Удача

Вместо ответа я перевернулась на живот. Он хмыкнул и потёрся лицом о мою спину, потом навалился всем весом. Мы лежали поверх одеяла, но было жарко. Не думала, что соскучусь по этому. Я слушала его дыхание, иногда оно срывалось со звуком, с одним из нечеловечьих тихих, свистящих звуков. Он будто давился от удовольствия, но вместо того, чтобы остановиться и отдышаться, продолжал глотать его большими кусками. Он сжимал пальцы на моём плече, вторая рука приподнимала меня под животом навстречу его движениям. Горячая ладонь опаляла меня, от неё словно пламя разбегалось по крови. Я жалась к нему. Он рвался навстречу мне.

Его не было долго, волчонок едва научился стоять в кроватке, когда он уходил, теперь волчонок дорос мне до середины бедра. Он, не способный засыпать, не переспав со мной, не спал со мной годы, у него не было воли остановиться. Он и так сдерживался.

Когда он удовлетворился, заново взошло солнце, и хоть за запертой дверью плакал голодный волчонок, и моё сердце сжималось от боли, я знала, что мы все должны потерпеть.

Солнце поднялось высоко, так что лучи проникли сквозь узкое окно под потолком, когда он лёг рядом, улыбаясь широкой улыбкой счастливого человека. Он не был человеком.

– Волчата? – он провёл рукой по моему животу.

Я почти не удивилась. Ему требовалось подтверждение моей преданности. Наверное, я виновата. Я не давала ему почувствовать свою любовь, как он давал мне. Если он думал, что кто-то кроме него способен также излучать любовь, то он ошибался.

– В комнате.

Он как будто удивился. Поднялся, абсолютно голый, оглянулся на меня с сомнением и пошёл в комнату. Щелкнул язычок замка. Я гадала, не испугается ли волчонок. Волчонок не особенно испугался. Отец поднял его на руки, поднёс к левому уху животом и распознал причину похожего на поскуливание плача в голоде. Он не стал морщиться, как морщился в первые дни его жизни. Инстинкты, руководящие его существом, подсказали ему, что кормить волчонка его долг. Я вздохнула с облегчением. Проснувшийся инстинкт оказался одним из священных, как инстинкт не делиться мной, как инстинкт спускаться в свой мир через каждые пять лет, как инстинкт убивать в ответ на нападение… я знала далеко не всё, раньше не хотела, а теперь должна была узнать – ради волчонка.

Его лицо приобрело озабоченное выражение. Он пошёл голый на кухню, предлагая волчонку, вытирающему кулачком глаза, коробку за коробкой. Волчонок кивал, он не был придирчив. Я накинула халат и наблюдала от двери, как отец ребёнка варит ребёнку кашу.

Он повзрослел, или, как говорят о волках, заматерел. Он продолжал часто улыбаться. Он становился серьёзным, когда спрашивал о волчатах. Он вёл себя в постели так, будто продумал заранее свои движения и предугадал мои. Он добывал пропитание.

Я пыталась приучить его заботиться о волчонке. Он хорошо усвоил, чем его можно кормить, во что одевать, без труда согласился, что с ним надо гулять, но неожиданно запретил помогать ему мыться и едва переносил, когда вечером я оставалась у маленькой кроватки, чтобы почитать. Он почти бегал по коридору за спиной, положив руки на пояс, и недовольно зыркал в открытую дверь, словно подозревал нас в заговоре.

По его мнению, вечера принадлежали ему. Он даже не сразу требовал раздеться, но стоило начать смеркаться, я должна была сидеть рядом. Держать его за руку или обнимать. Или целовать.

Я приноровилась читать волчонку, поглаживая его отца по руке. Мы сидели на кровати, двери в обоих комнатах были распахнуты, волчонок устраивался в своей кроватке и слушал. Чувствуя, что он заснул, я мягко высвобождалась из обхвата тяжёлой, жёсткой, как камень, руки, клала книгу на полукруглый столик в коридоре, кратко заглядывала к волчонку, убеждаясь, что всё в порядке, закрывала одну дверь, вторую дверь. Я раздевалась без напоминаний, он смотрел с тёплой улыбкой, протягивал ко мне руки, я шла к ним, позволяла сомкнуться на моих рёбрах, позволяла уложить себя, придавить себя, взять себя.

