Трамвай номер 0

Сегодня мне повезло. Не изменяя своей привычке быть предельно честным, я опять выложил, как есть, что работать буду максимум до 19-го числа (а это уже всего ничего остаётся), и меня опять собрались было отбрить. Однако накануне ночью я видел сон, в котором немолодая уже, лет 50-ти, женщина, одетая в угольно-чёрное платье, стояла на фоне прорывавшегося из-за неё и при этом из меня самого ослепительно-белого сияния.

Причём здесь этот сон, спросите вы? Дело в том, что женщина в моём сне была именно той женщиной, перед которой я сидел не далее как 4 часа назад, пытаясь устроиться на работу. С той лишь разницей, что платье на ней было белое. Можно предположить, что прорывавшийся во сне свет был настолько чистым, что белое её платье на его фоне иначе как чёрное не воспринималось.

Итак, продолжая быть честным, я попытался убедить уже отказавших мне в работе людей меня на неё всё-таки принять. Слово за слово, расположив их к себе прямотой и обаянием, возможно, грамотной литературной речью, может быть – эрудицией или суждениями, всплывшими в разговоре, когда мы переключились на бытовые темы… Я их уговорил.

В какой-то момент произошёл резонанс, мы совпали и, по словам начальства, исключительно за честность и благодаря симпатии моему необычному образу жизни и мышления, меня взяли на 5 дней подсобным рабочим, положив оклад в 700 рублей за день.

Таким образом, моя пол с посудой и чистя овощи, да к тому же питаясь свеженькими и, не скрою, любимыми мной чебуреками, за 5 дней, который начнутся в понедельник (а сегодня пятница), я заработаю 3500 рублей. Сумма эта судьбоносная, поскольку именно столько стоит билет на самолёт от Краснодара до Москвы, которым 19-го числа я за два часа перенесусь обратно к своим, остывающим уже, делам.

Было бы смело и неосторожно так вот спокойно говорить о будущем, если бы не та тончайшая подкладка знаков и энергий, которая всё это время выстраивала события вокруг меня. И сегодня, подтверждённая сном, привела к вспышке радости, совершенно естественной и не созданной мной радости, белой короной разметавшей мне грудную клетку, когда судьбоносный разговор состоялся и я понял, что сдал экзамен и заслужил возвращение.

Что же до цены на авиабилет, которая удивляет не только меня, но и местных жителей, то её я заслужил днём ранее, когда сообща с прохожим спас жизнь человеку, но об этом – в следующей части второй главы.

Четвёртая фаза

Иногда удаётся проскочить. И когда безликий час не успел

заграбастать в свой чешуйчатый кулак мою утлую душонку, погружения не

избежать. В остроге черепной коробки пространство должно быть

насыщено снами. Когда по милости безликого падает

концентрация от отсутствия свежих притоков, ты обречён на дайвинг.

Сначала ты не ухватываешь логической нити, но фрагменты

множатся. Паутина сна с каждым часом оплетает куколку души всё

плотнее, чтобы к вечеру не осталось места для проникновения

свежего воздуха, и ты проснулся, рывком подброшенный на

кровати, от того, что задыхаешься. Если вы помните, слово «кошмар»

происходит от французского «cochе maire», что переводится

как «тяжесть в груди». На исходе суток погружения тенеплётом

добавлены все необходимые штрихи, на рельефе паутины ты

можешь разобрать выступающее лицо. Её лицо, как всегда. Оно

меняется беспрестанно, форма носа, цвет глаз и их разрез, линия

подбородка, толщина губ – нет ни одного стабильного фактора.

Но ты знаешь, что это она.

