часов и что я могу уже спать.

– Привет! – сказал друг. – Давай выпьем.

– Привет, – ответил я, – есть повод?

– Есть. Наливай!

Дотянувшись до створки бара, я достал бутылку и плеснул виски в стакан.

– Говори.

– Понимаешь, Джессика упала с велосипеда! Она сломала руку, – начал приятель серьёзным тоном.

Зная его привычку шутить даже такими вещами, как здоровье, я перебил, не удосужившись спросить, кто такая Джессика:

– А ты на радостях решил сломать чужой сон?

– Ты жесток, – обиделся он. – Подняли?

Мы выпили, помолчали полминуты, в течение которых друг справлялся со своей обидой на мою язвительность, я же злился, припоминая, что месяц назад был так же разбужен среди ночи и долго слушал о незнакомой мне Саре. Вздохнув, товарищ продолжил:

– Не это главное. Главное, что я влюбился. Как последний идиот!

– Ну наконец-то! – воскликнул я, заинтригованный. – Поздравляю! Не расстраивайся, так всегда бывает: поначалу чувствуешь себя идиотом, у которого вдруг выросли крылья, а потом приходишь в себя, и всё становится на законные места. Кто она? Говори!

– Ценю твою догадливость, – оскорбился приятель. – Разумеется Джессика!

– Точно ненормальный! – рассердился я и был готов бросить трубку, но услышал:

– Подожди, не кидай! На этот раз по-настоящему. Навсегда. Понимаешь, посмотрел на неё, такую жалкую, безропотную, беспомощную, и влюбился! Веришь, никогда так не любил! От сочувствия…

– Невероятно! – я не скрывал иронии. – А я сердился, когда моя недавно простыла и слегла в постель, просто из себя выходил от гнева! Ненавижу, когда жена болеет! Но позволь спросить, как же Сара? И куда подевались твои гастрономические пристрастия?! Год назад, помнится, ты влюбился в… Нину только за то, что она готовила для тебя котлеты по-киевски!

Помню, я тогда сказал другу, что в нём нет ни капли романтики, что своим отменным аппетитом он напоминает животное. Услышав в ответ лаконичное «романтикой сыт не будешь», добавил, что, если бы все относились к любви столь прагматично, как он, человечество бы до сих пор не выползло из пещер. На это друг возразил пространной тирадой о современных квартирах с взрывающимся газом, об общей оторванности от земли, о том, что пребывание в муравейнике не приносит счастья и что квартира вообще – это та же пещера, только с телевизором.

«Мы сидим по своим норам, – сказал он, – ещё более напуганные, чем миллионы лет назад, потому что придумали себе монстров пострашнее мамонтов». С этим трудно было спорить. Я заикнулся о необходимости обуздывать низменные инстинкты, первейшие с точки зрения выживания, но вредные при воспитании тонких чувств, о необходимости хоть изредка, но обращаться к высоким понятиям, хоть иногда думать о предназначении человека, зажигая в себе мысли о прекрасном. Друг расхохотался, заявив, что зажигается лишь от вида хорошей еды в обществе красотки.

Зная его упрямство, я прекратил тот спор. А сейчас понял по взволнованному голосу приятеля, находившемуся на противоположной стороне земного шара, что друг сильно изменился. Должно быть, наелся наконец. Оторвал свой взгляд от тарелки и был врасплох застигнут новым для него чувством. Любовь к еде отступила на второй план, освободив дорогу жалости.

Как и мне, Олегу было пятьдесят лет. Отличный компьютерщик, двенадцать лет назад, в двухтысячном, он уехал в Америку в надежде остаться там и найти жену. Год шёл за годом, друг выучил язык, пристроился в технической фирме, но жену так и не нашёл. При воспоминании об его неприкаянности и о нашем с ним возрасте мне стало стыдно за свои слова и за свой тон. Зачем, в самом деле, придираюсь к бедняге? Олег не обиделся при упоминании о Нине, сказав, что Джессика выше котлет.