Волчонок дорос ему до середины бедра, когда я, как ни странно, почувствовала, что должна привести в мир ещё одного. История, изначально изобретённая для того, чтобы утешить мужчину, стала правдой. Я была удивлена и рада. Часть груза была снята с моей совести. И он, конечно, почувствовал моё настроение. У него было чутьё. Он часто спрашивал про волчат, но на этот раз я сообщила ему радостную новость, не дожидаясь вопроса.

Его лицо озарила улыбка, он поцеловал место над пупком и попросил рассказать, как я почувствовала, что пора.

– Мы соединились в единое целое, я ощутила как по моей крови разливается жар, я посмотрела в твои глаза, увидела, как ты любишь меня… и захотела подарить тебе волчонка.

Он издал счастливый нечеловеческий звук, похожий на всхлип и восклицание одновременно. Он прижал ухо к моему животу, и хотя я знала, что там ещё нечего слушать, я не сомневалась, что он слышит.

На следующий день он не спрашивал про волчат. Мы позавтракали и пошли гулять с волчонком на спортивную площадку. Всё было прекрасно, мной овладело приподнятое настроение человека, снявшего груз с совести. Я не была человеком.

Волчонок резво побежал к нагромождению узких железных лесенок, а мы сели на длинную скамью. Мы держались за руки. На нас все смотрели, но никто не смел подойти. Он не обращал никакого внимания на посторонние взгляды. Следил за волчонком – это был один из священных инстинктов, и размышлял о чём-то важном – не улыбался. Я ждала, когда он поделится со мной своими мыслями. Он был открыт передо мной, он расскажет, если это не то, о чём я не хочу знать.

– Значит, – наконец выдавил он, – ты ещё дольше не сможешь спуститься со мной…

Я знала, о чём он. О мире, в котором он был главным, мире, который мог не вынести мой рассудок, и в который он обязан был спускаться через каждые пять лет. Наконец, в его голове волчата связались не только с моей преданностью, но и с большой ответственностью, но теперь мне это было не нужно. Я уже носила второго, и он должен был ждать его вместе со мной, он должен был хотеть его.

– Старший сын будет уже взрослым, – сказала я. – Если всё будет в порядке, мы сможем оставить младшего на его попечение.

Его лицо просветлело. Он по-новому взглянул на бегающего по площадке волчонка.

– Надо научить его, – добавила я.

Он согласно кивнул.

Наконец, пришло время родиться второму волчонку. Заматеревший мужчина сидел у изголовья нашей кровати и гладил меня по волосам. Мне приходилось несладко.

Напуганный волчонок держался за его руку. Он сам позвал его и теперь втолковывал убедительным и ласковым голосом, что скоро у него появится младший брат, о котором он должен будет заботиться, которого должен будет беречь, как я берегла его самого.

Волчонок о чём-то спрашивал его, но мне уже было не до этого.

Когда появился ребёнок, его уже не было в комнате. Я не помнила, когда он вышел, или точнее он его вывел. Видимо, наступил вечер.

Второй волчонок родился ночью. Мы назвали его Ульфом.

Он поднёс его мне, и я взяла его на ослабевшие руки. Он был похож на старшего, когда он родился. Светловолосый, белокожий, голубоглазый. Я прижала его к груди, а мой мужчина уже гладил меня по внутренней поверхности бедра.

– Ты понимаешь, что мне больно? – не выдержала я. – Ты способен понять, что можешь причинить мне вред?

Он вскинул на меня ледяные глаза. Я ждала услышать самый ужасающий в своей жизни рык. Некоторых вещей он терпеть не мог.

Он кивнул и убрал руку.

Декорации менялись. Давно мы этого не делали, но он почувствовал необходимость сменить мир. Для волчат переезд был внове. Младший, конечно, ещё ничего не понимал, а старший был заинтригован. Я хотела объяснить ему, но он сказал, что отец уже объяснил ему.

Он приучал старшего присматривать за братом. Он был мал для этого, но я всё равно не возражала против их занятий, тем не менее не сводя глаз с обоих.

Я видела как в мужчине развивается привязанность к его волчатам, кроме инстинктов проявлялось и что-то человеческое. Я гордилась им, когда видела, как он заботливо склоняется над колыбелью, как разговаривает с волчатами, серьёзно заглядывая в глаза, как гладит старшего по голове, когда он верно следует его указаниям, как гуляет по саду под окнами с младенцем на руках, как играет с подросшим старшим в мяч, азартно бегая по двору.

