Миллениум

Урывками он рассказал Элле о службе в Афганистане, о том, как был ранен и демобилизован. О том, что это спасло его: весь взвод вскоре погиб. Рассказал об учёбе в университете, о работе, о разводе с женой, о привычке пить кофе на ночь. Глядя на сосредоточенность, с которой Элла слушала, Геннадий любил её ещё сильнее, он будто стремился наговориться наперёд, предчувствуя впереди пустоту. Однажды улучил момент и спросил, имея в виду постоянные придирки Антонио:

– Он и дома такой? Как ты терпишь? Никогда не хотелось уехать?

– Нет, дома легче, там ведь кругом один виноград. И наши дети, – ответила с усмешкой Элла, и выражение глубокой грусти появилось на её лице.

…Она пришла к нему ночью, накануне отъезда, чем страшно напугала Геннадия.

– Ты здесь?! А твой цербер?! – шёпотом закричал он, открывая дверь в первом часу ночи и в каком-то жутком восторге кинувшись целовать Эллу. – Я за тебя боюсь.

– А! – щёлкнула пальцами Элла, как в первый день их знакомства. – От радости, что завтра наконец уезжаем, пьёт в баре. А вернётся без меня, скажу, что гуляла! Пусть!

Она порывисто обхватила голову Геннадия руками и стала целовать его – сильно, жадно, словно воду пила в летний зной. В ответ он крепко обнял женщину, ощущая, как мелко дрожит её тело под прохладным на ощупь кимоно, как она сбрасывает сабо, становясь меньше ростом, и как выскальзывает из его рук на покрытый ковровой дорожкой пол…

Часа в три ночи она заснула, безмятежно и спокойно, а он лежал рядом с ней в широкой кровати и курил, размышляя над тем, как же он её отпустит после всего, что произошло между ними? После её слов и его обещаний? После общих надежд? А если отпустит, то как он будет без неё? Дикость! Неправда. Нелепость…

В пять часов он разбудил Эллу, сказав, что, наверное, пора. Вдруг испанец вернулся?

– Пусть! Это неважно! Помни, я люблю тебя, – целуя его в плечо, с улыбкой ответила Элла, накинула на себя кимоно, сунула ноги в сабо и ушла.

Как только дверь захлопнулась, Геннадий провалился в тяжёлый, беспокойный сон. Очнулся он оттого, что лучи поднявшегося солнца прорвались между портьерами и били в глаза. Прикрывшись халатом, выбежал в коридор; соседний номер был открыт, в нём убиралась горничная, чернявая женщина в белом переднике с ажурной коронкой на голове. Она посмотрела на взъерошенного туриста и равнодушно сказала:

– Se acaban de ir[8].

В течение нескольких последующих лет Геннадий продолжал летать в Каталонию, в приморский город, где познакомился с Эллой. Бродил по отелям и пляжам, внимательно разглядывая отдыхающих, но ни разу так и не встретил Эллу. Через пять лет хотел продать свою московскую квартиру и уехать в Андалусию, чтобы пешком обойти все виноградники, но вместо этого женился на женщине младше себя на двадцать лет, а ещё через год превратился в скучного, брюзжащего человека, надоедающего молодой жене бесконечными придирками. Ему всё время казалось, что всё, что она делает, она делает ему назло.

Январь 2012, Китай

Сапфо

На нашем курсе все звали её Сапфо, хотя она была просто Машей, Марией. По имени к ней никто, кроме преподавателей, не обращался. Мы считали, что она очень похожа на греческую поэтессу, жившую так давно, что и вообразить трудно. Сходство тем более изумляло нас, что не признать его было невозможно. Если, конечно, портрет в учебнике был портретом Сапфо, а не какой-нибудь неизвестной гречанки. С другой стороны, если и так, всё равно удивительно! Ведь Марию и ту, на которую она была похожа, разделяло больше двух тысяч лет!

