Антонов. Последний пожар

Арестованный Шурка, как ни странно, не выглядел удручённым. Он злился на неудачу, на невыполненную миссию, но не был подавлен. На гладко выбритом лице, в подтянутой фигуре читались решительность и скрытая сила. Надзиратели докладывали, что Антонов в камере ежедневно делает физические упражнения.

– Садись, Антонов, – сказал Павел Петрович вошедшему Шурке и отпустил конвойного.

– Благодарствую, – ответил Александр, прошёл через кабинет, гремя кандалами, и опустился на стул.

– Ну что, Шурка, плохо твоё дело, – утвердительно произнёс полицейский, разглядывая узника.

– Бросьте вы, ваше благородие, эту песню. Что надо, я уже сказал. Сам признался, виноват. А больше ничего от меня не услышите. Хоть убивайте, – твёрдо сказал Антонов, глядя в глаза жандарму.

– И убьют ведь, Шурка, – ответил ему Дурново. – А за что? Для чего старался? Для кого?

– Известно для кого, господин начальник. Присосались дармоеды к рабочему классу. Пьют кровь и никак не лопнут. Крестьянин под сохой стонет, а его – по морде, по морде…

– Это ты, что ли, рабочий класс? – со смехом спросил Павел Петрович.

– А хоть бы и я. Жизнь моя началась в мастерских. Человеком себя почувствовал…

– Врёшь ты, Сашка! Жизнь твоя – это налёты и грабежи, – перебил Антонова полицейский. – В этом ваша борьба заключается? Можно ли делать хорошее дело грязными руками?

– Это благородная грязь. От неё разбитые произволом руки заживают, – ответил Шурка.

– Когда ты стреляешь в отца троих детей, героя, георгиевского кавалера и честного служаку – это благородство? Когда вы, господа социал-революционеры, изымаете деньги, которые были предназначены для домов презрения и богаделен – это ваше благородство? Так вы служите народу? – Дурново несколько разгорячился, встал из-за стола и начал расхаживать по кабинету. – Вы, призывающие к равноправию, отказываете другим в этом праве. Под маской ваших лозунгов скрывается ложь и лицемерие.

– Вы, господин начальник, никогда нас не поймёте. Потому как вы есть слуга эксплуататоров и сам эксплуататор, – Антонов, напротив, был спокоен и уверен в себе. – Вы норовите нас просто передушить, закрыть рот правде. Но нас много, а будет ещё больше.

– Какой правде, Шурка? Сермяжной? – рассмеялся Павел Петрович. – Ты сам-то в неё веришь? Баламутите вы людей, и некоторые неразумные вам верят.

– Нашу правду скоро все узнают. Вот сейчас у вас шашка, вы и правы. А когда народ возьмёт оружие, то и правда изменится, и господа поменяются, – искренно ответил Антонов.

– Вон ты о чём! В господа метишь, а говоришь, что за мужика тужишь. Чужие вы мужику. Только свои интересы лелеете.

– Время покажет…

– Покажет, голубчик, покажет. А пока иди-ка ты в камеру и думай. Молод ты ещё. Бардак из головы выбивать надо, – сказал Павел Петрович. Антонов ему стал неинтересен.

«Уголовник, маскирующийся под идейного», – подумал Дурново и вызвал караульного.

– Увести, – скомандовал полицейский.

Когда Шурку увели, Павел Петрович вызвал своего заместителя и приказал, чтобы с Антонова не спускали глаз.

– Дерзок очень, непримирим, может совершить побег, – охарактеризовал он заключённого.

Опытный жандарм не ошибался: Антонов не хотел подчиняться незавидной арестантской доле. Его Софья, любящая и верная своему герою, узнала, что Александр находится в тюрьме и добилась свидания. Это были печальные и счастливые одновременно, очень короткие сорок минут встречи. Столько нужно было всего сказать друг другу, но губы не слушались. На глазах у Софьи стояли слёзы.