Я сама позвала его в постель и сама ласкала его. Он смотрел на меня снизу вверх, потрясённо. Я водила ладонями по его жёсткой груди. Чувствовала, как под кожей под моими руками ходит его естество. Оно сокращалось, оно потягивалось, оно нежилось под моими прикосновениями, оно клокотало, оно довольно порыкивало…

Мы были счастливы. В отведённый нам срок мы были абсолютно счастливы. Мы принадлежали друг другу со всей полнотой, и волчата не отнимали меня у него, а его у меня. Теперь когда он улыбался мне, излучая бескомпромиссную любовь, я улыбалась в ответ, и он всегда целовал мою улыбку.

Когда он собрался уходить, я плакала. Младший волчонок тоже плакал. Старший серьёзно сдерживался, копируя отца.

– Пожалуйста, – он опустился со мной на пол, я рыдала, повиснув на нём, – тяжелее всего уходить, родная моя, если ты будешь так убиваться… я просто не смогу… я же должен…

Я отпустила его. Он не мог жить без этого. Это было частью его природы.

Я обнимала волчат, стискивала изо всех сил, и они терпели.

Ждать было тяжело. Прежде мне не приходилось ждать. Я дождалась двух волчат, но тогда я не торопила события, не испытывала нетерпения. Я не скучала в нашу первую разлуку, тогда мне был интересен только мой волчонок, а он был всегда при мне.

Ждать так сложно. Чтобы ждать не нужно ничего делать, но это так сложно. Рос наш младший, креп наш старший. Он всё больше походил на отца. Иногда его лицо приносило мне облегчение, иногда боль. Он старался быть хорошим братом и сыном, старался оправдать доверие отца. Я всегда могла положиться на него, он был мой защитник.

Всё проходит, прошла и долгая пара лет. На этот раз мой мужчина обжёг меня ослепляющей улыбкой, сев за стул напротив в кафе в квартале от нашей маленькой уютной квартиры. Я ждала сыновей из школы, коротая время за чтением пухлой растрёпанной книги. Я забыла о книге и воззрилась на него в изумлении. Он улыбался мне, неудержимо оголяя зубы. Отчего-то казалось, что его кожа давно не видела солнца и не вдыхала лёгкого воздуха, хоть он и выглядел также молодо и свежо, как прежде. Он потянулся в мою сторону, сжал в горсти мои пальцы и так и не выпустил. Если бы я не сидела, я бы упала.

– Волчата, – он мягко расплылся в улыбке, глядя мне за спину.

Из-за спины уже долетали возбуждённые возгласы и стук быстро приближающихся шагов. Сыновья сомкнули руки вокруг него. Он чуть побледнел и неконтролируемо дёрнулся, но сделал усилие над собой и оправился. Краска вернулась к худым щекам, он стерпел объятия, а потом церемонно по-мужски пожал волчатам руки. Они остались довольны.

Волчата не хотели идти гулять в день, когда вернулся отец, но послушались. Я закрыла за ними дверь и сразу пошла в спальню.

Он сидел на кровати, низко повесив голову. Он утомился. Я не знала, что ему пришлось пережить, и страшилась спрашивать. Я опустилась перед ним на колени, пытаясь заглянуть в глаза. На его лице не было ни одной эмоции. Я больше не намерена была отпускать его одного. Я потянулась, встречая его губы. Он закрыл пронзительные глаза. Он целовал меня, медленно оживая. Наконец я почувствовала губами стойкую улыбку. Я поднялась к нему на руки. Я соскучилась по нему и знала, что ему не было покоя без меня.

Я вернула ему жизнь, я дала ему покой, я дала ему себя.

– Волчата? – он вопросительно вскинул брови, устроив ладонь на моём животе.

– В комнате.

Он будто удивился. Поднялся голый, окунутый в пронзительный утренний свет, и пошёл на разведку. Волчата, как и прежде, нашлись. Я слышала, как он отправился готовить им завтрак.

За столом он какое-то время с подозрением смотрел на старшего. Наконец, он отложил ложку и протянул руку к нему. Сын перестал есть и вопросительно взметнул брови – один в один отец, спрашивающий час назад о возможном потомстве. Он обнюхал его придирчиво, будто отыскивал изъян. Мне не нравилась его обеспокоенность.