***

Это квест. Улицы залиты чёрной тушью. Высверкивают островки тусклого

турецкого золота. Белеют лица прохожих, и плывут над землёй

силуэты, тени. Звуки вкрадчивы, эхо гасит мрак, плотным

ковролином обивший стены рубки. Даже редкие крики затухают

раньше, чем импульс, перескакивая на одной ножке, балансируя на

белых и серых тельцах нейронов, добирается от слухового

анализатора в глубину зоны осознанности. Асфальт мягко

перетекает, принимая форму крадущейся ступни. Обходя расцвеченные

рембрандтовской гаммой панельки одну за одной в поисках

искомого подъёзда, ты откладываешь мысли о цели. Но она нависает

прямо над темечком, и ты видишь край её плотной тени,

предваряющей твои следы. Не имеет значения комбинация цифр на

домофоне, равно как и холодный этаж, на который ты будешь

подниматься по заплёванной и истыканной слепыми глазами бычков

лестнице, чтобы отсрочить концовку штриха. Ты должен найти её по

запаху предрешённого, по легким тонам вершимого, по сильной

доли обречённости в букете. И сделать что-то очень

нехорошее, оно забивает тебе ноздри сухими соплями и нюхательным

табаком, от которого ты никогда не чихал. Возможно, это месть.

Но в той фазе, когда личностный фактор отказался от постылой

роли. Никакой докучливости, просто узелок, который не сможет

развязать Ариадна. А когда у этой юной бляди (она же старая

шлюха) не получается что-то развязать – она разрезает.

Своего рода эстетика. Хотя на деле скучная, занудная

педантичность. Но в последний момент щелкает тумблер, загорается

лампочка в проявительной, и ты врубаешься, что будет через

мгновение. Но гордыня не позволит быть орудием судьбы, и тебе

удаётся разорвать цепь сюжета, чтобы тенеплёт добавил новый

штрих.

***

В этот кабак ты заходишь уже не один. Сформировался модуль,

состоящий из солянки теней причудливо переплетшихся и реальных

моделей и обретших микшированную теневую плоть. Достаточно

светло, и недостаточно накурено, чтобы можно было дышать, но

нельзя было расслабиться. На постаменте стоит отпечатанная с

диапозитива виденной на днях бибизика Бонда, Джеймса Бонда.

Вдоволь наигравшись с ней, по задуманному витку фабулы ты

переключаешь своё дерзкое и вызывающее внимание на пухлого пенсна,

сидящего в углу у бильярдного стола. Ты подкатываешь к нему

и нагло предлагаешь сыграть партию на вызывающих условиях

пари. Модуль пытается тебя отговорить, утащить на улицу,

успокоить. Но фрагмент не терпит отлагательств. И он

соглашается. Опустив взгляд, ты находишь зубочистку кия и ромб,

выставленный на поле цвета денег вишнёвыми косточками. Делаешь

мощный разбой, и одна, украшенная обрывком недообсосанного куска

красной мякоти косточка закатывается в лунку заячьей норы.

Торжествуя, ты делаешь второй удар, но в момент страйка

вспоминаешь, что твоим условием выигрыша было победить всухую.

Это отвлекает тебя, как кнопка на стуле, и косточка пролетает

в борт. Ты начинаешь паниковать, потому что условием

проигрыша было отсечение пальца и пытаешься смотаться, но роняешь

с ноги почему-то серую балетную чешку, о чём вспоминаешь уже

в дверях, и дрожа от адреналина возвращаешься за ней.

Добродушно похохатывая, пухлый пенсн подаёт её тебе со словом

«пожалуйста», и возвращается к прерванному разговору с тенью.

До чего тактичными бывают порождения тенеплёта.

***

Её лицо, за которым ты гонялся по всей паутине, теперь висит в

воздухе прямо перед тобой. Оно пронзительно красиво. В нём есть

всё, что может вызвать покалывание под ребрами. В нём есть

грязь и есть свет. Оно чисто и прекрасно, естественно и

непорочно, как у небесной ласточки. В нём кроется лукавая усмешка,

сквозь черты господни проглядывают черты князя. Оно лучится

чёрным светом похоти. Оно горит синим огнём распутства. И

оно ждёт своего часа, а на будильнике тикают последние таки.

И ты не можешь пошевелиться, у тебя вообще нет тела. Ты не

можешь даже закричать, ни мысленно, ни в сорванный голос.

Ветер отбрасывает волосы с её нежных розовеющих щёк категории

«кровь с молоком» и начинается. Толстые и тонкие,

перекрученные, липкие, резко пахнущие ацетоном нити паутины оплетают

её. Яростными плетьми хлещут по нежной коже, прилипая навеки,

как эпоксидка. Сваливаются из небытия, перечёркивая

славянский овал небесной голубизны глаз. Рассекают высокие скулы. И

лицо начинает белеть от жара, выгорая изнутри, пока на

выцветшем чёрном фоне газетного листа не остаются одни только

контуры букв, чтобы в следующее мгновение смениться на светло

серые хлопья, разносимые сквозняком над морем, подобно праху

капитана первого ранга. Дольше всего держатся кровавые губы.