– Она презирает кухню. Предпочитает заказывать еду по телефону.

Услышав такое, я осторожно спросил:

– Она красивая?.. Сколько ей лет?

– В том-то и странность, самая обыкновенная тридцатилетняя американка с большими зубами! Я и в расчёт не брал! Катались на велосипедах, ужинали изредка. А, веришь ли, после её падения проникся такой жалостью, что уже подумываем о свадьбе.

– Не спеши, – посоветовал я испуганно, – по крайней мере, подожди, пусть выздоровеет!

Мы ещё раз выпили. Я взял обещание, что Олег позвонит через неделю, сообщит, как у Джессики дела, и попрощался. Друг пошёл на работу, а я отправился спать, но, взбудораженный разговором, ворочался в постели, прислушиваясь к дыханию спящей жены, думая о том, что же это за штука такая – жалость? Чего в ней больше – унижающего или возвышающего нас?

Мне вспомнилась история, как я потерял девственность, будучи шестнадцатилетним юношей, отдыхая у бабушки в деревне. Предательское чувство захлестнуло меня при первом же взгляде на деревенскую хромоножку, миловидную девушку лет двадцати, коротко стриженную, очень робкую. Будто спица вошла в моё сердце! Это жалость пустила спицу, опередив стрелу Амура. Я подумал, глядя на бёдра девушки (одно было выше другого), на казавшиеся разной длины руки: кто же полюбит такую кособокую? Кто обнимет? И чуть не разрыдался.

Каждый раз, когда я видел её быструю, скачущую походку, её полную подпрыгивающую грудь, извиняющуюся улыбку на простоватом лице, когда слышал звуки мягкого голоса, мне хотелось подойти и утешить девушку, сказать, чтобы она не расстраивалась, ведь почти ничего не заметно! Но я молчал, поедая глазами несчастную, чья нескладная, стеснительная фигурка мучила меня, заставляя думать о ней ночью, когда всё казалось особенно романтическим, а если и искажалось, то в сторону очарования. Не будь я парализован охватившим меня чувством, сделай всё только из любопытства – наверняка сохранил бы способность жалеть! Но вместе с невинностью я потерял и это свойство моей души.

Заметив сострадательные взгляды, которые я бросал на неё, девушка воодушевилась. Как-то вечером, встретившись со мной у магазина, она увлекла меня в сторону заброшенного сарая на краю деревни, где мне пришлось отдаться первому опыту любви из одного чувства жалости. Ничего, кроме отвращения, свидание не принесло. Робкий вид слетел с деревенской барышни вместе с лёгкой одеждой. Она накинулась на меня с жадностью опытного человека и принялась трогать влажными от волнения руками, тыкаясь мокрым ртом куда попало, и принуждала делать то, что я хотел сделать сам, движимый состраданием, а не по чужой воле. На следующий день, сгорая от стыда и чувства омерзения к себе, я уехал, проклиная день, когда увидел хромоножку.

Жена не знает той истории. Она часто называет меня циником, говорит, что я жалею только бродячих котов, но я ничего не могу с собой поделать. Не могу кинуть милостыню бродяге, подать руку женщине. Не могу пожалеть больного человека, травмированную Джессику например. Там, где дело касается жалости, мне всегда мерещится обман. Кажется, что все сговорились и хотят вывернуть меня наизнанку, чтобы выпотрошить и выбросить вон. Мне стоит больших усилий не нагрубить женщине, которая начинает жаловаться на жизнь, на мужа. Даже если не жалуется, а лишь делает несчастный вид, изображая страдалицу, мне становится противно, я готов плюнуть в лицемерку. А когда вижу хитрые глаза нищего, в гордой позе сидящего у церкви, то просто уверен, что он смеётся надо мной. Поэтому никогда не подаю. Бросаю в ящик для пожертвований свою копейку и душа моя спокойна.