Мы заметили сходство на одном из семинаров, когда рассматривали иллюстрацию – фреску с изображённой на ней поэтессой: слегка прикоснувшись тонкой палочкой для письма к своим губам, Сапфо задумчиво смотрела мимо нас. Кто-то воскликнул: «О! Ну просто вылитая Дудкина!» Все обернулись на Машу, сидевшую в последнем ряду. Отложив в сторону учебник по античной литературе, она мечтательно смотрела в окно. Похожесть было поразительной – такое же овальное, несколько удлинённое лицо, прекрасные крупные глаза, великолепной формы нос с небольшой горбинкой, маленький круглый рот и мелкие тёмные кудряшки вокруг головы. Только кожа была менее смуглой, чем у Сапфо; вместо загара по Машиным щекам бегали яркие весёлые веснушки. С того и пошло – Сапфо.

Мария не возражала, Сапфо так Сапфо, неплохой вариант по сравнению с Ватрушкой, например. Это слово прилипло к ней в детском саду после того, как в ответ на вопрос воспитательницы: «Что бы ты хотела получить в подарок от Деда Мороза?» – Маша, не задумываясь, сказала: «Ватрушку! С творогом». Так её и дразнили вплоть до третьего класса и отстали лишь тогда, когда Маша, проявив скептицизм, перестала обращать на глупые насмешки внимание. И сейчас, в ответ на колкости относительно любовных пристрастий далёкой поэтессы, иронично отвечала:

– Эх, глупые вы люди, ничего не понимаете в жизни. Древние греки ценили красоту – прежде всего физическую. Воспевали её! Воспевали чувства, вызванные красотой. Вы же хотите всё свести к банальной лесбийской любви. Нет, это слишком просто. Сапфо – поэтесса! Известно ли вам, что её уважали мужчины-поэты? За ум и новшества в стихосложении?

Мария вдохновлялась своими рассуждениями, будучи готова рассказывать и дальше, но вскоре останавливалась, видя, что подобной серьёзности от неё никто не ждёт – этого хватало в учёбе – и замолкала. Она много читала, слыла умницей, эрудитом и всегда имела собственное мнение. Но вот своих сигарет у неё никогда не было, поэтому все знали, что она скажет, когда забежит на большой перемене в курилку: «Ну, кто угостит меня?» – и заранее отворачивались от её насмешливого, настойчивого взгляда, потому что Машкина привычка клянчить всем надоела.

А она стояла рядом, продолжая давить на сознание: мол, некрасиво, вы что, не друзья? И кто-нибудь из парней нехотя протягивал сигарету. Мария брала её, ждала, пока кто-то другой протянет спички, и с наслаждением закуривала. Вдыхая, она поочерёдно прищуривала то правый, то левый глаз, а когда выпускала дым, всегда старалась направить его подальше от себя, чтобы родная бабка, у которой она жила, не учуяла запаха сигарет. Для верности Машка издавала громкое «фу!», вытягивая губы трубочкой, но дым всё-таки опускался на неё, и тогда она начинала махать руками, отгоняя его от себя.

Парни терпели Марию, потому что она не кокетничала с ними, как остальные девчонки, и не ждала от них ничего, кроме сигаретки да разговора. Она считала себя некрасивой; возможно, из-за большого носа и рыжих веснушек, а может быть, чувствовала, что слишком умна, что это качество отпугивает парней, которые смотрели на неё не в том смысле, в каком глядели на других девушек. Поэтому, презирая неискренность и жеманство, она никогда не претендовала на мужские симпатии, отчего и парням было с ней легко.

На третьем курсе, осенью, Сапфо вдруг влюбилась. В пятикурсника, в пьяницу и оболтуса, считавшего себя представителем студенческой литературной богемы. Должно быть, он и впрямь был редкой личностью, в противном случае его давно бы отчислили из университета за многочисленные прогулы и дебоши, которые он устраивал, как только напивался. Но времена тогда начались странные, в моду вошли декадентские настроения, и Жора, как их представитель, благополучно дополз до последнего курса.

