Другая реальность

– Кстати, меня зовут Виталий. Я тот самый нахал, который вчера вечером пытался похитить вашу дочь.

Он растянул губы в добродушной улыбке, а глаза насмешничали. Но мою мать голыми руками не возьмешь:

– Всыпать бы вам обоим, в другой раз бы подумал, стоит ли похищать такое сокровище!

Она старалась держаться сурово, но уже явно попала под его обаяние. Я удивилась: никогда не думала, что с моей матерью можно с ходу взять верный тон.

– А я уже подумал. Вы не возражаете, если я познакомлю ее со своим другом, а то он совсем один, с ума сходит со скуки.

От такого любезного обращения она так обалдела, что не возражала. Я тоже.

Его друг и в самом деле пребывал в дурном расположении духа и изнемогал от безделья и одиночества. При нашем появлении он несколько наиграно оживился:

– А, нашел свою русалку! – И, посмотрев на меня оценивающим взглядом, добавил:

– Смотри, такая и в омут затянет…

Он представился, Виталий назвал мое имя. Приятель тут же начал назойливо балагурить:

– Бросайте его, он вас не оценит. Вот посмотрите на меня: интересный мужчина, инженер, культурный человек, не чета этому офицеришке. Да он не знает, как к женщине подойти…

Я насторожилась: итак, что я знаю об этом человеке? Аспирант, завуч, офицер, изучает английский… Многовато для одного человека. А еще явно отдает дань спорту… Я посмотрела на Виталия и не смогла сдержать смех: он испепелял своего приятеля взглядом. Понятно, не успели договориться. А дружка немного нужно осадить.

– Да, я еще вчера заметила, что вы большой специалист по женскому вопросу. Но на этот раз солируете не вы. Будем с уважением относиться к погонам вашего друга.

И я с большим интересом уставилась на Виталия:

– Кстати, я не вижу, сколько у вас звездочек…

Мы расхохотались, фильм про «честное слово» помнили все, но смех был немного напряженный. Дружок почувствовал, что возможен «разбор полетов», и сбежал «за картишками».

– Иди, иди, трепло! – тепло проводил его Виталий.

Когда мы остались одни, я все же не выдержала и съязвила:

– А я все думаю: уж не на кафедре ли философии он бицепсы накачал? Ты в другой раз, когда женщине будешь мозги пудрить, друга заранее предупреди.

– Да ладно, Катюш, не дуйся. Я ведь почти ничего не соврал. Просто не сказал, что военный.

– Между прочим, у меня отец в армии тридцать лет, и никогда этого не стыдился.

– Так то – кадровый офицер. А я совсем недавно, еще сам не привык. Я, в сущности, человек-то очень гражданский. Когда мне предложили эту работу, я в школе завучем был. И все мне нравилось, и форму надевать не охота, да ведь не откажешь. Не первый год в партии… Вроде и не заставляли, но предложили так, что не откажешься.

Я слушала его, и мне уже было ближе и понятнее его строгое умное лицо, и морщинки вокруг глаз, но я не хотела этого показывать:

– Без меня меня женили?

– Почти. Как ни странно, я свою работу люблю. Только ты меня о ней больше не спрашивай, ладно?

– Ладно. А что ты там делаешь?

Я думала, он рассмеется, но он рассердился не на шутку.

– Танцую.

– Ладно, не злись. Будем считать тебя философом, раз тебе так больше нравится. А куда же твой приятель делся?

– Вон, в окошке торчит, не хочет нам мешать. Позовем?

Я кивнула. Виталий махнул другу, тот подошел, но купаться с нами не стал.

Уже в воде я спросила:

– А английский тебе зачем?

– Для общего развития, любопытная солоха.

– А ты – темная лошадка. Поскакали?

Он смотрел на меня очень спокойно и не без удовольствия:

– Попалась бы ты мне несколько лет назад…

Он явно чего-то не договорил, но я чувствовала, что он не хочет лгать, и решила не спрашивать, а свести все к шутке:

– Несколько лет назад ты надрал бы мне уши, ведь ты был завучем, а я не самой примерной ученицей…

Он обрадовался и с удовольствием стал развивать тему:

– Ни за что. Я бы тебя нашлепал.

Дни полетели незаметно. Мать привыкла к Виталику, но не теряла бдительности. То есть подслушивала, подглядывала, или посылала сестренку посмотреть, чем мы занимаемся. А занимались мы плаванием и настольным теннисом. Он играл намного лучше всех и натаскивал меня терпеливо и с удовольствием. Уже через неделю я начала понемногу обыгрывать некоторых завсегдатаев, а Виталик раздувался от гордости. По вечерам я говорила матери, что мы идем в кино или на танцы (она считала неприличным оставаться с мужчиной один на один), а сами гуляли и болтали.