Он отстал от ребёнка, посидел какое-то время, глядя прямо перед собой, и чихнул. Обошлось. Недаром он так долго обнюхивал его при рождении. Запах младенца был усвоен настолько прочно, что запах уже взрослого мужчины не сбивал с толку. Он в очередной раз узнал своего сына.

Прощаться с детьми не то же самое, что провожать своего мужчину. В тот день он был абсолютно спокоен. Его пальцы сжимали мою ладонь и не собирались её выпускать. Мы уходили вместе.

Уходя, я не могла быть равнодушной, как и не могла впасть в истерику. Старший волчонок смотрел отцу в глаза на равных, он давно дорос до волка. Младший, дотянувшийся ему до плеча, стоял рядом. Они были серьёзны, но не убивались. Они не теряли нас. Нашу связь скрепляла кровь, а такая связь не рвётся. Прожить два года без нас для них было приключением. И я… я предпочитала, чтобы они остались здесь, а не пошли за мной в мир, который может не перенести рассудок.

Я провела рукой по лицам своих волчат, и мы пошли.

Мы шли по пути, который нельзя было нанести на карты, его нельзя было спросить, нельзя было запомнить, его нельзя было знать. Только он мог найти его, и я не знала, как ему это удаётся. Мы шли, не всегда обращая внимание, день стоит или ночь, ночью иногда даже было удобнее. Он не выпускал моей руки. Мы ничего не брали с собой, но страдать от голода, жажды, холода не приходилось. Он ограждал меня от невзгод надёжнее, чем мужья, клянущиеся в этом перед лицом своего бога. Мы шли. Я не считала себя выносливой, он мог идти месяцами без сна, сохраняя ритм. Когда я уставала, он подхватывал меня под лопатки и колени и нёс на руках. Я спала на его руках, а он продолжал идти. Я просыпалась, и он целовал меня. Мы шли, его загар становился плотнее. Мне казалось там, куда мы шли, не будет солнца.

Солнца не было. Последний отрезок пути мы прошли, не зная о смене дня и ночи. Мы шли по каменному тоннелю, вьющемуся под толстым слоем земли, закрывающим нас от неба и солнца. Я опасалась сужающихся стен, но тоннель начавшийся тонкой кишкой, в которой моему мужчине приходилось пригибать голову, расширился до монстрозных размеров, и вот мы шли, слушая как гулко разносятся наши лёгкие шаги в тишине. Мы шли по тоннелю, прорытому гигантскими челюстями, кошмарными когтями, а ужас шёл по омытым кровью сосудам к моему сердцу и сжимал его так, что иногда я не справлялась с ним и застывала на месте, а голос в моей голове кричал, что я не сделаю больше ни шагу.

Он оборачивался и мягко тянул меня за руку. Ему почти не терпелось показать мне место, в которое он уходил, оставляя меня. Нас было только двое, мы были одни. Он хотел от меня понимания, потому что больше его никто не способен был понять. Но я сомневалась, что пойму его. В нём не было и намёка страха. Он не боялся того, что ждало впереди. По сосудам к его сердцу бежала лишь бесстрашная красная кровь.

Наконец, пришёл конец безликой глухой тьме. Тоннель стал ещё шире и перестал быть тоннелем. Я увидела подземный свет и крепко зажмурилась. Он не ослепил меня, он был такого неестественного свойства, что не слепил, как слепит истинный свет. Лишь как истинный свет он показал, что было в огромном каменном зале, и я не могла смотреть на это. Я вжалась в своего мужчину, намертво вцепилась в него руками, уткнулась лицом в его грудь. Я почти чувствовала, что он улыбается. Он погладил меня по голове, отчётливо произнёс непонятные мне слова, поднял меня на руки и понёс куда-то.

– Всё, родная, – ласково шепнул он. Я почувствовала его лёгкое дыхание на своём лице и открыла глаза. Мы были наедине в неприятной комнате с костяной кроватью и круглой ванной, заполненной белым. Было неуютно, но мы были одни.

Я сидела на кровати, он стоял передо мной на коленях.

– Я должен выйти наружу. Меня не будет несколько часов. Не беспокойся. Сюда не зайдёт никто, кроме меня. Я сказал, что убью их, и они знают, что я это сделаю. Ты не должна бояться, потому что здесь нет никого страшнее меня.

Я кивнула.

Он рассмеялся. Его глаза сверкнули мистическим зеленоватым светом, которого сроду не было в их голубизне.