Как это ни покажется удивительным, но он был тоже похож на знаменитую личность, только уже не греческого, а российского-украинского происхождения, творившую не так давно, как Сапфо, и известную своей не менее примечательной внешностью. Жора был выше среднего роста, сутуловат, с прямыми тёмными волосами до плеч, разделёнными косым пробором, у него был широкий лоб, умные, с хитринкой глаза, усики, длинный нос – вылитый Гоголь! Правда, этим именем его никто не звал даже в шутку, все знали, что Жора претендует на индивидуальность. Да, похож на Николая Васильевича, даже очень похож, но всё-таки он – Жора, любитель выпить и знаток запрещённой литературы. «Что нового можно сказать о девятнадцатом веке? – часто говорил он. – Одно слово – классика! Совсем другое дело Булгаков, Хармс, Набоков! Оригинальность, блеск!» Эти имена только начинали звучать, тревожа наше воображение своей недоступностью, а Жора знал о них, и не просто знал, он мог прочитать длинную лекцию о любом из русских писателей, покинувших нашу страну во время революции.

Если в его присутствии начинали разговор о советской литературе, он перебивал, называя идеологической паутиной всё написанное после двадцатого года, и принимался ругать преподавателей, считая, что их взгляды скованны «шорами социалистического реализма». Успевший до учёбы отслужить в армии и поработать истопником в железнодорожной кочегарке, Жора не находил авторитетов среди своих сокурсников, бывших младше его на несколько лет; неудивительно, что он пытался всех учить. Он обладал хорошей памятью и часто её демонстрировал, с лёгкостью цитируя отдельные фрагменты из художественных текстов и стихи. Но когда Жора находился «под парами», память нередко подводила его. Собственно, именно это обстоятельство – небольшие провалы в памяти, сделало возможным их с Марией знакомство.

Как-то, будучи подшофе, перепутав этажи общежития, Жора забрёл в нашу компанию. Мы тотчас примолкли, во все глаза разглядывая богему и сдвигаясь таким образом, чтобы Жора смог уместиться на краю тумбочки, где уже сидела Маша, тихонько покуривающая чужие сигареты и попивающая красное вино. После небольшой паузы разговор за столом продолжился. Спор шёл не о литературе, но о любви. О том, что она есть такое и как её распознать в суете жизни. Все громко кричали, представляя себя искушёнными нигилистами и горячо доказывая друг другу, что любовь – не что иное, как сплошной обман, за которым не стоит и гнаться, гораздо лучше удовлетвориться короткой влюблённостью, зная, что никто никому не обязан.

– Ха! – окинув публику насмешливым взглядом, громко сказал Жора. – Друзья мои, вы рассуждаете не как филологи. Разве вы не заметили ещё, что вся литература возникла из необходимости выразить любовные чувства? И только! Что-то иное ей не интересно. Всё остальное – как приложение к любви. Факт. И разве вы не поняли, что за любовью гнаться не стоит, она сама вас настигнет, когда ей вздумается. Не так ли?

Кто-то в ответ кивнул головой, а кто-то многозначительно хмыкнул и спросил:

– А вас уже… настигла?

– Увы, я такой же, как все, не умею любить, – ответил Жора, наливая себе вина. – Посмотрите на нас, оглянитесь! Невыразимая скука кругом! Вечно торопимся, заменяя любовь инстинктом. Думаем, что она должна блистать золотым опереньем, не понимая, что ей идут и лохмотья… Влюбляемся, бросаем своих любимых, соблазняемся на мишуру, потому что не верим. Себе в первую очередь. Да… А ведь ещё древние греки говорили на этот счёт… – Тут Жора слегка задумался, припоминая, что же в этом случае говорили греки, и с умным видом произнёс: – Amata nobis… amata… nobis…

Он замолчал, уставившись стеклянным взглядом в потолок.

