Человек из красного дерева

Берёза – сорняк, всегда росла везде и ничего не стоила, шла на дрова, береста – на поделки.

Осина – на колья: ствол её самый прямой.

Однако никаких правил не существовало, в разных землях росли разные леса, севернее – сосна, берёза и ель, южнее – дуб и осина. Где-то было принято и топить печи осиной, и складывать бани из осины. В поздние, христианские времена осиновый лемех использовался для покрытия храмовых куполов.

Каждой семье древоделов принадлежала своя дубовая роща – или несколько, в зависимости от величины семьи. Рощи передавались по наследству. За рощами ухаживали. В конце весны прореживали: если два дубка вылезали рядом – один сносили без жалости. Зимой опять приходили: срубали у молодых дубов нижние ветви, чтоб дерево тянулось вверх. Если, несмотря на все усилия, дуб вырастал кривым – его тоже срубали, оставляя солнечный свет для других деревьев, с прямыми ровными стволами.

От жёлудя, от ростка – до сноса, до строительного размера, – дуб растёт самое малое пятьдесят лет. В холодный год даёт менее полуметра роста, но если солнца много, если лето длинное и жаркое – до метра.

Отцы выращивали, сыновья срубали, одновременно следя за тем, как поднимается новая поросль – для внуков.

Все члены семьи – отец и несколько сыновей – знали каждое дерево в своей роще, решали, какое когда срубать.

Как правило, основной заработок имели, говоря по-современному, на оборонных или государственных заказах: когда вождь или князь, властитель тех мест, решал поставить новый острог или детинец. Полсотни дубов надо срубить, чтоб возвести сторожевую башню; полсотни тяжёлых брёвен изготовить и доставить, иногда – за сотни километров.

Но и платили за это хорошо.

Заплатив, князь-вождь приказывал сложить брёвна в ряд под открытым небом, чтоб подсохли. Срубленный зимой дуб должен пролежать минимум год. Главное – не сушить его в тёплом месте, иначе обязательно треснет повдоль.

Дуб сносили вместе с комелем, выкорчёвывали, глубоко обкапывая землю вокруг; это была начальная и самая трудная работа.

Из нижней части, включая комель, вырубали колоду в четыре метра, тяжёлую, как смерть.

Колоду отдавали священнослужителям, волхвам, – те благодарили и выреза́ли из колоды образ бога солнца, или бога грома, или бога плодородия, или какого-нибудь другого бога из множества, – и надёжно вкапывали нового идола в землю, рядом со старыми.

Идол, вытесанный из дуба, стоял вечно.

Поскольку нижняя, самая твёрдая и ценная часть срубленного дерева преподносилась в дар богам – всё остальное, сучья, ветви, кора и листья, становилось священным, получало покровительство надмирных сил.

После отделения колоды вторая часть ствола очищалась от ветвей: выделывалось основное строительное бревно, всегда разное, от пяти до десяти метров, часто и длиннее – в зависимости от кривизны ствола. Дубы редко вырастают идеально прямыми, несмотря на всю заботу.

Но бывали дубы – как свечи, из них и по два бревна получалось.

Ветви и сучья перерабатывали тут же, на месте, выбирая длинные и прямые части: из них вырезали главное оружие тех диких времён – боевые дубины. У каждого мужика дома стояли в углу три-четыре дубины, отполированные, разного веса и длины, – такие, чтоб с одного удара башку снести. Дубины любили, как сейчас любят ножи и винтовки. Прежде чем учиться мечевому бою, молодые воины упражнялись на дубинах.

Уработав весь ствол и все ветви – обычно на это уходило два-три дня, – древоделы шли отдыхать; наступал черёд их жён и дочерей, они делали лёгкую часть работы: снимали со ствола кору. Отваром коры лечили расшатанные зубы, кору накладывали на раны, но бо́льшую часть продавали кожевникам.

Кожи, вымоченные в отваре дубовой коры, становились крепкими, из выдубленных кож изготавливали боевые брони.

Но главной ценностью были сами брёвна. Продав их, древоделы бо́льшую часть вырученных средств тратили на приобретение новых топоров и ножей; чёрное железо стачивалось быстро, особенно если работать с крепким деревом.

Так однажды появилась на свет дубовая статуя, чью голову я держал в руках.

Я был убеждён, что из колоды сначала вы́резали языческого идола. Он стоял на капище лет двести или триста, его грозный лик мазали кровью быков, коней и агнцев, а губы – их жиром. Ладони волхвов полировали грудь идола, спину и чело.