Однако что-то мне подсказывало сейчас: история с большезубой Джессикой закончится свадьбой, ведь жалость не самое плохое чувство для начала любви. Удивительно, как воспарил мой друг, проникшись состраданием к американке! И как знать, куда бы повернули наши отношения с деревенской хромоножкой, не окажись она столь алчной, столь недоверчивой ко мне?..

19 октября 2012, Китай

В аэропорту

Проверка паспортного режима подходила к концу.

Вместе с пассажирами, вылетающими из Дубая в Москву, я переместился в зал ожидания и от нечего делать стал наблюдать за ними. Кто-то принялся за газету, кто-то пошёл пить кофе, а многие отправились глазеть на прилавки бутиков. Заскучав, хотел было вздремнуть, но, почувствовав лёгкое движение публики, открыл глаза и, следуя общему порыву, обернулся.

У входа в зал стояла молодая дама, лет двадцати восьми, в тёмно-коричневом платье и с золотой сумочкой на плече. Застыв на секунду, она решала, куда пойти дальше, в сторону ли магазинчиков, шеренгой выстроившихся вдоль стены слева от неё, или к креслам справа, где за стёклами огромных окон виднелись прекрасные лайнеры, ползающие по лётному полю, как огромные белые гусеницы. Любопытство перевесило, и девушка повернула влево, обратив голову к витринам бутиков. Взоры людей, сидевших в креслах, невольно устремились к ней. И пока она шла от одного магазинчика к другому, останавливаясь на минуту или двигаясь дальше, шлейф завистливо-восхищённых взглядов так и тянулся за ней, становясь всё длиннее. Было в ней что-то печально-завораживающее, гипнотизирующее, что вынуждало забыть о приличиях и разглядывать её без стеснения, с откровенным любопытством, в то время как точёная, грациозная фигурка девушки выражала безразличие ко всему, что происходило вокруг. Мою сонливость как рукой сняло!

Погружённая в себя, она иногда оборачивалась и смотрела поверх голов пассажиров, открывая при этом нежный изгиб своей шеи, мягкую округлость щёк, удлинённые, немного вывернутые, как у всех мулаток, губы. Её тёмные, цвета спелых маслин глаза под тяжёлыми, тронутыми бирюзовой краской веками глядели неподвижно всё в одну и ту же точку, видимую только ей одной. Брови были черны и тоже неподвижны. Как два широких мазка, они оттеняли необычайную бледность её смуглого лица, весьма изящного в очертаниях подбородка и скул. Капли неоновых серёжек, мерцавших в ушах, словно две звезды, нитка блестящей цепочки на груди, невесомое платье в виде туники, схваченное кручёным золотистым шнуром и сильно сбивающееся между коленями, босоножки – несколько узких полосок в тон шнурку, сияющий браслет на щиколотке – всё в ней было необыкновенно! Я засмотрелся. Казалось, вся её кожа сверкала! Стремительная походка создавала впечатление, будто девушка собиралась взлететь! Горделивая голова отклонялась назад, чёрные длинные волосы, небрежно заколотые на висках, развивались, как при ветре. От взмахов рук в воздухе рисовались две перевёрнутые дуги, искрящиеся розовым лаком ногтей. И летели во все стороны огнистые искры от разноцветных камушков в её браслете…

В сумочке зазвонил телефон. Незнакомка торопливо достала его и, прижав к уху, напряглась так, что шея её задеревенела. Девушка начала громко говорить, обнажая белые зубы и помогая себе бровями, которые, изогнувшись, заволновались. Взгляд, подобный маленькому взрыву, озарил её лицо. Свободной рукой она делала движения, словно хотела протереть мутное стекло перед собой. Видимо, с кем-то спорила, настаивая на своём. Но вот покорно замолчала и стала слушать. Поднятая вверх рука замерла в удивлении и безвольно упала вниз.

