Другая реальность

Сплошная стена дождя окружала меня с трех сторон, сумерки отрезали от мира. Чувство огромного, бесконечного одиночества наполняло меня, но оно не было болезненным и щемящим, оно было скорее сладостным. Я ни о чем не думала, просто слушала дождь. Он успокаивал, баюкал, боль уходила. Никого не хотелось видеть. Не тут-то было. На крыльцо вышел Семен. Мы лениво перебрасывались ничего не значащими фразами:

– Интересно, аванс сегодня будет?

– Дадут, когда магазины закроются, во избежание беспорядков.

– Ну, это будет большим свинством. В магазин зефир привезли, бело-розовый.

– Значит, договорились: полкило зефира и бутылка шампанского.

– Идет, плюс Мышка с Багирой.

– Тогда с моей стороны – Шуренок с Анной.

– А с ними – Таня, а с ней – историки. Это уже тянет на коллективную пьянку.

– Не бойся, историки нам не угрожают. Они уже получили свой аванс. Видела, как они с ведром прошуршали мимо?

– Разве не на колодец?

– В сельмаг. «Бормотуха» там по рублю. Впятером по два рубля скинулись – ведро «бормотухи». И девчонок наших, я думаю, уже пригласили.

Тут на крыльцо выбежал Бек, и, тоже громыхая ведром, на ходу бросил:

– Там аванс дают.

Семен хмыкнул:

– Пацан все плохое на лету схватывает!

Мне стало обидно за Бека:

– А он и хорошее на лету схватывает.

– Понял. Персона нон грата. Больше не задеваю.

Мы вошли внутрь старенькой заброшенной школы, где располагался наш ударный отряд, и обомлели: наш непорочный Стас, совершенно косой, отсчитывал всем по трешке и с трудом бормотал:

– Я, конечно, ничего. Если против простуды, то можно. Но если кого пьяным увижу…

Дальше слов у него не было, он только грозил пальцем, поднося его так близко к носу, как будто рассматривал, что это у него выросло. Ко мне подошла Багира и заговорщически зашептала:

– Собираемся в сарае, где парты, после ужина. Бек ведро берет. А историки отдельно, они сегодня дадут жизни. Специально Стаса от простуды полечили.

Мне стало неловко:

– Ты ведь знаешь, я такую дрянь пить не могу. Лучше я здесь с Шуренком и Аннушкой посижу, шампанского бутылочку разопьем. А с такой выпивкой нам и прятаться не нужно. А в сарае холодно.

– Ну, как знаешь. А мы с Мышкой пойдем. В компании веселее.

Я попыталась повлиять на ее решение, и мне это почти удалось:

– Ладно. Скучно станет, приходите. Кстати, Семен сказал, что, если ты останешься с нами, то и он присоединится.

Багира заколебалась, но не сдалась.

– Нет, неудобно. А Мышка? Лучше уж вы приходите к нам. Все равно Шуренок будет с Аннушкой целоваться, а вам скучно будет.

Вернулся из магазина Семен, подошел к нам.

– Ну, как, договорились?

– Не хотят от коллектива отрываться. Я обещала, что мы тут посидим, а потом присоединимся.

Багира доверчиво смотрела на Семена, и он нашел выход из положения.

– У меня есть предложение. Дождь кончился, маленько просохнет, пойдем в сад. Я там место для костра присмотрел. Картошки напечем. Тебя после сарая отогреем. Я бы с вами, но деньги уже потратил, а на хвост садиться не хочется.

Багира просияла. В его планах нашлось место и для нее.

После ужина, когда все разошлись, мы обосновались прямо в комнате ребят рядом со спящим Стасом. Шуренок сервировал кровать банкой консервов, зефиром и шампанским. Семен был настроен не столь миролюбиво. Под тем предлогом, что шампанское нужно беречь для дам, он извлек на свет божий бутылку водки. Шуренк присоединился к дамам. Аннушка была настроена философски, и разговор выходил вполне серьезный, но Семен легко превращал все в шутку. Было в этом вполне изящное чувство юмора и огромный цинизм видавшего виды, но интеллигентного человека. Шуренок ему буквально смотрел в рот, но держался достойно: соглашался не со всем, смеялся не каждой шутке. Но уж если смеялся, то это было похоже на глухие раскаты грома. Когда мы стали замечать, что им явно надоели разговоры, Семен предложил перейти к костру. Они явно обрадовались: все-таки там не так светло.