– Amata nobis qvantum amabitur nulla, – писклявым от волнения голосом подсказала Мария. Глядя куда-то в середину стола, она быстро, бесстрастно перевела: – Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет. – И громко пыхнула, выпустив изо рта дым.

– Ну, – сказал Жора, делая серьёзным лицо, – точно. – Кивнул головой и стал искать, кто это сказал.

– Вы читаете Бунина, барышня? – спросил он, удивлённо поворачиваясь на слабый писк Марии.

– «Тёмные аллеи» в основном. Это должно быть странно, не правда ли? – с иронией в голосе ответила ему Маша, справившись с волнением.

– Не по программе. А вы знаете, что Бунин написал рассказы, когда был стариком, в возрасте за семьдесят? – уже более серьёзно спросил Жора, приглядываясь к соседке, которая и впрямь напоминала цыплёнка.

От жары в комнате и под воздействием алкоголя Маша сильно вспотела, волосы прилипли к голове, придав ей жалкий вид, что совсем не вязалось с прекрасными глазами, смотревшими на Жору ласково и внимательно.

– Знаю, – ответила она. – А чувства, как в юности, свежи, чисты и глубоки.

– Всё выдумал старик. Писал о том, чего не было, но вот это и есть любовь, господа! – торжествующе воскликнул Жора и добавил, вставая: – Читайте Бунина, коллеги!

Он ушёл, а мы увидели, что Мария влюбилась. Влюбилась в одну секунду, глупо и безнадёжно, потому что никто из нас не верил, что Жора хотя бы ещё раз захочет взглянуть на Сапфо: слишком уж он был далёк от нас. Но мы ошиблись. Между ними завязалось что-то вроде дружбы, если можно назвать дружбой редкие, случайные встречи, во время которых они много курили и горячо спорили о литературе.

Все мы страшно завидовали, не понимая, как это возможно. Жора и наша Сапфо?! Но так было. Жора с интересом выслушивал Машкины рассуждения, казавшиеся нам занудными, иногда возражал, но чаще соглашался, тем самым признавая в девушке достойную собеседницу. Мы изнывали от любопытства, гадая, чем всё закончится, рассуждая, что ни дружбы, ни любви между ними быть не может, ведь Жора, кроме своих критических взглядов, славился и тем, что был отъявленным ловеласом.

Он всегда появлялся в окружении старшекурсниц, которые, словно стая крикливых галок, бежали за ним по коридору общежития, подпрыгивая на высоких каблуках и заглядывая ему в рот: что Жора скажет? куда пойдёт? Умная Мария, подкараулив шумную компанию, внезапно вырастала на их пути. «Привет», – говорила она равнодушно и просила закурить, помахивая в воздухе пустыми пальцами. В такие минуты Жора больше, чем обычно, вглядывался в Машины глаза, стараясь угадать их настроение; а когда наконец сообразил, что Мария его ревнует, очень расстроился.

– Плохо это, Сапфо, – печально сказал он, отведя её в сторону от «галок» и давая прикурить, – ничего у нас с тобой не получится, ты же это знаешь лучше меня.

– Отчего же? Я хуже, чем эти… разукрашенные? – Маша кивнула головой на девиц, окинув их презрительным взглядом.

– Ты лучше.

– Так в чём же дело? – нетерпеливо спросила она.

– В том, что мы влюбляемся лишь однажды…

– Ты влюблён?! – прошептала несчастная Сапфо.

– Я пьян. Этот факт неоспорим, а всё остальное под вопросом, – ответил ей Жора и предложил выпить. Мария отказалась.

В течение следующей недели она забрала из деканата свои документы, упаковала вещи, купила билет на поезд и уехала, не попрощавшись с Жорой, в родной сибирский город, где тоже был университет, где жили её родители. Жора скоро кинулся искать Сапфо, но, узнав, что она уехала, не удивился.