Бросив телефон в сумочку, девушка метнулась назад. Ещё быстрее полетели искры от браслета, отражаясь звёздами в чистоте мраморного пола, и, как две волшебных змеи, устремились вслед за нею концы золотого шнура. Окольцованная редкая птица! Взлетела наконец! Но полёт этот был подневольным. Девушку тянули назад невидимые никому нити. Вся её фигурка сопротивлялась возвращению в прошлое. Сдвинув плечи вперёд и прижав руки к груди, красавица неслась к выходу. Справа оставались магазины, не сумевшие её развлечь, а слева самолёты, не успевшие спасти…

Вздох сожаления о невозможном, несбыточном вырвался из груди пассажиров.

– Black Pearl is a rarity! – со знанием дела произнёс пожилой араб в белых одеждах. И добавил, поворачиваясь ко мне: – Like any jewelry, it should have its owner. He’s there, behind the walls of this room[9].

Я вздохнул, возвращаясь в реальность, встал и на плохом английском сказал, что иногда хозяин не понимает истинной цены того, чем владеет, и губит сокровище. После чего поклонился арабу, не согласившемуся со мной, судя по недовольной гримасе на его лице, и направился на посадку.

28 июня 2012, апрель 2013, Китай

Под фонарём

Милли стояла под чугунным фонарём в виде пяти лепестков, отходивших от макушки столба, и беззвучно плакала. Правда, общее выражение её лица продолжало оставаться всё в том же настроении простодушного удивления, в котором она, Милли, находилась до того, как начала плакать. На лице застыл немой вопрос, сквозивший в изломе тонких бровей, в округлившихся глазах, в поникшем остреньком носике, в слегка опущенном подбородке и как бы в долгом вздохе, от которого пухленькие щёчки казались слегка втянутыми. Ни дать ни взять маска «Удивление». Статичная, как одна из заготовок в древнегреческом театре, которой актёр пользуется, чтобы показать переживания героев. Одна маска – одно чувство. И никогда иначе, потому что в застывшем белом гипсе нельзя передать смену настроений, тем более борьбу эмоций. Так и Миллино бледное личико, его запросто можно было бы принять за неподвижную маску. Но чувство, более сильное, чем удивление, уже проступало вперёд, рождая обильные слёзы, ручьём катившиеся из напуганных глаз. Это делало лицо похожим на маску, вот-вот готовую ожить.

Милли только что бросил муж. В буквальном смысле: твёрдо взял её за плечо своей сильной, накачанной регулярными тренировками рукой и вышвырнул на лестничную площадку. Как гадкого котёнка. Милли даже испугаться не успела, потому что ничего не поняла. Она не сопротивлялась, лишь удивилась виду мужчины, который стал похож на разъярённое чудовище. И осознала, что супруг не шутит только тогда, когда, стукнув несколько раз кулачком по двери, услышала в ответ: «Дрянь! Пошла вон!» Это было ни на что не похоже. Раньше муж никогда не разговаривал в таком тоне, да и поводов не случалось!

Будучи младше его на шестнадцать лет, она не перечила ему ни в чём, кроме, может быть, тех случаев, когда дело касалось любимой гимнастики, которую Милли не хотела бросать, несколько раз в неделю бегая в гимнастический зал. Муж считал, что пора бы в её возрасте, при их положении подумать о чём-то более престижном, чем «скаканье с лентой». О йоге, например. Но девушка не уступала. Она была мастером спора и мечтала набрать группу детишек, возиться с которыми ей очень нравилось, и только ждала момента, чтобы сказать об этом мужу. Во всём остальном между ними царило полное понимание, оба ценили то, что каждый из них приобрёл в браке, он – красавицу жену, она – любимого мужчину и статус в обществе.

Милли была тоненькая, гибкая и лёгкая – словно гимнастическая лента! Муж запросто подхватывал девушку одной рукой, прижимая к себе, и кружил так быстро, что даже у неё, у спортсменки, темнело в глазах. Тогда Милли кричала: «Довольно! Довольно!» – и колотила руками по широкой мужской груди, смеясь и восторгаясь силой супруга. Он ставил её на пол и, не выпуская из объятий, целовал до тех пор, пока она не сдавалась и не опускала руки. Их брак насчитывал три года, но муж по-прежнему вёл себя с Милли как мальчишка, хотя недавно ему исполнилось тридцать девять лет и он давно занимал весьма солидную должность в банке. Что же случилось сегодня? Что только что произошло?