По дороге мы зашли за Багирой. В сарае была непроглядная темень, и Семен крикнул:

– Багира, если ты здесь, отзовись. Бери всех желающих. Дыру в заборе знаешь?

Из темноты донеслось: «Угу!».

– Давай в дыру и держи курс на огонек.

Прихватив по увесистому полену, мы вылезли в дыру. Костерок получился не большой, но жаркий. Семен сбегал в школу за картошкой. Мы удивились, зачем он ее столько притащил, но он предвидел события:

– Сейчас сюда явится толпа пьяных голодных женщин, и мы откупимся печеной картошкой. Меня-то они не съедят, а вот вас с Аннушкой…

Это был намек на округлость наших форм, но вполне безобидный, поэтому я поддержала:

– Аннушке это не грозит, Шуренок ее съест до их прихода.

Шуренок смущенно оторвался от Аннушки и, гладя совершенно бессмысленными глазами, спросил:

– А что, они уже там совсем озверели?

Семен разошелся:

– А вы разве не слышите, как Татьяна верещит?

Аннушка только тут осмысленно посмотрела на него, уловив имя соей подруги:

– А что с ней?

– Бек решил шашлык поджарить, кушать захотел. Всех, кроме нее, из сарая выгнал, и поджег. Вот, уже не визжит.

Семен говорил с очень серьезным лицом, и Аннушка не могла понять, шутит он, или говорит серьезно.

– Ну и шутки у тебя, Семен!

– Да ты не переживай, они все не съедят. Я сейчас мимо шел, у них для тебя кусочек выпросил.

И он, к всеобщему ужасу, указал на окровавленный кусок бумаги и начал его разворачивать. Аннушка брезгливо подалась вперед:

– Фу, какие глупые шутки! Что это?

– Как что? Ты же анатомию учила. Это печень. Похожа на Татьянину?

– Нет, не очень.

– А ты ее видела?

– Нет, но размерчик явно не ее. Не буду есть, пока не сознаешься, где взял.

Он уже насадил кусочек печени на палку и вертел над угольями:

– Вестимо, где. На кухне. Там исторички парням печень жарят на закуску, боятся, что те с ведра так озвереют, что ужин по второму заходу потребуют. Мне дали кусочек за молчание.

Мы дружно согласились молчать, за что и получили по кусочку сочной, с обуглившейся корочкой, печенки. Проглотив последний кусочек, Аннушка сказала, что попросится к историчкам на кухню. Семен опять принялся за свое:

– Ну, что, понравилась подружка? На мой вкус сладковата, но ничего, жевалась хорошо.

Аннушку передернуло, Семен тут же подначил:

– Что, Танечка в желудке шевелится? Ничего, это не страшно. Хуже, если она тебе являться начнет. Ой, слышишь, ее голос. Вот шустрая, доесть не успели, а она тут как тут.

Мы с Шуренком глупо хихикали, и Аннушка поняла, что шутка не прекратится, пока она ее не примет, и тоже рассмеялась. К костру подошли Багира с Татьяной. Вид у них был обескураженный, они наперебой рассказывали:

– Мышка с Железняковой пропали. Пошли с историками в школу, на танцы. Татьяна с ними. Протанцевав пару танцев, Багира с Железняковой пошли спать, а когда Татьяна минут через десять вошла в спальню, их там не было.

– Мы уже все облазили, думали, они здесь.

Семен встал:

– Посидите здесь, я их найду.

Вернулся он минут через двадцать, ухохатываясь. Багира не выдержала:

– Ну, нашел?

– Нашел, нашел. Сидят рядышком, как воробушки, нахохлившись. Зубами клацают. За школой, на завалинке.

Багира еще не поняла всей абсурдности ситуации:

– Чего ж они там сидят, раз замерзли? С ума сошли, что ли?

– Да, ждут, когда историки по комнатам разойдутся. Видите ли, они, мягко говоря, не совсем одеты. К тому же босые обе, а кругом грязь. Ноги поджали, и сидят. Мышка говорит, что они только спать легли, как ей плохо стало, а одеваться да через коридор бежать – долго, вот они и вылезли в окно. А там их так развезло, что назад в окно влезть не смогли. Так бы и сидели, если бы я их не нашел.

Багира охнула:

– Ну, Мышь теперь сляжет, у нее горло слабое.

– Теперь многие слягут. Тюрин Стаса за грудки тряс и обзывал пьяницей. Тот проснулся, пробурчал: «Я вам всем…», и снова уснул. Джек в ударе, отлавливает девчонок и заставляет всех танцевать с ним вальс. Они от него бегают, а он их по одной подкарауливает… А Валик, спортсмен, бегает с фонарем, ищет Сыпачева, его уже давно никто не видел.