– Милый, милый, – шептала девушка, вглядываясь в его родное лицо. – Ну, зачем это всё?

У Антонова как-то предательски сжалось сердце. В тюремной мрачной обстановке мучительно хотелось чего-то светлого, нежного и чистого. Он был благодарен Софье за её любовь и верность.

– Я выйду, Соня. Ты жди, – уверенно сказал Александр, чтобы подбодрить девушку. И добавил: – Всё будет хорошо!

Они обнялись, и Шурка шепнул на ухо Софье:

– Сообщи нашим.

– Довольно, – грозно крикнул надзиратель, не спускавший с них глаз. – Свидание окончено.

Под безутешные рыдания Софьи Александра увели. Девушка, покинув здание тюрьмы, сразу же направила весточку Баженову в Кирсанов. Кирсановские революционеры собрали значительную сумму денег и попытались устроить Антонову побег через подкуп надзирателей. Но из этой затеи ничего не вышло, так как за Шуркой было усиленное наблюдение.

Пятнадцатого марта одна тысяча девятьсот десятого года состоялся военный суд по делу об ограблении железнодорожной кассы на станции Инжавино. Антонова, Большакова и Лёньку Фирсова приговорили к смертной казни, а Лёнькиному брату дали пятнадцать лет каторги. Горько рыдала Софья в зале суда, а немного бледный Шурка гордо смотрел в зал и чуть заметно улыбался своим мыслям.

Вот так в юном возрасте мог погибнуть великий авантюрист, но судьба распорядилась иначе. В те далёкие времена среди высоких государственных чинов было модно играть в благородство. На счастье Антонова, командующий войсками Московского военного округа генерал Плеве послал телеграмму министру внутренних дел Петру Столыпину о замене смертной казни каторжными пожизненными работами осужденным Антонову, Большакову и Фирсову, принимая во внимание отсутствие жертв и чистосердечное признание преступников. А просила об этом одолжении генерала Плеве его любимая жена, которой необходимо было рассказать в салонах душещипательную историю о спасении ею несчастных узников. Да и доброе дело перед богом авось зачтётся.

Министр Столыпин – вот она, ирония судьбы! – ответил согласием, и приговор в апреле одна тысяча девятьсот десятого года вступил в силу. Всего через полтора года Пётр Аркадьевич Столыпин погибнет от руки соратника Антонова по партии.

Шурка Антонов не собирался покоряться выпавшей ему доле и просидеть остаток жизни в тюрьме. В Тамбове, сидя в карцере за неподчинение надзирателям, он сумел разобрать потолок и оказался в тюремной церкви. Там его, к своему великому ужасу, обнаружил на утро поп и поднял крик. Шурку скрутили подоспевшие охранники и сильно избили. Решено было перевести Антонова как особо опасного преступника, склонного к побегам, в знаменитый Владимирский централ. Там Шурка и просидел до одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Половину срока с Антонова не снимали кандалы, частенько подвергали жестоким наказаниям.

Многое передумал Шурка за это время по совету полицейского Дурново. Только ужаснулся бы Павел Петрович, узнай он теперь Шуркины мысли. Ненависть разрывала его сердце. Ох, с какой лёгкостью он убивал бы своих мучителей, как тяжела была бы их смерть.

– Ничего. Выберусь. Ждите, суки! – скрежетал он зубами по ночам.

Удивительным образом судьба благоволила Антонову. После февральской революции временным правительством России была провозглашена амнистия, и Шурка очутился на свободе.

– А вот теперь мы посмотрим, чья правда пришла, – радостно думал Шурка. Путь его лежал в родной Тамбов, принёсший ему столько радостей и страданий.