– Ничего, – он поправил прядь волос, сбившуюся мне на лицо, – я понимаю, что тебе нужно время, чтобы успокоиться. Я подожду. – Он помолчал, рассматривая меня, и серьёзно добавил: – Я рад, что ты со мной.

Он вернулся через несколько часов. Он нёс свою одежду в руках, на нём теперь был какой-то кожаный плащ, обитый бурым мехом по краю. Я никогда не видела его в чём-то подобном.

– Это для тебя, – он протянул свёрток. – Отложи свою одежду до возвращения.

Я протянула руку и коснулась его груди под плащом. Под плащом он был голый.

Он хмыкнул, увидев моё удивление.

– Если захочешь выйти наружу, скажи мне. А пока… я хочу, чтобы ты надела это. Я снова должен уйти, а когда я вернусь, – он смотрел на меня исподлобья, – я хочу провести время с тобой.

Я развернула свёрток. То, что он принёс, было не совсем одеждой, скорее бельём. Кремовое кружево было настолько тонким, что его было боязно трогать руками. Я надела его. Кружево не скрывало ничего. Можно было без труда разглядеть мою грудь, как и впрочем всё остальное.

Ему понравилось. Он плотно закрыл за собой дверь и ещё раз посмотрел на меня. Его руки были в чём-то тёмном, он склонился над заполненной белым ванной, чтобы оттереть их, едва не сворачивая голову на шее. Я упиралась руками в кровать, подобрав под себя голые ноги. Белая жидкость заалела. Я поняла, что на его руках была кровь.

Он шёл ко мне. В сапогах по каменному полу, на коленях по широкой кровати. Его тяжёлый плащ полетел на пол. Он положил на меня влажные руки, погладил по украшенной кружевом груди. Его губы приоткрылись, веки опустились, оставив томные голубые щёлки. Он положил руку мне на низ живота, потом ниже. Его дыхание сбилось. Он поднял меня, усадил к себе на колени, так что я почувствовала кубики пресса между бёдрами. Он поцеловал моё горло.

Кружево, держащееся на выпирающих кокетливых ушках таза, превратилось в ничто. Он рычал и заставил кричать меня. Он целовал меня, долго, ненасытно, исступлённо, будто кто-то отнимал меня у него, как будто кто-то мог такое сделать… Для меня было очевидно, что никто и никогда этого не сделает. Он был единственным мужчиной.

Когда он оставил меня, я едва могла пошевелиться.

Какое-то время я встречала его только в том, что осталось от моего иллюзорного наряда. В день, когда ему захотелось мою грудь, от него не осталось ничего. Я встречала его обнажённая. Он улыбался мне радостно до и после иногда задерживался, водил ладонью по моему голому телу, мимоходом сжимая, что особенно нравится, и рассказывал, насколько лучше было со мной, чем без меня. Иногда я сама прерывала его и начинала целовать эталонные губы.

Он часто возвращался в засохшей или свежей крови. Я не переживала. Это была не его кровь. Он приводил себя в порядок в ванной. Белая вода, похожая на известь или жидкое молоко, струилась по его сильному телу. Я любовалась им. А однажды он пришёл в крови с головы до ног и ему даже пришлось сменить всю одежду, он никак не мог оттереться несмотря на то, что погрузился в ванну целиком, и потому постоянно виновато смотрел на меня. Ему было жаль упускать время, которое он мог провести со мной, в постели, как ему больше всего нравилось. Его глаза извинялись. Тогда я поднялась с постели. Он яростно тёр кожу, сидя в ванной, но тут остановился. Я сделала два плавных шага и перешагнула бортик. Восторг преобразил его виноватое лицо. Его колени торчали над водой, я оперлась на них и опустилась ему на грудь.

В глубине своего мира, он не заговаривал о волчатах. Он считал принадлежащий ему мир, не подходящим для волчат. Я много времени проводила в одиночестве, дожидаясь его, но не решалась просить о прогулке. Слишком страшно.

Если бы он попросил волчонка сейчас, я бы уступила ему, но он не просил, а я не испытывала посетившего прежде ощущения. Я верила в его подлинность. Старалась не ждать его, чтобы не выдать желаемое за действительное.

Волчата встречали нас на том же месте, где мы прощались двумя годами ранее. Они оба повзрослели, оба были волками. Они обняли меня. Их отец был в настолько приподнятом состоянии духа, что даже не взрыкнул, когда их руки сомкнулись на мне.