Возможно, то был образ женского божества, Мокоши, и его обвязывали по шее и поясу льном и куделью, подвешивали в дар кольца, серьги, браслеты.

Трудно представить, какую силу накопил идол. Сколько животных и птиц было зарезано у его подножия? Вероятно, приносили в жертву и людей, детей даже.

Сам я не могу знать точно, убивали людей или нет. Я там не был, нюхом не нюхал, пальцем не трогал.

Я чувствую только, что дерево напитано яростными мольбами и смертным ужасом. Кровавая дань уплачивалась регулярно, пока не села в Киеве княгиня Ольга, первая на Руси христианка: при ней истуканы оставались голодными, а некоторых Ольга и вовсе приказала закопать. Сын Ольги, Святослав, великий воин, христианства не понял и не принял, чёрные колоды откопал и возобновил жертвенные подношения. Наконец, сын Святослава, Владимир, приходящийся Ольге внуком, вступил в этот мир язычником, но сам крестился и крестил всю свою землю.

Далее христианство утверждалось на Руси около трёх столетий. Сначала это была вера князей: они за свой счёт ставили храмы и сами же в них молились. Один только Андрей Юрьевич Боголюбский построил десяток каменных храмов. Простой же люд бегал и в церковь, и на капище. И к старым богам, и к новому, триединому. Мало ли что. Какое-то время Русь была территорией двух религий, кое-как уживавшихся друг с другом. Были у нас в истории даже восстания волхвов.

Но постепенно княжьи воины, по наущению христианских иерархов, разгромили и разорили все капища. Истуканов выбросили, утопили в реках, порушили мечами и топорами, сожгли. Но не всех. Нашлись разумные люди, они переделали многих идолов, превратили в христианские святые образа.

Безусловно, это было сделано из практических соображений: чтоб добру не пропадать.

И вот деревянная женщина оказалась в православном храме, и провела там следующие шестьсот лет, пока её снова не решили уничтожить.

Где тело для этой головы – я не знал, хотя искал десятилетиями. Пётр Ворошилов тоже искал; но не нашёл.

11

Читарь приехал рано: ещё лежала на траве тяжёлая ночная роса.

Он остановил машину у калитки и коротко посигналил. Я уже завязывал галстук. Перекрестился на образа – и выбежал.

Мы обнялись; Читарь был твёрдый, как камень.

Я считал его братом и лучшим другом.

Автомобиль Читаря, потрёпанный “Фольксваген Каравелла”, я давно не видел чистым; сейчас он блестел. Поживший минивэн предстал передо мной в своём лучшем, идеальном виде, как идущая к алтарю невеста.

Читарь – тоже: пиджачная пара, ботинки отсвечивают графитом, подбородок вперёд. Серые глаза издалека нашаривают; взгляд тяжёлый, но уравновешен непрерывной тёплой полуулыбкой, всегда благожелательной и как бы царственной.

Дух его, Читаря, – силён и громаден. Теперь, когда мы сидим в кабине, его дух заполняет всё пространство внутри железной коробки, и ворочается, не вмещаясь, так, что стёкла гудят и готовы выскочить.

Мой собственный дух в это время добровольно умаляется, уступая место более сильному собрату.

По рытвинам и грязям наша машина объезжает деревню и вываливается на дорогу – она у нас тут одна на весь район.

Если не приглядываться – шагов с десяти Читаря можно легко принять за миллионера-плейбоя. Или, скорее, за сына миллионера: он выглядит едва на тридцать лет. Широкие спортивные плечи и выпуклая грудь; лицо тёмное, обветренное, с глубоким загаром, как у альпиниста, или у морехода из тропиков. Начинает говорить – открываются зубы: ровные, белые, один к одному, сверкают из темноты коричневого лица, как фарфоровые чётки. Высокий лоб и русые, густые, блестящие волосы.

При такой выигрышной, мужественной внешности Читарь не придумал ничего лучше, как поселиться уединённо в глухом и скучном углу, на дальнем краю области, в деревне Криулино, и почти всё время проводить за книгами или в молитвах.

Это называется “монах в миру”, – так он сам объяснял.

Поскольку в его деревне нет интернета – Читарь регулярно выезжает на своей “Каравелле” в Павлово и часами сидит где-нибудь в кафе или баре, с ноутбуком, подключившись к Сети и опять же – поглощая книги.