Домой он ехал поездом. В вагоне Антонов не спал всю ночь. Так пьянил его запах свободы! Как же долго он не видел людей! И вот сейчас на каждой станции он жадно вглядывался в чужие лица, наслаждался царившей вокруг суетой. Повсюду мелькали солдатские шинели, бабы радостным плачем встречали мужей с германского фронта, сновали вездесущие карманники. Слышались крики:

– Стой! Держи вора!

– Папиросы! Кто забыл купить папиросы?

– Картошка, огурчики! Подходи-налетай!

– Вот она, свобода, – думал Александр. – Теперь всё будет по-новому. Пришло наше время. Посмотрим, кто кого. А в тюрьму больше не вернусь. Никогда.

Антонов содрогнулся от нахлынувших воспоминаний. А за окном мелькали речки, озёра, мосты и рощи, мелькала его, когда-то счастливая, жизнь. И этот пейзаж явно вселял в него оптимизм.

– Да здравствует свобода! – радостно произнёс Антонов, выходя на перрон Тамбовского вокзала.

У поезда его встречал брат Дмитрий. Он повзрослел, раздался в плечах, под носом чернели небольшие усики, а одет был в милицейскую форму.

– Братуха, привет! – Дмитрий сгрёб Шурку в охапку и расцеловал. – Сашка! Наконец-то вернулся!

– Но-но, без нежностей. Не барышня, чай, – притворно отстранился Шурка. А сам был доволен, глаза блестели.

– Как доехал? – спросил Дмитрий.

– Народу сейчас много. Весело доехал, – ответил Александр. – А ты что, в жандармы подался?

Антонова несколько коробил Димкин мундир, он себя чувствовал неуютно и не мог расслабиться.

– Сейчас, Саша, так надо. Теперь это милицией называется. Кого у нас только нет! Даже вчерашние конокрады есть. И наших эсеров много. Власть у нас, значит можно дела вершить.

– Да, этого мы и добивались. Ничего, привыкну.

– А ты давай тоже к нам. Баженов поможет. Он после революции в Кирсанове советами командует, – сказал Дмитрий, с любовью рассматривая брата. – Будешь законно оружие носить. Сам себе власть.

– Подумаю. Мысль неплохая, – ответил Шурка. – Куда сейчас?

– Давай пока ко мне. Здесь недалеко. Поешь, отоспишься на белых простынях. Вон глаза какие красные.

– Поехали.

Дорогой Александр стал расспрашивать Дмитрия о Софье.

– Видел её на днях. Ждёт она тебя. Как сказал, что телеграмма от тебя пришла, так вся сразу и засветилась. Не терпится, поди? – Димка озорно толкнул брата локтем в бок.

– Мал ещё такие вопросы задавать, – сказал Шурка, и братья рассмеялись.

Дома у Дмитрия было тихо, и Александр с наслаждением выспался в мягкой постели. Потом побрился, оделся в заботливо приготовленный братом костюм и отправился к Софье.

Девушка его ждала, и, как только он стукнул в дверь, выбежала навстречу.

– Саша! – ласково промолвила Софья и повисла у него на шее. Шурка нежно гладил её плечи и целовал душистые волосы.

– Я пришёл, Соня. Навсегда!

– Я ждала.

– Знаю. Ты – молодец!

– Боже, как же я тебя ждала!

– Всё позади.

– Не уходи больше, Саша. Ты мне нужен.

Потом они долго гуляли по городу, смотрели друг на друга и всё никак не могли наглядеться. И столько всего хотелось сказать. Уже ночью они пришли к Димке на квартиру. Он находился на дежурстве, поэтому жилище было в распоряжении влюблённых. О, как они любили друг друга в эту ночь! Даже звёзды дрожали от страсти.