– Правильно и сделала, так будет правильнее, – произнёс он без всякого выражения на тёмном полупьяном лице. – Amata nobis qvantum amabitur nulla… Тут нечего добавить.

Октябрь 2011, Китай

Лягушка

Аля бодро вышагивала по улице, напевая мелодию, одну из тех, что слушала её двенадцатилетняя дочь, увлекающаяся зарубежной эстрадой. Зажигательный ритм в стиле диско как нельзя лучше соответствовал приподнятому настроению Алевтины. Она только что встретила студенческую подружку, с которой последний раз общалась по телефону лет десять назад – как раз перед тем, как переехать всей семьёй в Ялту. Ну кто бы мог подумать? Встретились на улице, средь бела дня! Хотя почему бы и нет, чему удивляться? Курортный город на берегу Чёрного моря, сюда все едут отдыхать. Да, все, но не Людмила. Она, говорят, всё больше по иностранным курортам мотается со своим мужем-бизнесменом. Надо же, подумала Аля, и к нам, грешным, залетела!

Они столкнулись на большом перекрёстке в центре города, недалеко от кинотеатра, и в восторге уставились друг на друга.

– Люда? Ты?! – Алевтина с восхищением разглядывая модный наряд Людмилы: белые льняные брюки, блузку с тонкой вышивкой по краю горловины и шляпу, огромные поля которой наполовину закрывали лицо женщины. – Если бы не твоя шляпа, прошла бы мимо! Шляпа уж больно привлекает внимание. Захотелось взглянуть, кто под такой красотой прячется? Потрясно!

– Алька! Откуда? – воскликнула удивлённая Людмила, несколько смущаясь от похвал и обнимая подругу.

– Я теперь здесь живу! В девяносто пятом, девять лет назад, уехали из Томска. В редакции, где мы тогда с мужем работали, произошла небольшая заварушка со сменой власти, мы и слиняли от нового руководства. Шеф Влада переехал в Ялту и его за собой потащил, в банк, в группу, так сказать, поддержки, теперь это модно; и я там же имиджмейкером пристроилась. Клёво! Свою хату сдаём в Сибири, здесь снимаем.

– Люди вырываются сюда на десять дней, чтобы отдохнуть, чтобы почувствовать себя сибаритами, а ты здесь живёшь? Несправедливо! Ой, как я рада! Ну пойдём посидим где-нибудь! – предложила Люда.

– Нет! Сори, сори, дружище! Не могу, мчусь по поручению. Давай завтра у меня, в девятнадцать вечера? Вот адрес. – И Алевтина, черкнув несколько строк в рабочем блокноте, оторвала листочек и протянула его Людмиле. – Приходи вечером – пошуршим! Ты с мужем? Где остановились? Надолго?

– Впереди неделя блаженства! Конец августа, надо успеть, пока лето не закончилось, – ответила Людмила и назвала гостиницу. Заметив, как улыбка Алевтины медленно поползла вниз при упоминании самого престижного ялтинского отеля, поспешила добавить в своё оправдание: – Фирма платит… – И постаралась сменить тему разговора, не желая уточнять, что это фирма её мужа. – Ты совсем не изменилась, ну ни капельки!

– Всё так же похожа на лягушку? – бесстрашно уточнила Алька, давая понять, что она по-прежнему «своя», без претензий.

– Скорее, на Царевну-лягушку, – уточнила Людмила, напирая на слово «царевна».

– Да не тушуйся ты, всё в ажуре! – успокоила подруга. – Ты же знаешь, как я к этому относилась, мне по барабану. – И громко рассмеялась, увидев, как сконфузилась старая знакомая.