Не помня себя, не замечая удивлённых глаз консьержки, запахивая пеньюар, Милли выбежала из подъезда и остановилась под фонарём. Она подняла голову вверх и посмотрела на окна их квартиры, находившейся на девятом этаже современного высотного здания. Окна были темны. Кругом тоже было темно, на землю опускалась чёрная безлунная ночь, город готовился ко сну, выключался лишний свет, всё постепенно затихало. По дороге пробегали редкие машины, гудя и сигналя Милли, кто-то махал ей рукой из окна автомобиля, но она не слышала гудков и не видела пролетающих мимо неё ухмылок, продолжая недоумевать.

Её славное, весёлое личико не часто омрачалось серьёзными мыслями, потому что характер Милли имела беззаботный, даже, можно сказать, озорной, под стать тем грациозным танцам с мячами, которыми она увлекалась. Но сейчас лицо её было твёрдо, как театральная маска, по которой катились слёзы, а вся съёжившаяся фигурка с прижатыми к груди руками и опущенными плечами выражала сплошное отчаяние. Милли ещё раз взглянула вверх, подумав о том, что так и не полила цветы на балконе; там сейчас было пусто и темно.

«За что?!» – в который раз подумала она, вспоминая, как страшно рассердился муж, как неузнаваемо изменились его глаза, когда ей вздумалось десять минут назад войти с маленькой лейкой в руках на балкон. Супруг сидел в шезлонге и разговаривал по телефону. Прежде чем он успел оборвать свою фразу, Милли услышала последние слова. «Дорогая, потерпи, я скоро приеду», – нежным, немного виноватым голосом сказал он, прикрываясь ладонью, с неожиданной злостью глядя на вошедшую. Девушка ласково улыбнулась, начав поливать цветы, как вдруг вскочивший с шезлонга муж вырвал лейку из её рук и закричал:

– Как ты смеешь! Подслушивать?! Ты! Дрянь!

Его лицо налилось краской, дыхание сделалось тяжёлым. Увидев, что Милли продолжает улыбаться, он в ярости схватил жену за плечо, больно сжав пальцами, и потащил через всю квартиру в прихожую. Там как будто хотел что-то сказать, но, задохнувшись от злости, передумал и молча выставил за дверь. Бесполезно поколотив в дверь кулачками, Милли вызвала лифт, спустилась на первый этаж и вышла на вечернюю улицу. Жёлтый круг от фонаря выглядел спасительно.

Она шагнула в круг и долго стояла без движения, не чувствуя солёности слёз, попадавших на губы. Яркий свет отделял её от пугающей черноты, которая начиналась сразу за жёлтым кругом на асфальте. Казалось, что она стоит на голом земном шаре. Одна. И шар под ногами крутится так же стремительно, как мяч, вращающийся на указательном пальце гимнастки. От быстрых оборотов в животе у Милли появилось чувство дурноты. Чтобы не упасть, она обеими руками ухватилась за фонарный столб.

Из космоса вдруг дунул лёгкий ветерок. Сильный запах сирени, смешанный с запахом влажной после дождя земли, прорвался в освещённый круг. Милли громко чихнула. Потом шумно вздохнула несколько раз, словно проверяя, жива ли она, жалобно всхлипнула и громко расплакалась. Чувства обиды и страха победили. Белая маска удивления поломалась, рассыпалась на части, превратившись в нечто бесформенное, и стала похожа на множественные отражения в разбитом зеркале, где в каждом осколке блестела слеза. Из-под неподвижной маски проступило живое лицо, полное страданий. Ветерок из космоса, принёсший запах сирени, заставил Милли очнуться.

Проплакавшись, девушка почувствовала, что замёрзла, ведь её выгнали из дома в одном пеньюаре и в тапочках, на пушистые помпоны которых осела дорожная пыль, превратив их в нелепые комки грязи. Милли разжала пальцы, отпуская фонарь, подошла к кромке освещённого круга. Надо было что-то делать: не оставаться же здесь на ночь!