7

Старинное село Калугино расположилось на правом берегу небольшой речушки Сухая Панда, что в Тамбовской губернии. В далёкие времена оно называлось Козьмодемьянским, по наименованию местной каменной церкви Козьмы и Демьяна, построенной в одна тысяча восемьсот шестидесятом году. Село было большое, около семисот дворов и более трех тысяч человек населения. Если смотреть на село с горы со стороны Курдюков, то путникам открывается чудесный вид убегающей вдаль змеёй извивающейся речки, за которой, не отставая, бегут разномастные дома. Попадались и с соломенными крышами, но с железными было больше. Чувствовался на селе достаток. На пригорке стояла большая ветряная мельница, где после уборки хлеба наступала горячая пора. Мололи селяне хлеб, а муку возили продавать на базары в Инжавино и Кирсанов. На горе, изрезанной поперёк громадными оврагами, рос достаточно большой лиственный лес, в котором водилось мелкое зверьё, лисы и волки. В лесу богато было орехами и ягодами, поэтому летом здесь частенько слышались крестьянские голоса. А зимой сельчане приезжали сюда на санях за дровами. Речка Панда, хоть и неглубокая, но родниковая и чистая, щедро одаривала калугинцев рыбой: щукой, плотвой, окунем, налимом. Да и раков здесь можно было наловить на любой праздник.

Высоко на горе стоял красивый двухэтажный дом помещицы Натальи Ланской. От дома к реке сбегала вымощенная камнем тропинка, обсаженная высокими елями.

Ланская была доброй помещицей. Строгая в хозяйственных делах, она проявляла справедливость и участие к крестьянам, часто помогая им в трудную минуту. После смерти своего мужа помещица решила перестроить в Калугино церковь, что в скорости и исполнила, потратив на это значительную сумму денег. На возвышенном участке возле сельского кладбища гордо заблистала золочёным крестом красивая церковь Козьмы и Демьяна, созывая прихожан к молитве серебристым звоном колоколов.

В Калугино проживал молодой крестьянин Иван Егорович Ишин, известный сельский бунтарь и баламут. Иван был образованным сыном зажиточных крестьян. Глядя на ежедневный нелёгкий труд своих родителей, этот парень не проникся любовью к земле.

– Несправедливо, что одни работают, а другие едят, – ещё в юности рассуждал он в кругу друзей. Этими другими, по его мнению, были все, кто стоял у власти.

Иван частенько сначала с родителями, а потом и один, по семейным торговым делам бывал в Кирсанове и Тамбове. Там он сблизился с такими же мятежными товарищами, искавшими повсюду справедливость, и вступил в партию социалистов-революционеров. Партия эта в начале двадцатого века обладала большим влиянием на Тамбовщине среди крестьянской массы населения.

Снабжённый литературой, подготовленный теоретически в долгих беседах со своими идейными учителями, Ишин открыл в Калугино партийную ячейку и стал вести разъяснительную работу среди крестьян. Частенько собрания проходили в доме калугинского учителя Белугина, тоже эсера. Поговорить и послушать Ишина, а он уже в молодости умел складно излагать свои мысли, сюда приходило много односельчан. Среди прочих бывали братья Голомазовы Михаил и Алексей, братья Кутуковы, Юмашев, Акимов, Латышев и другие.

Однажды полиция арестовала Ишина за антиправительственную агитацию. Но политическую литературу Иван ловко прятал, и прямых улик против него не было. А власть ругали тогда многие. Ведь у крестьян после проведения столыпинской земельной реформы наделы уменьшились, и они еле-еле сводили концы с концами. Поэтому Ишин, отсидев под следствием четыре месяца, вышел на свободу и вернулся в село. Собрания продолжились.

Бывало, рассядутся мужики на лавках в большой горнице, закурят, и начинает Ишин свою политинформацию. Говорил он плавно, обстоятельно, слова вставлял учёные, поэтому не только молодые, но и мужики постарше приходили к Белугину.