Это была неправда. В студенчестве Алька очень болезненно реагировала на брошенное в её адрес слово «лягушка». Краснела, надувая щёки, и откровенно злилась. Это теперь было наплевать, потому что всё в её жизни было «пучком»: престижная работа в частном банке, любимый муж – высокий, узколицый Влад, две девочки, похожие на него светлыми глубоко посаженными глазами; а вот в молодости было не всё равно. Алька страдала близорукостью, поэтому с детства носила очки. Из-за толстых стёкол на мир глядели круглые, выпуклые – и впрямь как у лягушки – глаза с прямыми, невероятно длинными ресницами, которыми Алька гордилась. Её губы, неумеренно растянутые, крупные, одинаковой толщины, усиливали впечатление схожести с лягушкой. Но в целом широкое, с приплюснутым носом лицо, подвижное, выразительное, выглядело вполне симпатичным, отражая шутливый нрав и острый ум Алевтины. Во всём остальном наблюдался полный порядок: она была высокой, длинноногой девушкой с волнистыми, до плеч пепельными волосами и красивыми тонкими пальцами.

На курсе Алька славилась тем, что, легко усвоив негрубый уличный жаргон, весьма грациозно использовала его в речи. Испытывая комплекс по поводу близорукости, она ловко скрывала его за язвительными смелыми насмешками, стремясь первой посмеяться над другими, чтобы не успели посмеяться над ней. Правда, её ирония часто выглядела более злой, чем это было позволительно для дружеской насмешки, её колкости задевали людей, но Альку прощали, жалея её. Зная, что она с трудом идёт на компромиссы, помня об её остром язычке, все старались держаться от неё подальше.

Сейчас она смотрела на Людмилу с нескрываемым любопытством, наблюдая, как та выпутывается из собственных воспоминаний, и думала о том, что вот уж кто ничуть не изменился, так это Людмила. Такая же, как и в молодости! Ни одной морщинки и – странное дело – ни тени макияжа на ясном лице! Ничего, кроме яркой губной помады! Впрочем, зачем тут краска? Такие женщины, как она, могут спокойно обходиться без косметики, потому что всё в её лице – чёрные брови, тёмно-зелёные глаза, устойчивый цвет слегка смуглой кожи – всё было ярко, сочно, свежо. Однако, как знать, может быть, это такая косметика, незаметная, суперская, которая и создаёт впечатление естественности?

– Из Парижа прилетели? – спросила Алька, приглядываясь к приятельнице.

– Нет, из Москвы, давно здесь не были, вот и решили…

– Как девчонки? Невесты уже?

– Заканчивают институт. А твои?

– Старшая в этом году поступила в Томский универ, младшей, соплюхе, двенадцать лет. Ну, чао?

Людмила положила листок в крохотную плоскую сумочку и, придерживая шляпу от ветра, утвердительно покачала головой, с восторгом глядя на Алевтину:

– С ума сойти! Как здорово! До завтра! – по-прежнему с удивлённым видом сказала она.

– Жду! – крикнула Алевтина, искренне обрадованная встречей, и побежала дальше, по направлению к редакции местной газеты.

Они с Людмилой хоть и не были задушевными подругами, но в прошлом их связывали крепкие взаимные симпатии. Меланхоличной Людмиле не хватало Алькиной иронии, чтобы отбиваться от парней, а Альке не хватало характерной для Людмилы притягательности. Они часто вдвоём готовились к экзаменам, это хорошо получалось, потому что Алька любила говорить, а Людмила слушать. Во время сессии она приезжала из общежития к Альке домой, и они днём спали, а ночью учились, обложившись книжками, сидя под настольной лампой. Отрывались лишь для того, чтобы ненадолго выйти на балкон, где Людмила курила.