Сыновья побыли с нами, но не остались. Они были взрослыми, их манила свобода, их манили миры, которых они прежде не видели.

Мне было тяжело смотреть, как они уходят, но мой мужчина обнял меня.

Можно было подумать, что нам снова семнадцать. У нас были только мы. Я даже не знала, где волчата. Декорации часто менялись, лишь иногда мы возвращались в мир, в котором пожелали волчатам доброго пути – вдруг они вернутся, вдруг мы нужны им. Но волчата не объявлялись. Я надеялась, что они не забудут нас насовсем.

Мой мужчина не говорил о волчатах, как прежде, не искал их. Но если бы он заговорил о них снова, меня бы это уже не испугало. Мне стало спокойно. Нам было хорошо вместе. Я отдыхала и душой и телом, и, думаю, он отдыхал тоже. Иногда ему хотелось вспомнить наше общее прошлое, и он просил рассказать, как мы встретились впервые или как я решила привести на свет второго волчонка. Ему нравилось слушать мой голос. Вообще, когда мы оставались наедине, больше говорил он. Когда ещё не было волчат, он заглядывал мне в глаза и рассказывал серьёзно и откровенно, как любит меня. Я обычно отмалчивалась, мне сложно было найти ответные слова, всё казалось недостаточно… недостаточно искренним, а у него каждое слово было искренним, он по-другому не умел.

Мы решили в очередной раз посетить мир, в котором пожелали волчатам доброго пути. Мне почему-то казалось, что на сей раз нас ждёт удача. Тому не было причины, но мной овладело волнение. Было бы жаль разочароваться…

Мы гуляли, не торопясь, по старым местам, по местам из прошлого. Мы держались за руки, как молодая пара, и за таковых нас и принимали. Мы неторопливо шли по старому скверу, по выложенной крупной бетонной плиткой дорожке, среди тянущихся из травы лесенок и турников, которые прежде так нравились нашим волчатам. Уже облупилась с железа зелёная краска, и поднялась в человеческий рост дикая трава, а я всё ждала увидеть на одной из самых высоких перекладин висящего на руках волчонка. Я крутила головой, но не видела никого: ни волчат, ни людей. Люди забросили это место, почему-то разлюбили его. Я старалась убедить себя, что не вижу волчат из-за травы, ничего не потеряно. Волчата здорово умеют прятаться в траве, даже когда у них вырастают взрослые зубы.

Мне в туфлю попал камушек, видимо, от раскрошившейся плитки. Я остановилась. Отец моих волчат опустился на корточки, снял туфлю с моей ноги и хорошенько вытряхнул её… в следующий момент я услышала невразумительный звук, место, на котором был мой мужчина, опустело. Волчата? Моё сердце радостно встрепыхнулось, но… разве я не достаточно ясно объяснила волчатам, где находится грань, которую нельзя переходить? Могли они забыть, что их отец опасен даже для них? Мне стало страшно. Я помнила, как часто в уединённой подземной комнате жидкое молоко в круглой ванне окрашивалось красными разводами… меня затошнило, но я подавила рефлекс и подняла глаза.

Силы небесные!

Я не могла решить, верю ли я в бога, но сейчас было не обойтись без свидетелей. Если был кто-то там над нами, он должен был увидеть, что натворил.

Мы были не одни. Нас было не двое. И волчата тут были ни при чём. Незнакомый мужчина – настоящий, не фоновый – швырнул какое-то существо в моего мужчину и стоял теперь в двадцати шагах от меня, на его лице застыло неприкрытое изумление, как, должно быть, и на моём.

У него с Фенриром не было ничего общего. Черноволосый, смуглый, темноглазый. Умытый кровью Фенрир тем временем вскочил на ноги, глаза светили безумным голубым, контраст между их ледяным сиянием, багряной кровью, белоснежными оскаленными зубами и позолоченными солнцем волосами сам по себе был безумен… под его ногами лежали части существа, посмевшего напасть на самого страшного из хищников. Голубые глаза полыхнули неприкрытой яростью. Я сглотнула и оглянулась на незнакомца. Он смотрел на меня.

Конечно же Фенрир бросился на него. Он исчез. Наверное, так должен со стороны выглядеть переход в другой мир.

На меня накатил тошнотворный страх, страх ненашедшего выхода гнева Фенрира. Силы оставили меня.

Он приволок меня домой в одной туфле.