– Власть у нас не от бога. Антихристы! Только богом прикрываются, чтобы нас дурачить. Мужик тёмный, он всё проглотит. Узурпаторы у руля страны нашей, великой России. Неправильно это, что мужик должен спину гнуть от зари до темна. Эксплуататоры-дармоеды карман набивают, а мужик стонет. Везде один обман. И у царя правды не сыскать. Царь заодно с помещиками, одним миром мазаны. Но скоро пробьёт наше время, мужики. Сметём мы этих господ и сами станем властью, – воодушевлённый всеобщим вниманием ораторствовал Ишин.

– А кто же спину гнуть тогда будет? – пытался кто-то из мужиков сбить Ивана.

– Барыню в соху запряжём, – сострил другой мужик, и изба сотряслась от хохота.

Но разве Ваньку этим смутишь? Он уже грамотный, не одну книжку прочитал. Учителя хорошие были.

– Мужик и будет работать, – отвечал Ишин, немного досадуя на непонятливость сельчан. – Только земля у него будет, чтобы семье вдоволь хлеба хватало. И цены справедливые на хлеб нужны. А власть выбирать из мужиков, чтобы знали ваши нужды и чаяния.

– Складно брешешь, Ванька, – мужики никак не хотели поверить в такую милость.

Но у Ишина в селе уже были единомышленники, которые могли поддержать его в принципиальном споре. Кроме грамотного Белугина, которого в Калугино уважали за учёность, надёжным другом Ивана всегда выступал Михаил Голомазов, бывший лишь немногим старше. Он не умел так красноречиво говорить, но земляки знали его как трудягу-бедняка, который вместе с родителями рвал жилы, чтобы выбраться из нужды.

– Дело говорит Иван, – встал с места Голомазов, и мужики немного поутихли. Знали они, что немногословный Мишка зря молоть не будет. – Если так и будем зубы скалить, то ничего не добьёмся. Власть силой надо брать. В Москве, Рязани пролетариат бьётся, поднимется и наш мужик. Смелее надо действовать.

– Да здравствует свобода! Землю крестьянам! – подхватил Ишин.

Качали мужики головами, задумчиво чесали затылки и, огорошенные таким напором, расходились по домам. Крепкую думу думали. И кто-то, видимо, придумал. В одна тысяча девятьсот шестом году полыхнули однажды ночью амбары помещицы Ланской, всё зерно сгорело. Плакала барыня, не понимая такой неблагодарности от своих крестьян. Она ведь им зерно под урожай одалживала. А теперь что есть будут, дураки?

Дознавалась по этому делу полиция, но следов не нашли. Пожар все улики слизал. Поговаривали в Калугино, что Ванькиных с Мишкой это рук дело. Да как докажешь? Никто не видел.

Ишин с Голомазовым тогда крепко дружили. Ещё мальцами вместе ходили в ночное, вместе мечтали у костра о красивой жизни. Потом вместе начали с девчатами заигрывать у деревенской околицы.

Иван Ишин только начал тогда дружить с Алёной Кутуковой, стройной высокой девушкой с русой косой до пояса. Видная девушка, настоящая русская красавица. Любил её Иван сильно и берёг до свадьбы, не обижал. Близился желанный день, но тут и позвал его Антонов на дело. Разве мог подвести Иван своих товарищей? Не колеблясь ни секунды, Ишин ответил согласием и принял участие в ограблении инжавинской станции.

После удачного дела Иван вернулся на рассвете в Калугино и объявил родителям, что уезжает на заработки в Поволжье. На самом деле он боялся ареста и решил на время уехать из Тамбовской губернии, затеряться в огромных просторах страны. Иван собрался быстро, попрощался с родителями, а потом заехал к Алёне.

– Я ненадолго, – сказал он девушке, стоя на ступеньках крыльца. – Ты жди меня. Вернусь и поженимся.

Девушка плакала и от волнения не могла говорить, а только шептала:

– Ваня, Ваня, как же я без тебя? Не уезжай.

– Вернусь я. Не реви. Да смотри… Узнаю что – спуску не будет.

– О чём ты, Ваня? Тебя только люблю.