– Милли! Подожди, дорогая! – вдруг услышала она и обернулась.

Из подъезда бежал супруг. Его спортивное тело потеряло былую упругость. Двигаясь, мужчина тяжело приседал на обе ноги и неловко раскачивался. В руках он держал большую, в оранжевых цветах шаль, которую год назад привёз из Индии. Милли очень любила её за тонкую, нежную текстуру и за тёплый цвет. Накинув шаль на плечи Милли, муж слабо произнёс:

– Извини, мне необходимо объясниться. Понимаю, мой поступок выдал меня, я должен признаться…

Он был очень бледен и взволнован до крайности.

– Пожалуйста, – ответила Милли, – признавайся, хоть это теперь и неважно, но… пожалуйста, хорошо. Всё-таки интересно.

– У меня есть сын. Он живёт со своей матерью, так мы договорились, ему шесть лет. Но для нас с тобой это ничего не значит, поверь!

– О! Ты не просто ловелас! Ты врунишка? – поразилась Милли.

– Не смей так разговаривать! – угрожающе произнёс муж.

– А то ударишь? – спросила она, начиная понимать, почему ей так трудно было с самого начала их совместной жизни встречать супруга из его частых зарубежных командировок. Он всегда возвращался странно отчуждённый, далёкий и подолгу молчал, словно заново привыкая к домашней обстановке.

– А то разведусь, – серьёзно ответил мужчина.

Милли откровенно рассмеялась, увидев эту его серьёзность. Она запрокинула голову к небу, на котором обнаружилась золотая нитка молодого месяца, и захохотала, вспоминая, какой же она была дурочкой, когда не замечала ни телефонных звонков среди ночи, ни взволнованных глаз мужа, ни его задумчивости, ни выходных, проведённых им где-то на стороне…

– Сделай одолжение, – попросила она, перестав хохотать, – позвони моему папе, предупреди, чтобы он встретил меня, скажи, что я сбежала от монстра.

– Ты уходишь? – не поверил мужчина. – Чем же ты будешь жить?

– Пойду работать тренером! Давно мечтала, – не задумываясь ответила Милли, поднимая руку, чтобы махнуть такси. Шаль золотым потоком сползла с плеч и упала в пыль, к смешным грязным тапочкам. Милли поддела шаль ногой, откинула в сторону, чтобы не запнуться об оранжевые цветы, и села в остановившуюся рядом машину.

Декабрь 2011, май 2015, Китай

Ревизия

Виктория лежала в ванне и, высунув ноги из воды, озабоченно их разглядывала. После недавней эпиляции кожа казалась глянцевой, а вот лак по кромке ногтей слегка стёрся. «Утром запишусь на педикюр», – вяло подумала она, опуская ноги и удобно устраиваясь на оранжевой резиновой подушке, чуть не выскользнувшей из-под головы. Тихо играла музыка, льющаяся из колонок в углах комнаты, мягко мерцал приглушённый плафонами свет, отражаясь жёлтым туманом в прозрачности кафельных стен, журчала и вспенивалась вода, равномерно массажируя тело, и пряный аромат благовонных палочек невесомой дымкой растекался вокруг…

Виктория закрыла глаза и замерла, перестав шевелиться. Она любила это время суток, когда можно было остаться наедине с собой, забыть про фотосалон с его проблемами и приходящую кухарку, невнимательную к наказам относительно меню. Нескончаемый поток клиентов, несмолкаемы звонки, бесконечные споры о рекламных проспектах – всё это за пределами ванной комнаты. Здесь же нет ничего, что могло бы испортить настроение деловой тридцатипятилетней женщины, которая хочет везде успеть и которая знает цену отдыху. Как хорошо! Не надо ни с кем разговаривать и можно ни о чём не думать. День закончился вместе с его заботами, сейчас главное – отвлечься, чтобы потом крепко уснуть.