Я знаю, сам видел: к нему подсаживались женщины, первыми заводили разговор, улыбались, гладили себя по волосам, заигрывали, – они хотели Читаря физически, он выглядел как романтический маргинал или, наоборот, маргинальный романтик; он походил то ли на Александра Македонского, то ли на Андрея Рублёва.

Я в его, Читаря, жизнь не лез никогда; что он делает с теми многочисленными женщинами – не знаю. Может, именно от них и убежал в деревню Криулино.

– В этих галстуках, – сказал Читарь, – мы с тобой похожи на людей из похоронной конторы. Да. – Он рассмеялся. – Не хватает только катафалка! В таких костюмах и с такими рожами – нам надо ехать на катафалке!

– Так тоже нормально, – сказал я. – Пусть все думают, что мы едем забирать пустой гроб, или, например, крест надгробный.

– В катафалке лучше, – уверенно заявил Читарь. – Их вообще никто никогда не останавливает. Плохая примета – переходить дорогу похоронам. В Америке тридцатых бутлегеры возили виски только на катафалках.

– Хватит, – сказал я. – Катафалки, бутлегеры – что за тема такая? Спасибо, друг. Нашёл, с чем сравнить.

Читарь опять засмеялся и вдавил педаль. Он был большой любитель быстрой езды. Мы обогнали одного, второго и третьего. Нам даже сзади посигналили и моргнули светом: мол, на грубость нарываетесь, ребята. Но Читарь только улыбался и давил тапку.

Дорога, рано утром свободная, сама звала – давай, поддай коняшке под бока, разогрей кровь.

Бог создал человека, способного перемещаться со скоростью пять километров в час. Но Бог захотел, чтоб человек создал технику, дающую возможность разгоняться до таких скоростей, какие не каждый из людей способен даже вообразить.

Читарь зашёл на обгон четвёртого. Двигатель выл, исторгая почти музыкальный набор звуков, выражающих протест. В лоб нам медленно выкатилось нечто громадное, солярой чадящее, – агрегат для ремонта дорожного полотна.

Не стану врать: тут я испугался, упёрся коленями и подошвами, правой рукой ухватил ремень, суетливо задёргал, натягивая поперёк груди.

В долю мгновения Читарь переложил руль и красиво объехал всех, вовремя перестроился.

– Ты боишься, – сказал он, – потому что недостаточно веришь. Надо верить. Если веришь всей душой – тогда ничего не случится.

Я не ответил, просто кивнул.

Читарь никогда не попадал в автомобильные аварии. Даже в мелкие. С ним вообще никогда не происходило ничего плохого. Сам он полагал, что так действует божья благодать, его защищающая; он называет её по-гречески: Невма.

12

Когда доехали, часы на фасаде вокзала показывали половину восьмого.

У складских ворот не было ни души.

– Всё-таки, – сказал Читарь, – мы с тобой деревенщины. Селюки. Приехали за час до начала. Люди ещё зубы чистят, а мы уже под дверью стоим.

– Ничего, – ответил я, – зато мы первые. Вдруг тут очередь будет.

Вокзал был частью главной площади города. В её центре, распирая грудью пространство, стоял огромный идол: прямоугольный гранитный постамент вздымал в небо бронзовую фигуру Ленина. Скульптор изваял вождя трудящихся в зимнем пальто и в шапке-ушанке.

Люди давно уже не поклонялись идолам Ленина – во всяком случае, в массовом порядке; не жертвовали ему горы цветов, не отдавали своё время и внимание. Но вдруг выяснилось, что среди многих тысяч идолов, стоявших по всей стране, разнообразных – Ленин недвижный, Ленин шагающий, Ленин в кепке и без неё, и, наконец, наиболее распространённый: Ленин, подъявший длань и указующий перстом в светлое будущее, – всего в пяти случаях вождь пролетариата имел на голове зимнюю шапку.

Один такой идол стоял в Бийске, второй в Минусинске, ещё два – в Петрозаводске и Рыбинске, а пятый и последний – у нас.

И если в Павлово прибывали редкие туристы, им непременно предъявляли утеплённого Ильича как одну из любопытных редкостей.

Множество их стояло по России, и ещё такое же множество – в соседних странах, бывших союзных республиках, – но там их, как правило, давно уничтожили, свалили, чтобы не напоминали грозными своими ликами о временах СССР.

Борьба с идолами идёт всегда, независимо от того, какое на дворе столетие.

Люди обуздали ядерную энергию, научились отправлять роботов к другим планетам и делать операции на открытом мозге – и при этом регулярно валят старых истуканов и воздвигают новых.