Неподалёку загремело ведро в колодце, кто-то из соседей с интересом разглядывал молодых людей. Иван быстро поцеловал Алёну, вскочил на лошадь и отправился в далёкий путь.

Только летом одна тысяча девятьсот десятого года Ишин вернулся в родное Калугино. К тому времени уже состоялся суд над Антоновым и его подельниками по ограблению кассы на станции Инжавино, и Иван был уверен, что про его участие полиция ничего не знает. Прошло полтора года, как он уехал из села. Помотало его. Скрывался он в разных местах, побродил по матушке России, посмотрел, как живёт российский люд. Но как можно забыть Тамбовские раздольные поля, где прошло счастливое босоногое детство? Тосковал Иван по родине. Но ещё сильнее он тосковал по своей Алёне. Всё представлял их встречу, и в груди жгло нестерпимым огнём.

Дома его встретили родные всеобщим весельем. После того, как сказаны были первые слова приветствия, выпито за встречу и объявлены все домашние новости, Иван спросил про Алёну:

– Как поживает невеста моя?

– Не твоя она, Ванюша, – осторожно ответила ему мать, качая седой головой.

– Что-о? – ошалел от такой неожиданности Иван, привстав с табурета.

– Ты, Иван, не горячись, – положил руку ему на плечо отец. – Не поправить уже. Замуж она вышла.

– Как же так, отец? Я же верил ей, – отчаяние придавило Ивана. Рухнули его мечты на счастливую встречу с любимой.

– Брось. Дура баба. Найдёшь ещё, – рассудительно произнёс старший Ишин.

– Кто же здесь такой смелый объявился? – Ивану захотелось поквитаться с обидчиком. Безнаказанным это нельзя было оставить. Все знали, что Алёна – его невеста.

– А дружок твой, Мишка Голомазов, – ответил ему брат Пётр.

– Как Мишка? Мишка предал? – недоверчиво воскликнул Иван.

– Нет их, друзей-то. Всяк о себе думает, – умудрённый жизнью, отец не видел большой беды в случившемся. – Ты, Ваня, отдохни немного, а потом за дела берись. С деньгой ты себе сто невест найдёшь.

Вечером Иван с братом Петром отправился на прогулку по селу, медленно погружавшемуся в тягучий сумрак. Во дворах шла обычная суета: доили коров, загоняли на ночь скотину. Лаяли где-то собаки, мычали телята, слышался детский визг. Соскучился Иван и с интересом разглядывал давно не виданные места.

– Расскажи мне о ней, Петька, – попросил он брата.

– А что тут рассказывать? С полгода она ждала, скучала. А потом стала на посиделки выходить. Надоело, видно, одной. А Мишка давно на неё глаз положил. Подмечал я. Вот и начал он за ней ударять. Говорил я ему про тебя, про дружбу вашу. Но куда там! Любовь, говорит, у нас. В общем, три месяца назад, после пасхи, они обвенчались.

– Понятно. Ну, спасибо тебе, друг. Жди теперь, Мишка, расплату, – зло произнёс Иван. Лицо его сделалось каменным, а в глазах стоял металлический блеск.

Прошло несколько дней, и Иван, подвыпив, явился к Голомазову домой. Он громко постучал в дверь, и на стук вышла Алёна. С какой радостью в другое время Иван прижал бы её к груди. Вот она, его родная, о которой он никогда не забывал.

– Ваня?! – обмерла она от неожиданности и в испуге прижала руки к чуть выпирающему животу.

– Здравствуй, невеста! Дождалась меня? – Ишин смотрел на женщину тяжёлым взглядом.

– Кто там, Алёна? – в дверях появился Михаил. – Иван? Здорово.