Тут я вспомнила, что к костру несколько раз кто-то подкрадывался сзади, но близко не подходил, и я предложила поискать в той стороне, куда этот некто удалился.

Семен энтузиазма не выказал:

– Ну, да! Разве в такой темноте найдешь. Нужно Вальку с фонарем звать.

Валька объявился сам:

– Трезвые есть? Помогите кто-нибудь Сыпачева дотащить. Он в канаве под деревом спит, да еще, чтобы не замерзнуть, в листья зарылся. Еле нашел.

Семен нехотя встал. Вскоре мимо нас протащили большой комок грязи, который что-то мычал и вырывался. Семен вернулся весь перепачканный, с укушенной рукой:

– Пока мы его тащили, он все вырывался, думал, что милиция. Принесли, раздели, положили на крыльцо, стали водой поливать – куда ж его такого грязного в постель? Тут он меня и хватанул. Еле уложили, Валька караулит, чтобы не сбежал. А поварихи его пропалывают, у него вся голова в репьях.

Мы истерически хихикнули. Нервы у всех были взвинчены. Татьяна вздохнула:

– Если Стас сейчас очухается, всем крышка.

Багира грустно подытожила:

– Надо идти спать, а то завтра Стас будет ко всем цепляться, у кого рожа похмельная.

Немного поболтав, они ушли.

Мы остались вдвоем и долго молчали. Я думала о том, что сижу здесь с совершенно чужим человеком под предлогом того, что костер еще не прогорел. Видимо, что-то притягивает меня к нему, не дает встать и уйти. Молчание становилось тягостным, и Семен первым его нарушил:

– Что с тобой происходит? Дома что-нибудь?

– Да нет, я и понятия не имею, что дома творится. Мне родители два раза в год пишут – поздравляют с днем рождения и Новым годом.

– А ты им?

– Раз в месяц по уговору. Пишу, что учеба отнимает все свободное время, что сижу целыми днями в читалке и скучаю по дому. Спрашиваю о Наташке, потом передаю всем приветы и целую до следующего месяца.

– А Наташка кто, сестра?

– Ага, младшая, скоро в школу.

– Да ну! И у меня младшей скоро пять.

– А я думала, что только у меня родители такие смелые – на старости лет рожать…

– А у моих раньше не получались девчонки, им врач насчитала, что девчонку они могут сделать в течение одной недели раз в десять лет. Вот они и постарались. Я ее сначала невзлюбил, очень к отцу ревновал. Со мной у него давно не контакт, а ее любит до содрогания. А сейчас люблю, она все больше на мать похожа становится.

– А у меня старшая сестра на мать похожа, за это я ее и не люблю. А вот Наташка – копия отец, родная душа. Я отца всегда любила больше всех, сейчас на малышку перекинулось.

Мы снова немного помолчали: тема исчерпалась. Спустя пару минут Семен снова спросил:

– А тебе родители помогают?

– Помогают, но весьма оригинально. Мать считает, что деньги молодежь портят. А с другой стороны, ей надо, чтобы не хуже, чем у других. Но первая тенденция побеждает. В этом году я вообще без стипендии осталась, так мать решила, что меня деньги испортили. Потом сжалилась: буду, говорит, высылать, чтобы по рублю на день хватало. Приеду с картошки, пойду на работу устраиваться, а то неудобно, живем-то с девчонками одним котлом.

– Слушай, а ты ведь хорошо учишься, почему без стипендии?

– А, дурацкая история. Наказали, как старосту. Наша группа в университете первая по успеваемости, но последняя по посещаемости. Раз все хорошо учатся, наказывать некого, а надо. Я на стипендиальной комиссии за каждого заступалась, как могла. Декан и подловил. Дошла речь до последних, у кого одна тройка. Их пятеро, а стипендий осталось четыре. Выбирай, говорит, кого снять. Как я могу выбрать, все – приезжие, все на стипендию живут. Я уперлась, думала, найдут где-нибудь, ведь в других группах троечников полно. А декан мне предложил: давай, всем дадим, а с тебя снимем за плохую дисциплину в группе. Я думала, он шутит, меня проверяет. И согласилась. А он тут же все бумаги подписал, и привет.

– Ну, ни фига себе! И ты на это согласилась?