Двадцать лет назад прогрессивная общественность города решила добиться переноса идола с центральной площади ближе к окраине. Но павловские коммунисты, влиятельные и сплочённые в то время, остановили безобразие. С ними объединились историки, краеведы. Влиятельный Пётр Ворошилов организовал письмо из Москвы, из министерства культуры. С тех пор идол стоит неприкосновенный.

Справа от него сверкал новыми стёклами автовокзал, а за спиной автовокзала, если пройти ниже по улице Октября, возвышалась колокольня и маковка павловского храма Святой Троицы; оттуда вот-вот должны были ударить к заутрене.

– Пойдём, пройдёмся, – сказал я Читарю. – В храм заглянем.

Читарь вздрогнул. Его всегдашняя мирная улыбка пропала.

– Пойдём, – повторил я. – Вдвоём не так страшно.

Мы подошли к ограде, когда уже били колокола.

13

За калиткой и на паперти сидели несколько убогих, замотанных в сальные тряпки; увидев нас, они застонали громко, чтоб их было слышно сквозь медный гул, и мы раздали им все мелкие деньги – под звон колоколов нельзя не дать милостыню.

За два шага до дверей остановились и перекрестились. Я покосился на Читаря: он дрожал.

– Пойдёшь? – спросил я тихо.

– Нет, – ответил Читарь. – Не могу. Духа не хватает. А ты?

– Пойду.

– Я тебя тут подожду.

– Конечно, брат. Тебе свечку купить?

– Не надо ничего.

– Как хочешь.

И я шагнул, ещё раз размашисто осенил себя крестом и взялся за ручку.

В дни Великого поста при входе в храм положено класть троекратные земные поклоны – опуститься на колени и ладонями до земли, и лбом тоже. Но давно уже никто, кроме самых рьяных прихожан, не клал такие поклоны при входе, и я тоже не стал.

И потянул на себя дверь, и вошёл, а там – вторая дверь, такая же тяжёлая, и за ней в ноздри ударяет ладан, и слышно пение, но угадать, что́ поют, я не могу, в ушах свист, голова кружится, взгляд едва проницает коричневый полумрак притвора, где несколько женщин вертят в руках только что купленные свечи, я хочу сделать ещё шаг, но ноги не идут, неприятно дрожат колени, и эта дрожь пугает больше всего, вдруг упадёшь тут, от страха завоешь – и назад, ползком, как змея, и тебя примут за одержимого или за сумасшедшего, но всё-таки я делаю этот шаг, хотя дух мой весь сжался, и сам я тоже как бы ссыхаюсь, такой человечек на полусогнутых, опустивший плечи и голову, прижавший руки к груди, похожий на бедного просителя, явившегося к большому начальнику, и ещё один шаг совершаю, и придумываю себе цель: дойти до прилавка и что-нибудь купить, образок или ту же свечу, – но тут же вспоминаю, что денег-то у меня и нет, всё раздал нищим, до копеечки высыпал, – и на этой мысли ломаюсь, воля иссякает, раз денег нет, так и нечего тут больше делать, и я разворачиваюсь, и вот уже ноги не только перестают дрожать, но сами несут меня вон, и я выскакиваю под небо, через обе двери, единым ходом, и бегу мимо ожидающего меня Читаря, не сказав ему ни слова.

Он догоняет меня, когда я уже шагаю назад, к площади.

Хорошо, что колокола умолкли.

– Тебе не надо было этого делать, – говорит Читарь.

– Я почти вошёл. Я буду ещё пробовать. Вдруг получится.

Мы обошли площадь дальним краем, не спеша, – понемногу она заполнялась людьми и автомобилями, – и я успокоился. От пережитого страха остался осадок, да и тот исчез быстро. Время лечит ото всего, любую боль вымывает, в этом его бесценное свойство.

Наоборот – я вспомнил, зачем приехал, и мой дух взмыл. Осталось меньше получаса – и у меня начнётся другая жизнь.

14

Наконец мы оказались за забором, а потом на просторном складе. Нас встретил человек в робе, лохматый и равнодушный, он проверил мой паспорт и накладную; в глубине склада зажужжал погрузчик, оранжевый механизм на маленьких чёрных колёсах; железные лыжи привезли ко мне и поставили на пол деревянный ящик, метр на два.

Лохматый в робе подошёл к ящику с топором в руке, размахнулся и вонзил топор под крышку, собираясь её отодрать, – но я подскочил и отстранил его.