Голомазов протянул Ивану руку, а тот, вместо приветствия, резко ударил его в лицо. Мишка скатился с крыльца, Иван бросился за ним и стал наносить удары куда попало. Голомазов очнулся от первого натиска и стал отвечать. Драка была кровавой. Мишка, крепкий здоровый мужик, постепенно начинал брать верх. Плохо пришлось бы Ишину, исхудавшему после продолжительных скитаний, да только битым он бывал уже не раз. Жизнь приучила его к неожиданностям. Выхватил Ванька нож и полоснул Голомазова. Попал в подставленную руку. Хлынула кровь из глубокой раны. Закричала громко Алёна и упала на крыльце. Крик её отрезвил Ишина, в тюрьму он идти не хотел.

– Ничего, гад, я тебе предательства никогда не забуду, – Ишин сплюнул кровавый сгусток и пошёл со двора.

– Поквитаемся ещё, – в спину ему крикнул Михаил.

К дому Голомазова на крики уже спешили соседи. Ишин спрятал нож, вытер разбитые губы и весело им сказал:

– Жаркая встреча вышла!

Домой Иван сразу не пошёл, долго пил самогонку с друзьями и грозился убить Мишку. Но Голомазова он с тех пор не трогал. Пока… Мишка в селе был на хорошем счету, а Ивану ведь здесь ещё жить.

– Придёт время, поговорим, – уговаривал он себя.

А время шло. То бурно, то спокойно текла сельская жизнь. Иван Ишин женился на дочке зажиточного крестьянина из соседнего села Трескино и зажил семейной жизнью. Уже давно истлела его любовь к Алёне, а вот ненависть к Мишке не утихала. Росла ненависть, клокотала лавой вулкана, грозя вырваться и сжечь всё вокруг.

Когда немного утихли любовные страсти, занялся Иван Ишин коммерцией. Был он сметлив, расчётлив, лишняя копейка меж его рук не падала, поэтому не бедствовал, жил в достатке. Потихоньку стерпелся-слюбился со своей женой, и вот уже трое малых детей у них появилось. Партийную работу Ишин не бросил, ею он как бы дышал. Но в грабежах и разбоях больше не участвовал.

Ослабло немного революционное движение, спал накал, подавили его власти решительными действиями в одна тысяча девятьсот седьмом году. Потом война с германцем началась. Народ поначалу с воодушевлением воспринял указ царя о начале военных действий, патриотизма много было. Только Иван не захотел воевать.

– В чужих краях голову сложить – ума много не надо, – шептал он жене по ночам. – А за что? Царь пусть воюет со своими генералами. У нас своя земля есть, её беречь надо.

– Правильно, Ваня, – поддерживала его супруга, думая о своём. – Детишек поднимать надо. Куда мы без кормильца? Кто защитит?

– Тьфу ты, дура, – незлобно ругал её Иван. – Не смыслишь ты в высоких материях.

– А мне и не надо. На это ты есть, – гладила Ишина жена по широкой груди, довольная миром в семье.

Поразмыслив, Ишин съездил в Тамбов, поклонился там кому надо и выхлопотал себе освобождение от службы по болезни. Боясь загреметь на фронт по первому доносу, Иван активной партийной агитации не проводил. Изредка собирались надёжные мужики: Старых, Филиппов, Акимов, Латышев… Вот среди них иногда давал себе волю Иван, ругал помещиков и членов Государственной Думы:

– Законы для себя пишут, а о крестьянине никто не думает. За что наш брат на войне гибнет? Нет мужику нигде счастья. Замучили, замордовали. Доколе же терпеть будем, ребята?

И соглашались с ним мужики. Война не обошла стороной Калугино. У кого сына забрали на фронт, у кого брата. А на базарах цены на мануфактуру взлетели – не подступишься.

За успехи в коммерческих делах земляки выбрали Ивана Егоровича председателем и казначеем калугинского общества потребителей. Волею судьбы счетоводом к нему назначили Голомазова Алексея Степановича, родного брата Михаила – главного врага Ивана. Не понравилось такое сотрудничество Ишину, но против общества разве пойдёшь? Стерпел.