– Отступать было поздно, да и за свои слова надо отвечать. Сама виновата. Зато мне не пришлось делать тот выбор, так что я даже рада, на душе спокойнее.

Семен помолчал и изрек:

– Да и мне надо бы чем-нибудь заняться, а то сижу на шее у жены, иждивенец с бородой!

Меня вдруг дернуло за язык:

– И чего женился, а вдруг дети пойдут?

Его как прорвало, видимо, давно хотел высказаться:

– Нет уж, от детей увольте. Я и так не знаю, что с ее дочкой делать. Ей уже пять, в деревне у родителей жены живет. Зинка, пока замуж за меня не вышла, не очень-то о ней вспоминала, а теперь требует, чтобы мы ее забрали, и я ее удочерил.

– Ну, так что здесь такого? Ребенку нужна семья, раз ты Зинке муж, должен быть отцом ее ребенку.

– Вот то-то, что должен. А она вырастет и спросит: папа, ты меня в седьмом классе родил? Она моей сестре – ровесница.

– Раньше думать надо было. Ты что, ничего не знал?

– Знал, что Зинка замужем была, и что дочь у нее, но думал, крошечная совсем. А потом пошло-поехало! Я многое только в ЗАГСе узнал, когда заявления подавали. Я думал, Зинке лет двадцать с небольшим, а ей, оказывается, под тридцать. И печати в паспорте ставить некуда. А дочка, вообще, ни в какие брачные рамки не укладывается. А Зинка – артистка, раньше в театральном училась, чуть что – в слезы. «Ты мне не веришь!». А как тут верить? Женила, как мальчишку.

– Мальчишка и есть. Чего ныть-то? Слова хорошего про жену не сказал, будто женился не по любви, а по пьянке. А она, может, и врет, потому что любит тебя и потерять боится?

– Нет, она сейчас в администрацию города устроилась секретаршей, ей квартиру обещают дать, так она боится, что ей дадут однокомнатную, а на троих – трехкомнатная полагается. Так что просит побыть ее мужем. Вот и вся любовь. А я, действительно, был влюблен. И что осталось? Чувство долга? Пока влюблен, все кажется просто, а потом? Что взамен?

Этот вопрос интересовал меня не меньше, и потому я не удержалась:

– Наверное, я говорю что-то аморальное, но, по-моему, на смену одной любви приходит другая, более совершенная. Человеку свойственно стремиться к совершенству, и в любви, наверное, тоже.

– А как же тогда семья, брак?

– А к женатым это не относится. Жениться можно, только когда поймешь, что больше искать нет смысла. Нашел, и это и есть твоя самая совершенная любовь, на которую ты способен. Наверное, можно любить и супруга, просто по-разному. Удовлетворять жажду к совершенству в рамках одной семьи. Не устраивает?

– Вообще, устраивает. Ну, а если в рамки не укладывается, ломать рамки?

– Это ты о своем конкретном случае? Так ведь все эгоисты считают себя исключением из правил. По-моему, женатый человек не имеет права решать за двоих.

– А суд зачем?

– А это для тех, у кого совести маловато, – ковры делить. Слушай, а что ты все решаешь, как будто у тебя есть выбор? Поживите, потерпи немного, может, все не так уж плохо? Ну, получит жена квартиру, заберет к себе ребенка, уже хорошо. Уже не зря все было, кому-то помог. А там видно будет…

– Я уже думал об этом. Не знаю, на сколько меня хватит. А ты такая правильная…

– Что, аж скулы сводит?

– Что, аж хочется вас со Щуренком поженить. Вывести новую породу правильных людей!

– Не получится. Пока он на грешную землю спустится, я уже вознесусь.

– За что ты его так не любишь?

– Я его боготворю. Из него такой человек может выйти, не чета нам, смертным. Он, знаешь, как все впитывает? Мгновенно. И копит, и копит…

– Чем дольше копит, тем больше будет иметь.

– Это уже скопидомством называется. Скоро в себе столько духовных ценностей накопит, что делиться не захочет. Будет собой любоваться. Надеюсь, что этого не будет, он ведь очень добрый. Меня вот не удивляет, что он рисует. Надо ведь куда-то сбрасывать впечатления!

– А ты думаешь, что потребность творить возникает от избытка эмоций?

– Ну почему же? Иногда от избытка мыслей, но тогда уже творят математику или астрономию, но никак не искусство. А искусство без эмоций мертво.

Семен улыбнулся, как улыбается взрослый несущему чушь ребенку:

– А я вот стихи писать начал, знаешь почему?