Он пожал плечами и отошёл.

Я вытащил из-за спины шабер и отодрал верхнюю часть. Сначала вонзал железо, потом пальцами стал тянуть, от нетерпения.

Внутри, в деревянных стружках, лежала моя заготовка.

Целое бревно сандалового дерева, диаметр ствола в верхней части – не менее тридцати семи сантиметров.

Мои колени снова задрожали – на этот раз от восторга, теперь я боялся не упасть на пол, а, наоборот, подпрыгнуть к потолку, и понял, для чего мне нужно было то хождение в церковь: чтоб сейчас острее переживать счастье.

Читарь тоже подошёл.

Мы положили ладони на поверхность заготовки и погладили.

– Очень красивая, – сказал Читарь. – Как будто драгоценная.

– Она и есть драгоценная, – сказал я. – Она крепкая, почти как железо. Этот ящик, в принципе, нам не нужен, даже если мы её уроним, на ней не будет никаких царапин.

– Заберём и ящик тоже, – сказал Читарь. – Мне пригодится.

Эх, подумал я, даже он, лучший друг, ничего не понимает; я сделал такое огромное дело, получил, наконец, драгоценный товар, доставленный с противоположного конца планеты, – а он думает про ящик.

Мы не стали тянуть ни минуты. Снова заколотили крышку, теми же гвоздями. На этой крышке произошёл обмен документами: лохматый в робе и ещё один, назвавшийся директором отделения, раскинули свои накладные, я показал свои, мы стали возиться с актами приёмки и передачи, заполняя их от руки и переправляя друг другу. Пока оформляли, Читарь подогнал машину к воротам склада. Погрузчик не смог вдвинуть ящик в задний отсек нашей “Каравеллы”, – пришлось заталкивать вручную, втроём: лохматый помог.

В предвкушении, в сладкой лихорадке я сел в кабину; поехали домой.

Что чувствует профессиональный преступник, мечтавший украсть миллион – и вот укравший его, и готовый его потратить?

Я чувствовал то же самое.

Читарь угадал моё состояние и поздравил меня, и мы пожали друг другу руки.

На выезде из города у обочины стояла полицейская машина, двое инспекторов, уже с утра имевших усталый вид, размахивали жезлами, останавливая машины одну за другой. Я испугался, что сейчас нас тоже тормознут, и проверят груз; документы у меня в идеальном порядке, но, если человек в погонах попросит открыть ящик – придётся тогда объяснять, так, мол, и так, массив сандалового дерева, направляюсь в деревню Чёрные Столбы.

Сандаловое дерево возят по этой дороге, мягко сказать, не каждый день. Инспектор наверняка запомнит и любопытный груз, и меня, – а мне бы этого не хотелось.

Но мы, к счастью, проскочили, нас только проводили глазами.

И какое-то время всё было прекрасно. Начинался солнечный апрельский день, мокрая хвоя на придорожных елях сверкала изумрудом, машина летела по пустой дороге, и на миг мне показалось, что я живу жизнью царя, или даже полубога – несу по сверкающему коридору волшебный ларец, содержащий удивительную драгоценность.

Потом зазвонил мой телефон – и всё кончилось.

Посмотрел на имя входящего, удивился. Показал экранчик Читарю, он поднял брови.

– Ответить? – спросил я.

Читарь кивнул.

Я сбросил звонок, подождал немного и сам перезвонил.

Так действовала, ещё раз повторю, наша конспирация.

– Алло, – сказал я. – Щепа! Сто лет в обед!

Вместо приветствия Щепа грубо спросил:

– Ты где?

– Еду домой, – ответил я.

– Я тоже еду, – громко объявил Щепа. – К тебе еду. Уже полпути просвистел. Будь дома и жди меня! Понял? Это в твоих интересах! Никуда не уходи!

Пока он говорил, на заднем фоне шумело – он, очевидно, сидел за рулём.

Я попытался спросить, что случилось, но уже загудел отбой.

– Останови, – сказал я Читарю.

Он повернул руль, и мы встали у обочины.

– Щепа едет ко мне, – сказал я. – Не знаю, зачем. Говорят, какое-то дело важное.

– Ну и хорошо, – ответил Читарь. – Давно не виделись. Пообщаемся.

– Разумеется, – сказал я. – Но почему он именно сегодня едет? Что за совпадение? Пять лет его не видать, не слыхать, – и вдруг он выскакивает, как прыщ на жопе, с важным делом, не раньше, не позже, а точно в тот самый день, когда я получаю заготовку.