Я хорошо усвоила урок, и ни о чем его не спрашивала, но иногда он начинал рассказывать эпизоды из своей школьной практики, и мы смеялись вместе. Но особенно хорошо он умел спрашивать и слушать. И создавать ощущение, что я – инопланетянка, и все, что я рассказываю, ему страшно интересно и ново. Мы бродили в кромешной тьме по дороге, ведущей в город, сразу отбросив прогулки в парке, где на каждой скамейке целовались влюбленные. Мне казалось, что мы – выше этого.

Однажды мы сидели на скамейке на берегу моря. Позади нас протянулась полоса колючих кустарников. Впереди – легкие волны с тихим шорохом, расслабляя и убаюкивая, накатывались на песок. Ночь была теплая и лунная. Вдруг он попросил меня поцеловать его. Я растерялась: мне и самой хотелось этого, но страшная скованность мешала мне сделать это. Я чувствовала, что стою на краю бездны, пугающей и притягательной.

– Прости, я не могу.

– Не хочу?

– Нет, не могу.

– Но ведь ты хочешь этого. Неужели ты думаешь, что я не вижу, что ты тоже не считаешь нас просто приятелями? Или ты думаешь, что это – курортный роман: конец путевке – конец любви?

Я обрадовалась и испугалась: он впервые произнес это слово, да так просто, будто между нами все давно было решено. И я спросила с надеждой в душе и иронией на губах:

– А ты думаешь, что это не так?

– Нет, не так. Я не хочу быть нечестным с тобой: может быть, мы никогда больше не встретимся, но, поверь, это останется. Останется чистым и добрым, но слишком поздним подарком судьбы, чтобы принять его, не задумываясь, имеешь ли ты на это право.

Я молчала. Мне нравилось, что он не врет ни мне, ни себе, но мне трудно было ответить. Он сказал так много, и так много не договорил. Ну и пусть. Я привыкла не задавать лишних вопросов. На меня напал столбняк. Виталий продолжал говорить тихо и веско:

– Ты читала Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой»?

Я кивнула. Лучше уж говорить о литературе, но он вернул разговор в выбранное им русло:

– Я не хочу говорить об этой вещи, она очень спорная, но название! Какое яркое название – праздник, который всегда с тобой! Зачем мы сами, умышленно, не хотим сделать этот праздник еще более неповторимым? Радость возникшей между нами духовной близости уникальна, но и она мертва, и она сотрется в памяти. Я хочу унести с собой и другую память – запомнить вкус твоих губ, запах волос, ощущение твоей загорелой кожи пол моей ладонью. Неужели это – плохо? Неужели тебе не хочется того же?

Я дотянулась губами к самому его уху и прошептала:

– Тысячу раз я говорила себе то же самое, но мне все время что-то мешает.

Он заворожено ответил в той же тональности:

– Что же тебе мешает на этот раз?

– Во-первых, кусты позади нас. Судя по звукам, туда прокрался слон и вьет там гнездо. Слышишь? Я узнаю по дыханию свою мамочку. Это вполне в ее стиле.

– Ты шутишь?

– Какое там! Хочешь, проверим? – и громко добавила: – Давай, посмотрим, вода теплая?

Мы поднялись со скамейки и пошли в сторону моря. Через несколько метров мы оглянулись и увидели, как знакомый силуэт, крадучись и пригибаясь, удаляется в сторону турбазы. Мы переглянулись и начали сначала тихонько смеяться, а потом хохотать, перегибаясь пополам, падая на песок и всхлипывая. Какую песню испортила нам бдительная мамаша! И какое напряжение сняла…

Мы уже почти не смеялись, Виталий обнял меня за плечи:

– Теперь тебе ничто не мешает…

Но меня уже потянуло на несерьезный лад:

– Еще как мешает. Всякая чушь в голову лезет: и что ты – коммунист, и что – завуч, и я представляю, как целуюсь с нашим строгим завучем, и мне становится смешно. Я и сейчас еле сдерживаю смех. Ты что, не веришь? Ну, попробуй, поцелуй меня!