У меня внутри все сжалось: сейчас начнет читать свои шедевры. Но я все же спросила:

– Почему?

– Потому что у меня все друзья пишут или рисуют. К живописи у меня наклонностей нет, ну, я и начал стихи писать!

Меня распирало от смеха:

– И ну писать, и ну писать! Ну, и как?

– Получше, чем у них. Когда я им первое стихотворение принес, они аж обалдели, так им понравилось.

Я поняла, что придется либо слушать его стихи, либо его обидеть. И попыталась найти золотую середину:

– От избытка скромности ты не умрешь. Уже светает, айда спать. О поэзии в другой раз поговорим, люблю оставлять все самое интересное на потом.

Вообще-то, мы быстро сошлись. Он читал мне свои стихи, неплохие и очень серьезные, и это как-то примиряло с ним, и я уже реже лезла на рожон. После нескольких жарких дискуссий мы пришли к взаимному уважению мнений друг друга, у нас оказались и общие кумиры, которых мы часами цитировали к взаимному удовольствию.

Багире вскоре надоела роль слушателя, и она самоустранилась. Близкие друзья считали наши отношения вполне безобидными, хотя мы нередко засиживались за полночь. Чаще всего с нами на теплой уютной кухоньке проводили время Шуренок и Аннушка, а когда им становилось скучно или хотелось целоваться, они перемещались в темный коридор. Однажды, уже договорившись до хрипоты, мы дошли до коренного вопроса юности: в чем смысл жизни? Семен считал, что жизнь имеет смысл только для одиночек – гениев и сподвижников, а основная масса живет, не задумываясь, растительной и бесцветной жизнью. Я твердо стояла на позициях марксистской философии: именно масса воплощает в жизнь все гениальные идеи, именно она дает смысл жизни одиночек-сподвижников, и именно ради нее создается все гениальное. Спор измотал нас обоих, и, наконец, Семен почти сдался:

– Ну, тогда скажи: ты себя к какой категории относишь?

– К нормальным. К серой, как ты изволишь выражаться, массе.

– Прекрасно. Тогда быстро и четко скажи, в чем ты лично видишь смысл своего существования?

– Я вообще не вижу смысла в существовании. В жизни – да. Но рассуждать абстрактно гораздо легче, чем с ходу сформулировать свое кредо.

Семен обрадовался:

– Ага, значит, не знаешь. Вот тебе и доказательство того, что основная масса живет, не задумываясь, зачем.

– Нет, я не сказала, что не знаю. Я чувствую в своей жизни реальный смысл, хотя и признаю, что сам факт моего существования – случайность, не больше. Давай рассуждать вместе.

– Ну, давай.

– Какова основная цель развития человечества?

– Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю…

– По-моему, совершенствование каждого человека в отдельности и, тем самым, общества в целом, прежде всего духовное. Согласен?

– Допустим.

– Тогда все просто. Я делаю все, чтобы стать хоть немного совершеннее своих родителей – у меня для этого возможностей больше. Я стараюсь вобрать в себя и переосмыслить их духовный опыт и, перешагнув его, создать свой – может быть, отбросив что-то лишнее, может, став в чем-то честнее, а в чем-то гибче, выработать для себя новые критерии духовных и материальных ценностей. Мои дети пойдут дальше, и так – до бесконечности.

– Слушай, это любопытно, но уж больно похоже на учебник философии. Все, дескать, течет, все изменяется.

– Скорее на толстовщину или достоевщину. Я только сейчас заметила, что моя импровизация смахивает на классическую, ну, и прекрасно, что не я первая до этого додумалась. Значит, в этом что-то есть.

– Что-то, действительно, есть. Но неужели тебе этого не мало?

– Пока, вроде, хватает.

Семен немного подумал:

– Если верить твоей теории, то здоровое тщеславие, например, просто теряет смысл.

– Не даром ведь это слово состоит из двух частей – «тще» – от «тщетный» и «славие» от «славиться». «Sic transit Gloria mundi» – так проходит мирская слава… Какое значение в масштабах человечества может иметь чья-то слава? Ну, прогреми, если достоин. Но суть-то от этого не меняется, просто это означает, что ты внес на общий алтарь чуть больше других. Вопрос в том, чем это было вызвано – желанием прогреметь, или – бескорыстным стремлением принести пользу? Хотя, конечно, причина не столь важна, как результат.

– Значит, по-твоему, цель оправдывает средства?