Читарь подумал и кивнул.

– Да, – сказал он. – Странно. Это не зря так совпало, ты прав. Что-то сдвинулось. – Он ещё подумал, нахмурив брови и отвернувшись. – Что-то сдвинулось, – повторил.

Мы молчали.

Поток машин выстроился на встречной полосе: все ехали по делам в город.

– Хочешь, – предложил Читарь, – отвезём её ко мне?

– Не имеет значения, – сказал я. – Он знает, где я живу, он знает, где ты живёшь. Если прятать заготовку, то лучше её прикопать где-нибудь.

Читарь вдруг повернул решительно ключ, завёл мотор; мы поехали.

– Это паранойя, – твёрдо сказал он. – У нас обоих – паранойя. Это ты меня заразил. Ты всего боишься. Что он нам сделает? Он наш брат. Такой же, как мы.

– Не такой, – сказал я. – Не такой.

Но Читарь поддал газу, машина полетела, солнце било в глаза, пахло сырой хвоей, день был прекрасен. Всё верно, подумал я, Щепа ничего нам не сделает. И он, между прочим, давно знает про моё сандаловое дерево, более того – я у него однажды занимал крупную сумму, чтобы вовремя оплатить важный счёт.

Когда открывал свои ворота – огляделся; никого не заметил. Старухи мои, у кого были силы, копались в огородах, очищали делянки от накопившегося зимнего мусора. У кого сил не было – сидели перед телевизорами.

Никто не видел, как в мой двор задом вкатился минивэн.

Вдвоём с Читарем мы сняли ящик и здесь же, во дворе, извлекли заготовку. Она так сияла под солнцем, что я пожалел заносить её в дом. Так и ходил какое-то время вокруг, щурясь и улыбаясь.

Работать с деревом можно и нужно на улице, во дворе. Во-первых, дневной свет. Во-вторых, шумно же: стук, треск, визг. Дом плотника всегда найдёшь по стуку топора. Обычно древоделы не устраивают мастерскую дома, под крышей, а тем более – в подвале. Но я – таюсь ото всех, берегусь, дело моё секретное. И я, вместе с другом, заношу тяжёлое бревно в дом, и далее – вниз, через узкий люк в подвал, по крутой железной лестнице, в три приёма.

На “раз-два-три-взяли” воздвигаем заготовку на стол и помещаем ровно под лампы.

Читарь огляделся, пошёл вдоль стен: давно тут не был. Он, как и я, любопытен до крайности, всё интересное и необычное его возбуждает.

Он долго рассматривает малую фигуру, лежащую на втором верстаке возле стены. Мне кажется – она смотрит на него, они глядят друг другу в глаза.

– Нравится? – спрашиваю я.

– Истинно говорю, ты великий мастер.

Я беру кронциркуль, измеряю ширину плеч малой фигуры, диаметр головы.

– Это модель, – объясняю. – Большая фигура будет такая же, с теми же точно пропорциями.

– Параскева?

Я не ответил.

Он не первый раз спрашивал, а я всегда отмалчивался.

15

Появление Щепы сопровождалось шумом и суетой: сначала он позвонил и объявил, что вот-вот подъедет и что мне следует открыть ему ворота; далее, вкатившись во двор на громадном белоснежном внедорожнике, он оглушительно посигналил, возвещая о своём появлении всю деревню, а возможно, и соседние; наконец, вытек, явно натренированным длинным движением, из машины и встал возле неё, опершись локтем и красиво дымя сигаретой, но музыку не выключил, и она грохотала из салона, пока я сходил с крыльца.

Голубоглазый, сильный мужчина в расцвете лет, с ног до головы модный: легкомысленно зауженные брючки, лёгкое пальто-пыльник, явно сшитое по фигуре, полированные ногти, много золота на шее и запястьях, что придаёт облику некоторый цыганский колорит; очень спортивный, очень на вид здоровый, очень благополучный; гарантированно вызывающий зависть у подавляющего большинства самцов, оказавшихся рядом, – таков был Щепа, мой родной брат, второй, после Читаря.

– А где куры? – спросил он вместо приветствия.

– Сигарету убери, – сказал я.

Щепа ухмыльнулся, но окурок бросил на землю и затушил каблуком.

– Кур нет, – сказал я. – При чём тут куры?

– Ну, – Щепа обвёл рукой двор, – ты же деревенский. Все деревенские заводят кур.