Он не заставил себя упрашивать и притянул меня к себе, но, когда я увидела рядом его прикрытые глаза, застывшее, серьезное, какое-то углубленное выражение его лица, я не выдержала и прыснула. Его лицо сразу приняло такое обиженно-удивленное выражение, что я стала смеяться еще сильнее. Он смотрел на меня и начинал улыбаться все шире, пока смех тоже не разобрал его. Когда мы прекратили хохотать, он продолжил гнуть свою линию:

– Закрой глаза…

Мне снова стало смешно:

– А рот открыть?

Он рассмеялся первым, он уже не обижался. Успокоившись, Виталий произнес с нежностью:

– Ты так странно смеешься: в тебе смеется все – глаза, губы и даже нос, только голоса почти не слышно. Ты и на уроках так смеялась?

– Точно. Сижу себе в уголке, рот рукой прикрою и смеюсь до потери сознания, а учителя не замечают. Только один все замечал. Он был такой серьезный, но с забойным чувством юмора. Такое впечатление, что он сам не замечал, что шутит. Всегда такое строгое выражение лица, а сам такие пенки выдает. Все сидят тихо, только я со смеху умираю, а он так серьезно спрашивает: «Чего это вы вздрагиваете, вам холодно?». А я ответить не могу – губы так дрожат, что я ими не управляю. А он еще серьезнее: «Что это вы изображаете?». Мне говорить трудно, и я максимально сокращаю ответ, но губы дрожат, и получается блеяние: «Сме-е-е-е-е-х…». Класс присоединяется, хохот нарастает, и учитель выставляет меня за дверь: «Успокоитесь – войдете». Я за порог выйду – и в голос, на весь коридор. Быстро просмеюсь, и назад. Захожу совершенно спокойная. Если ничего не спросит, сажусь на место, и все в порядке, но стоит ему спросить: «Успокоились?», как меня опять начинает трясти, и я снова выбегаю за дверь.

Он очень любил подшучивать над нами, а моя соседка по парте, если доставалось ей, сразу глотала слезы. Он сделает ей замечание в своей мягкой ироничной манере, а она еще пуще слезы льет. Тогда он сразу на попятный: «Женские слёзы мня всегда обескураживают. Пять за четверть!» Я сразу начинаю корчиться от смеха. Так и сидим рядышком: она давится слезами, а я смехом. Учитель: «Катерина, займите свое место!», и я сразу за дверь. Класс угорает. А для меня систему придумал: засмеюсь – минус в журнал. Пять минусов – двойка. Правда, за четверть всегда пять выводил. Знал, что я его предмет знаю и люблю.

Виталий, судя по выражению его лица, вспоминал свое преподавательское прошлое, и мечтательно произнес:

– Классный учитель. Ты была в него влюблена?

– Конечно, как и все. А в тебя ученицы влюблялись?

– Наверное. По крайней мере, провокации устраивали – взрослые кокетки не придумают. Слушай, а давай я его систему применю. Как засмеешься, я тебя целую. А пять моих – один твой. Идет?

– По-моему, торг здесь не уместен! – процитировала я, и мы снова покатились со смеху. И этот смех сближал нас сильнее, чем тысячи самых ярких слов о любви.

Мы уже подходили к нашему домику, все еще продолжая хохотать. Выбежала моя мать, мы расхохотались еще сильнее.

– Тю, мне показалось, что мою Катьку режут. Чего вы шум, на ночь глядя, подняли?

Весь лагерь перебудите. Спать пора, гуляки.

Мы послушно разошлись, я быстро уснула, но во сне продолжала смеяться, всхлипывая и размазывая слезы.

Мы совсем перестали жариться на пляже. Виталий обучал меня игре в настольный теннис. Игра захватывала и возбуждала, мы резались азартно, а потом снимали жар прохладой моря. Мать не теряла бдительности, днем посылая сестренку посмотреть, чем мы занимаемся, а по вечерам выходя на охоту лично. Ритуал состоял из рассматривания замка на домике Виталия и напряженного стояния под окном, на случай, если мы все же внутри. Однажды он попытался иронизировать на этот счет:

– Вы не волнуйтесь, я своему соседу сказал, чтобы он женщин не водил, а то вдруг Катина мама в темноте голоса перепутает…

Не тут-то было. Мама спокойно ответила:

– Не бойся, не перепутаю.

Две недели счастья. Я до сих пор не знаю, много это или мало. С одной стороны, они пролетели почти мгновенно. С другой стороны, время как будто спрессовалось и вместило столько любви, столько бурного восторга и тихого ликования души, что кому-то, возможно, хватило бы, чтобы согреть и осветить целую жизнь.