Чем бледнее всё, тем ярче они вспыхивают, всё сочнее,

маняще на грани трезвой истерики, пока остальные черты

покрываются трещинами Вавилонского пергамента. Затем высыхает на

яростном огне даже это пламя, резкой вспышкой потеряв весь цвет,

и её лицо опадает хлопьями тяжёлого жирного чадного пепла,

тогда как остаются принявшие посмертной маской его форму

плотные нити паутины, на которых застыла ехидная полуулыбка.

***

Модулю хорошо. Модуль веселится. Модулю печально, но печаль его

светла, и модуль делится между собой добрыми воспоминаниями. Ты

смотришь в эти близкие тебе по фабуле лица, и не можешь им

простить того, что у них нет её, и они могут жить. Взгляд

падает на зажатые в руке механические чучела, которые ты

продолжаешь делать автоматом, не отрываясь на мысли. Потому что

мыслей нет. От них остались застрявшие в горле на уровне

нерождённого всхлипа горькие слёзы и осознанная обреченность.

Последней необходимостью стало вернуться за океан и погрести её

прах в безлюдном лесистом месте, подходящем для долгих

разговоров с пустотой. Тенеплёт отпускает пряжу, и ты

пробуждаешься на слишком большом для одного диване, чтобы убедиться в

отсутствии звонков на автоответчике, сообщений в телефоне и

писем на ящике, равно как и в ящике. Чтобы закурить крепкую

белую сигарету и заварить крепкий черный чай.

Звоночки

Ранняя весна, трезвая, сырая, светлая. Пахнет свежестью, зеленью, талой водой, мокрой кожей, мылом. В аэропорту просторно. Утро, и грузчики везут на три четверти пустые длинные тележки. Легко одетые мужчины и женщины сидят вразброс по пластиковым сиденьям заложив ногу на ногу в ожидании рейса. Стеклянные стены в синей клеточке стальных рам вырастают в скошенный прозрачный потолок, сквозь который светит бледное ясное небо в лёгких перьях помятой облачности с редкими сирыми чёрными точками птиц и тающими трассирами. Квадраты холодного серого бетонного пола зияют выстуженной чистотой, жадно глотают слабые звуки шагов, жидкий стук палочки. Я потерянно прохаживаюсь по непривычному залу, бросаю взгляд на карамельное слюденистое табло – бисерные зелёные буковки выкладывают "Милан – Москва 7:45". Есть ещё 23 минуты, которые мне совершенно нечем занять. Белая, пахнущая бинтами пористая китайская стелька прилипла к резиновой подошве и больно упёрлась в распухший сустав большого пальца на правой ноге. Я зачем-то кидаю взгляд на механические часы "Романсон", скрытые под рукавом сине-бежевой фланелевой рубашки, и соскальзываю им на стойку бара с сонным, отутюженным и накрахмаленным барменом – моя пенсия не сильно пострадает от 20 рублей, потраченных на стаканчик кофе. Я подхожу к серой жестяной стойке и достаю две потрёпаные десятки, беру кофе, делаю глоток – обжигает, но не беспокоит. Аккуратно взяв стаканчик за края и стараясь не расплескать, выхожу на улицу, прислоняю палку к стальному косяку и выуживаю мятую сигарету – остаётся 11 минут. Курю – от влажного ветра дым набухает, шатается и падает. Пустой картонный стаканчик с коричневым размазанным следом пенки по краю с щелчком падает в никелированную урну, возвращаюсь – самолёт опускается к линии взгляда, косо ложится на полосу и катится, замирая. Подъезжает на каре лестница, открывается люк, по одному выглядывают и, щурясь, торопливо спускаются люди. Она выходит последней, упругим и неспешным шагом идёт сюда – ветер колышет серебряные волосы с редкими тёмными прядками – я упираю палку в пол и кладу на неё обе ладони в ожидании. Она проходит рамку, подхватывает с конвеера саквояж, оглядывается, смотрит на меня и застывает. Робко порывается шагнуть – я улыбаюсь ей самой нежной улыбкой и встречаю в её глазах свет – она срывается с места. Не добежав до меня с полметра – я стою всё так же – она застывает, странно приподнимает уголки рта и медленно проводит рукой по моим ещё упругим волосам, остановившись на щеке. И я накрываю её ладонь своей и чувствую, что смуглая шёлковая кожа стала тоньше, но пока хранит тепло.