Алька поздно вышла замуж. Когда все девчонки уже рожали по второму ребёнку, она предпринимала отчаянную, последнюю попытку выиграть битву за своего будущего мужа. В те годы она работала на городском телевидении в Томске и была озабочена не столько профессиональной карьерой, сколько тем, чтобы не пропустить своё счастье. Поэтому, когда в их коллективе появился Влад, своим небрежным, растрёпанным видом напоминавший бесхозного пса, она насторожилась. Тоже очкарик и любитель сарказма, он обладал аналитическим умом и до странности мягким характером, который не вязался с его острыми и злыми репортажами. С женщинами Влад общался робко, неуверенно, молчал и глупо улыбался, когда приходилось бывать в центре внимания.

Алька подцепила его без особого труда. Пару раз накормила пирожками с капустой да заверила, что он вылитый Ален Делон в молодости. Пошлое начало, но медлить было нельзя! Влад смущённо заметил, что у него есть сын… шести лет. «Ерунда!» – воскликнула Алька, уверенная, что сможет всё держать под контролем. И правда, Влад как загипнотизированный следил за ней взглядом и соглашался со всеми Алькиными предложениями насчёт шашлыка за городом или похода в кино. Лето мчалось к концу, надо было спешить наслаждаться природой. С устройством личной жизни тоже надо было торопиться, потому что за любовь Влада билась не она одна. Его жена, маленькая, тщедушная женщина, не в пример мужу наглая и крикливая, прослышав про служебный роман, решила сражаться за свою семью, но после того как Алька прилюдно несколько раз обругала её, назвав «сломанной шваброй» и «ленивой мочалкой», отступила, понимая, что не справится с поставленной задачей.

Уикенд бежал за уикендом, сближая коллег, и осенью Алька повела Влада в ЗАГС, а потом и в церковь повенчаться, чтобы на всех фронтах закрепить победу. Постригла и одела по своему вкусу, и Влад из растрёпанного разночинца превратился в аккуратного мужчину интеллигентной наружности.

Сейчас Алька думала о том, как завтра вечером шикарным жестом встряхнёт своим «пучком» перед Людмилой, покажет своего импозантного супруга, прелестных дочек и ухоженную квартирку.

– Прикинь, – сказала она вечером мужу, – кого я встретила на улице! Невероятно!

– Ну? – равнодушно спросил Влад, не отрываясь от телевизора.

– Людмилу! Из моей группы, вместе учились! Отдыхает здесь с мужем. Ништяк работёнка, видно, у мужика – представь, в «М…» остановились!

– Да ну! – удивился Влад, оборачиваясь к Альке. – Не та ли это красавица, что с тобой на фотографии, с чёрными, почти сросшимися бровями? Она вроде как рано выскочила замуж?

Влад не скрывал своего интереса, его светлые глаза вдруг алчно сверкнули из-под очков, да так явно, что Алька вздрогнула. Хотя, возможно, это был отблеск лампы. Возможно, Влад шутил, ведь он такой: иногда не поймёшь, смеётся или говорит серьёзно…

– С декольте? С такой вот грудью? – уточнил муж, руками показывая размеры чужого бюста. И мерзко улыбнулся, облизнувшись, как уличный кот при виде еды рядом с помойкой. – Немудрено, такое не залёживается долго, – сказал он с видом знатока.

«Вот это новость! Влад не забыл мои старые фотографии!» – неприятно поразилась Алька.

Она хотела было ответить, какая, мол, Людка красавица, так себе, обыкновенная банальность, только выхоленная, но, споткнувшись на полуслове, замерла, вспомнив пышногрудую вертихвостку из маркетингового отдела банка, вместе с которой Влад готовил очередную статью. Ей показалось странным, что она не замечала этого раньше: вокруг её мужа постоянно крутились женщины, обращающие на себя внимание своими роскошными бюстами. Вот и та бледнолицая вертихвостка с четвёртым размером – как грамотно она наклонялась к столу, обнажая при этом роскошные прелести перед лицом разомлевшего Влада! Проведя рукой по своей плоской груди, Алька почувствовала, как у неё похолодело сердце. Плотоядная ухмылка мужа не понравилась ей…