Пришла пора прощаться. Виталий уезжал первым. Мы пили наперстками теплый терпкий коньяк, тихонько болтали и смеялись, и грусть предстоящего расставанья разливалась по жилам вместе с горьким напитком. Мы почти перестали разговаривать, только смотрели друг другу в глаза, и мне казалось, что я читаю его мысли, а он – мои. И я уже не смеялась, когда он целовал мои глаза, губы, шею… Все исчезло, и перестало иметь значение, и не проникало в сознание. Мыслей практически не было, только ощущение огромного, бесконечного счастья. Иногда мы переставали целоваться и любовались друг другом, и казались прекрасными друг другу и самим себе. Он положил голову мне на грудь, и я едва перебирала пальцами его волосы. И ощущала такую близость, как будто все уже было между нами, и мы давно – одно целое. И краем сознания промелькнула мысль, что я уже не оттолкну его, если он захочет пойти дальше. Более того, я ждала этого, хотела этого, и боялась. Боялась все испортить. И он почувствовал мое смятение:

– Я знаю, что ты сейчас меня так любишь, что я мог бы быть настойчивее. Ты хочешь этого?

Я долго не отвечала. Мысли путались. Чудо этого вечера состояло еще и в том, что он ничего не требовал от меня. А я хотела его так, как только может хотеть любящая, но неопытная девушка: всей душой, всем телом, всем воображением… И я сказала: «Нет».

Он не сразу спросил: «Почему?», я не сразу ответила.

– Боюсь, что мне это понравится. Я ведь понимаю, что мы больше никогда не увидимся.

Он хотел перебить меня, но я не дала ему, боясь, что он солжет:

– Не перебивай меня («ну, пожалуйста, перебей меня», – молила моя душа). Больше всего на свете я сейчас хочу быть твоей и пройти этот путь с тобой. Но зачем мне это новое знание, если тебя не будет рядом? Я чувствую, что наша близость могла бы быть чем-то необыкновенным. А что потом? Искать и сравнивать? И разочаровываться, и знать, что такого больше не будет? Пусть все останется, как есть, и нам не в чем будет себя упрекнуть. Прости, я просто боюсь себя.

– Боже мой! Глупая моя! Это ты прости меня. Я – дурак, я такая же свинья, как и все мужики. И твоя мать была в чем-то права. Она одного не понимает, что тебя охранять не нужно. Я ведь не могу тебя обидеть. Я смотрю на тебя – ты такая юная, такая красивая, такая серьезная, а я такой здоровый, взрослый мужик. Ты такая беззащитная передо мной, а я, такой сильный, но я пальцем тебя тронуть не могу… Если бы я раньше знал, что в моей жизни может быть такое!

– Не нужно больше ничего говорить, а то я или расплачусь, или загоржусь… Закрой глаза.

Он послушался, я быстро оделась и села рядом.

– Открывать?

– Нет.

Я обняла его и впервые поцеловала сама. Я видела, как дрогнули его веки, как он подался ко мне, потом откинул голову на подушку, открыл глаза и улыбнулся:

– Этого я никогда не забуду. Тебе пора?

Я кивнула. Я не могла говорить, слезы благодарности, любви и безнадежности готовы были хлынуть ручьем.

– Я приду к тебе утром, и мы еще поплаваем вместе.

Утром немного штормило, но мы все равно пошли купаться. Мы долго плавали, а потом он целовал меня, мокрую и соленую, и говорил, что убивает сразу двух зайцев – прощается и со мной, и с морем. Я проводила его до автобуса, держась из последних сил. Мы улыбались друг другу на прощание и махали руками, но как только автобус тронулся, и я, отвернувшись, побрела на базу, слезы хлынули, прорвав плотину сдержанности. Я долго бродила по опустевшему из-за испортившейся погоды парку, вспоминая вчерашний день, и постепенно успокоилась и начала улыбаться: он напишет мне, обязательно напишет. Я буду ждать. И думать о нем, и чувствовать щемящую нежность, глядя на бескрайнее волнующееся море, и ощущать его соленые поцелуи, когда волна омоет мои губы, и в легком шелесте прибоя мне будет слышно его дыхание, а когда выглянет солнце, и тепло начнет обволакивать мое тело, мне станет также жарко, как под его страстным, обжигающим взглядом.

Ждать предстояло долго. Я не хотела, чтобы он писал мне домой. Меня передергивало от одной мысли, что мать может прочесть его письмо.