– Сенечка, ты – ревизионист. Ты меня извращаешь. Я этого не говорила. Я говорила о результате, а не о цели. Цель может быть прекрасной, а результат – отвратительным. Так появляются новые виды вооружения, атомная бомба, например. Как в той песни, которую поет певица-то новая, рыжая такая, с редкими зубами…

– А, Пугачева. Сделать хотел осу, а получил козу…

– Кстати, она тебе нравится?

– Слышала анекдот? Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель в эпоху Аллы Пугачевой. Думаю, что так и есть. Хотя мне сейчас больше Градский нравится. «Жил был я…». И голос, и сама песня. Пронзительная, умная, и, кстати, чувствуется, что не мы одни о смысле жизни думаем.

Я рассмеялась:

– Так, дискуссию увести в другую сторону не удалось.

– Слушай, давай проведем эксперимент: позовем из коридора эту парочку и в лоб спросим. Интересно, они в том же направлении рассуждают?

– Я думаю, они сейчас рассуждают совсем в другом направлении. Если вообще рассуждают.

– Тем более интересно.

Позвали. Они вошли в обнимку, и долго не могли понять, чего от них хотят. Они обалдело переглядывались, и было видно, что мы им помешали решать более важные проблемы бытия. Наконец, Аннушка не выдержала:

– Ой, Сень, да отстань ты! Мне лично сейчас совершенно не до этого…

И она демонстративно посмотрела на Шуренка влюбленными глазами. Тот немедленно ее поддержал:

– Да что вы, ребята, в самом деле? Такая ночь прекрасная… Вам что, делать нечего?

Когда они снова ушли целоваться, Семен торжествующе повернулся ко мне:

– Ну, вот видела? Им наплевать на смысл жизни…

– Скажи спасибо, что они нас не побили. Другие бы решили, что мы над ними издеваемся. Может, они так ищут свой смысл жизни? А, может, уже наши?

– Ага. Плодитесь и размножайтесь.

– А почему нет? Это вполне вписывается в мою концепцию. Не будет новых поколений, не будет развития.

– Ну, ты даешь. С тобой спорить бесполезно, ты во всем видишь подтверждение своей теории.

– А давай Стаса разбудим. И спросим.

– Нет уж, увольте. Я лучше соглашусь с тобой, чем выслушивать нотации Стаса.

– Тогда есть предложение: закрыть дискуссию, и по кроватям.

Время шло, днем в поле, вечером за картами, танцами и разговорами. Как-то вечером Тюрин и Железнякова, недавно решившие пожениться, остаться в Ужовке и купить корову, поддержали просьбу Стаса выпустить стенгазету. Ему очень хотелось проводить воспитательную работу по полной программе, и отказаться было сложнее, чем согласиться. Видимо, он хотел «увековечить» наши успехи в труде, так как мы намного опережали студентов с других факультетов, работавших в том же районе. Выдав задание, он ушел спать. Никаких инструментов для рисования не было, и Тюрин предложил пустить в ход старые наглядные пособия, в изобилии валявшиеся в сенях. Им помогали Бек, Сыпачев, Багира с Мышкой и наша парочка, исполнявшая роль консультантов. К утру все свободные стены были увешаны лозунгами. На дверях «домика неизвестного архитектора» висел лозунг: «Все течет, все из меня», на дверях мужской спальни: «Поработать захотелось? Ляг, полежи, пройдет», над аптечкой: «Бангладеш образовалась? Не чеши, само пройдет!». На дверях женской спальни висела картина, изображающая возвращение медведя домой: медведь барабанит в дверь, а из окошка выглядывает сонная, перепуганная Машенька. Надпись гласила: «Мальчики, девочки, вставайте!». Отдельно была вынесена рубрика «Литературные дебюты», содержащая один-единственный шедевр за подписью Шуренка: «По утрам в кустах соловьи поют…». Слева красовалось пособие по арифметике, изображавшее копейку и рубль с подписями: «аванс» и «расчет». Справа красовалась доска объявлений, оповещающая о проведении общего собрания с повесткой дня: 1. О недостойном поведении кулинарного извращенца Веселова. 2. О бесплатном кипятке. 3. Выступление с благодарственной речью от местного населения сельчан Тюриных. 4. Международные соревнования по вольной борьбе (г-н Колобов и м-р Бек). 5. Практические занятия по медподготовке. 6. Дискотека. Явка на дискотеку обязательна.

Мне до сих пор кажется, что слово «дискотека» придумал Бек, поздним вечером на кухне старой заброшенной школы деревни Ужовка, осенью семьдесят второго года.