– Пиши мне лучше в Горький, на главпочтамт, ведь я – девушка без адреса. Я буду там только через месяц, и у тебя будет время подумать…

Но сейчас я точно знала, что он напишет. Я чувствовала, что связующая нас нить не слабеет. И счастье, переполнявшее меня, не тускнело и не оставляло меня ни на минуту, даже во сне.

Месяц прошел, как в тумане. На почтамт я бросилась прямо с вокзала, с чемоданом. Письмо ждало меня. Я взяла в руки конверт и посмотрела, от кого оно. И улыбнулась: какая хорошая фамилия, я ведь даже не знала ее. Потом взгляд мой упал на обратный адрес. Город Ленинград, главпочтамт. Нехорошее предчувствие кольнуло меня, но я прогнала его прочь. Этого не может быть. Я с трудом дошла до ближайшего скверика и села на скамейку. Я уже знала, что прочту, хотя и не хотела себе в этом признаться. Руки не слушались, и я с трудом вскрыла конверт. Текст письма врезался мне в память на всю жизнь:

– Катюша, милая, здравствуй! Прошел уже почти месяц, но память не хочет с тобой расставаться. Я помню все: твои глаза, волосы, губы. Я слышу твой тихий голос и твой звенящий смех. И я чувствую себя самым счастливым и самым бесчестным человеком в мире. За все эти дни я так и не смог сказать тебе, что женат, что у меня трехлетний сын. Сначала это не имело значения, ведь мы были случайными знакомыми.

Потом я уже не мог: боялся потерять тебя. Ты будешь права, если напишешь мне, что я – подлец, или не напишешь вовсе. Не знаю, сможешь ли ты поверить мне теперь, но я очень люблю тебя. Как хотелось бы мне вернуть тебя хоть не надолго… Но, если мне не суждено даже узнать твой почерк, я ни в чем не буду винить тебя. Я всегда буду благодарен судьбе за то, что знал тебя и любил.

Я не плакала. Я не думала о нем ни хорошо, ни плохо. Полный ступор. Ни мыслей, ни желаний, ни горя, ни сожалений. Я сидела с письмом в руке и пыталась вспомнить, что я собиралась делать дальше. Так. Чемодан. Я куда-то еду? Приехала. Куда идти? Где-то был адрес квартиры, который мне прислали девчонки. Каждая мысль давалась мне с трудом и в сильно замедленном темпе. Вдруг ужасно заныл зуб, и эта физическая боль вернула меня к реальности. Я взяла чемодан и побрела к автобусу.

Потом была суета устройства на новом месте, знакомство с новой хозяйкой – шустрой говорливой старушкой, которая привычно рассказывала о своей незадачливой дочери и внуке, хорошем мальчике, но, к сожалению, рецидивисте.

Только поздно вечером я осталась одна. Усталость навалилась, но зубная боль не давала уснуть. И я решила покончить сразу с тем, что ее вызывало. Я уже знала, что напишу ему, но слова подбирала с трудом:

– Не стоит так ругать себя. Я и так знала все почти наверняка, только не сознавалась себе в этом. Я видела, как ты стираешь футболку, как укладываешь чемодан, и понимала, как эти занятия для тебя непривычны. Я все это отмечала краем сознания, но гнала прочь, потому что тоже боялась услышать правду.

И главное: женат ты или нет, для меня ты все равно останешься тем человеком, который научил меня любить, научил не думать ни о чем, что могло бы омрачить лучшие дни моей жизни. И я благодарна тебе за твою ложь. Иначе ничего бы у нас с тобой не было, и жизнь моя стала бы беднее.

Прощай.

Запечатав конверт, я уснула крепким сном человека, принявшего твердое решение. Все-таки я плохо знала мужчин. То, что для женщины звучит, как последнее «прости», мужчине, видимо, дает надежду. И это мое письмо еще не было последним штрихом, были еще письма, телефонные звонки, напряжение ожидания и радость слышать в телефонной трубке любимый голос. Все, как у Ахматовой: «И убывающей Любови звезда восходит для меня». Почти все. Только любовь никак не убывала, она проникала все глубже и глубже в душу, вила там гнездо и укладывалась спать, и просыпалась от малейшего намека на надежду услышать его голос, увидеть его глаза. Счастье и боль все время были рядом, во мне, рука об руку. Я думаю, что и он испытывал то же самое.

Начались метания. Мы дошли до края бездны: он готов был ради меня пойти на любые жертвы, но я не была готова их принять. Ладно бы, если бы дело касалось только его службы (тогда такое там не прощалось), но ведь в жертву мог быть принесен трехлетний малыш. Я представляла свою малышку-сестренку, и что было бы с ней, реши отец оставить ее с матерью, и не могла найти иного выхода, кроме разрыва. И он состоялся, по моей инициативе. Мы говорили с ним по телефону, он, конечно, звонил не из дома. Он ревновал. Он звонил по ночам, видимо, с дежурства, но я не всегда была на месте. По ночам я работала на хлебозаводе, так как мать моя не отличалась большой щедростью, а стипендия уходила на оплату квартиры. Но я не могла (и девчонкам не разрешала) сказать ему об этом, ведь он мог воспринять это как жалобу, или, не дай Бог, намек на материальные трудности. И я не знаю, как он повел бы себя, если бы узнал, что я иногда по несколько дней не ела ничего кроме горячего ароматного хлеба. По ночам. По тем ночам, о которых он фантазировал невесть что. И когда он напрямую спросил, не появился ли у меня кто-то, я ничего не ответила, так как слезы душили меня, и я не могла говорить. Он понял это по-своему. И больше не звонил. Я долго надеялась, что обида и ревность помогут ему забыть меня. Не знаю. Я ничего не забыла.

Июль 1972 в январе 2006

И сейчас, когда я переживаю то лето, счастье наполняет меня. Спасибо тебе, судьба!

Утром немного штормило, но мы все равно пошли купаться. Мы долго плавали, а потом он целовал меня, мокрую и соленую, и говорил, что убивает сразу двух зайцев – прощается и со мной, и с морем. И когда он сказал, что ему пора, я отстранилась от него и, глядя снизу вверх в его прозрачные голубые глаза, задала вопрос, который волновал меня все эти дни:

– Прости меня, может быть я не должна об этом спрашивать, может быть, это пошло, но мне кажется, мы не должны расставаться вот так, не сказав друг другу… Скажи, ты…

Его глаза потемнели, скулы напряглись, и он сказал, как отрезал:

– Да.

– И у тебя…

– Да. У меня есть сын. Прости меня. Я чувствую себя самым счастливым и самым бесчестным человеком в мире. За все эти дни я так и не смог сказать тебе, что женат, что у меня трехлетний сын. Сначала это не имело значения, ведь мы были случайными знакомыми. Потом я уже не мог: боялся потерять тебя. Ты будешь права, если скажешь мне, что я – подлец. Не знаю, сможешь ли ты поверить мне теперь, но я очень люблю тебя. Я всегда буду благодарен судьбе за то, что мы встретились.

– Я рада, что ты мне это сказал. Не стоит так ругать себя. Я и так знала все почти наверняка, только не сознавалась себе в этом. Я видела, как ты стираешь футболку, как укладываешь чемодан, и понимала, как эти занятия для тебя непривычны. Я все это отмечала краем сознания, но гнала прочь, потому что тоже боялась услышать правду. И главное: женат ты или нет, для меня ты все равно останешься тем человеком, который научил меня любить, научил не думать ни о чем, что могло бы омрачить лучшие дни моей жизни. И я благодарна тебе за твою ложь. Иначе ничего бы у нас с тобой не было, и жизнь моя стала бы беднее. Все, тебе пора, а то опоздаешь.

Я проводила его до автобуса, держась из последних сил. Мы улыбались друг другу на прощание и махали руками, но как только автобус тронулся, и я, отвернувшись, побрела на базу, слезы хлынули, прорвав плотину сдержанности. Я долго бродила по опустевшему из-за испортившейся погоды парку, вспоминая вчерашний день, и постепенно успокоилась и начала улыбаться. Я буду помнить его, и чувствовать щемящую нежность, глядя на бескрайнее волнующееся море, и ощущать его соленые поцелуи, когда волна омоет мои губы, и в легком шелесте прибоя мне будет слышно его дыхание, а когда выглянет солнце, и тепло начнет обволакивать мое тело, мне станет также жарко, как под его страстным, обжигающим взглядом.

Я больше не буду плакать. Я не хочу, чтобы слезы смыли с моего лица следы его поцелуев. Я была счастлива, я любила и была любима. Впрочем, почему «была»? Любовь по-прежнему наполняет мое сердце. Значит, я научилась любить. И прощаться.

Январь 2006

Сегодня я создала для себя другую реальность, в которой не было места лжи, обидам и недоверию. Только пронзительная грусть и пленительная нежность. Была ли я права в той реальности или в этой? А может, мне нужно было бороться за свою любовь? Не думаю, что, разрушая чужую жизнь, можно построить свой Храм.