 Шестое июля. Сухой жар прокалил воздух, землю, кожу, кору, листву – тонкий ветер проводит рукавом по лицу.  Лето мало меня задевает – вопреки жаре зябко, холод рук отчётливей ощущается на горячей рукоятке трости. На кладбище тихо, безлюдно, мёртво. Всё преувеличенно, контрастно, резко ярко – бескомпромиссная синь неба, зелень травы, чернь памятников. Я шагаю по лишённой в полдень тени аллее между скрипучих дубов. Слева, справа стоят свежевыкрашенные испаряющиеся оградки, до дурноты пахнет тяжёлым маслом. Коричневые контуры туфель плывут под струями асфальтовго марева, колкое шарканье моих шагов подлетает лишь на пару секунд и бессильно бьётся о шершавый ковёр серой дорожки – я сворачиваю налево. Мне нужно пройти мимо нескольких семейных участков – три справа и четыре слева. Я никуда не тороплюсь, давно уже и не буду больше никогда. Мой участок – следующий. Фамильный склеп, в котором с самого начала и по сей день лежит один только человек. Все, кого он оставил после себя, отвернулись. Всё, что он оставил после себя, забылось. Аминь. Я останавливаюсь и задерживаю дыхание – мне нужно собраться. Медленно выдыхаю и поворачиваюсь направо – чёрный гранит всё также хранит его немного женственные черты. Художнику удалось передать горящий, обиженный, злой и любящий взгляд серых глаз – теперь навеки серых. Острая ямочка на подбородке наперекор времени пытается вызвать на бой, но некому. Не с кем. Все его враги давно ушли. Аминь. Вторая дата хочет всколыхнуть лихорадочный пляс памяти, но я давлю её, не пускаю. Спокойствие, спокойствие подобает мне – много воды утекло. Справа на памятнике, ближе к верхнему углу откололся кусочек, оставив по себе ямку в форме рыхлой пирамиды. Газончик ровно пострижен, ничто не нарушает его цельной жизнерадостной красочности. Никаких цветов давно здесь не бывало, а мы с ним не дарили другу цветов. Плохо расстались вообще, плохо. Стыд покалывает ещё отдалённо где – то в самой глубине, неподвластной целиком пескам времени. Я слышу невесомые шаги за спиной, сбоку, они приближаются. Он тоже пришёл сегодня, больше теперь некому – только мы двое. Останавливается справа, на границе бокового зрения, смотрит на небо – в руке бутылка. Молча скручивает крышку "Велеса", надолго прикладывается. Передаёт мне. Я принимаю в руку горячее стекло, и тёплая водка выливается в пересохшее горло как дистиллированная вода, аминь.

За окном идёт дождь – серые хлипкие капли прилипают к стеклу, скашивают безупречно крулые края о гладкую поверхность, размазывают студенистый пейзаж центральной улицы в грязную картину пьяного экспрессиониста. Я вешаю сухую перетянутую венами кисть на шарики белой пластмассовой верёвки, секунду медлю и плавно дёргаю вниз – пыльные вертикальные жалюзи сворачиваются в сплошную чешую, закрыв от меня хандрящий дохлый театр ливня. Я сплетаю пальцы сложенных на столе рук, опускаю на них взгляд – гладкие темнеющие запястья, белые теперь волоски, потолстевшие с годами аккуратные ногти с никотиновой желтизной по краю. Чёрная клееная поверхность дешёвого офисного стола из дсп, ровная стопочка документов, белая клавиатура с полустёршимися красными и чёрными буквами, старомодный плоский монитор с ровными рядами дырочек динамика. Хочется выпить чаю, не хочется. Работа слишком хорошо отлажена, совсем нечем занять мозг, остаётся упражняться в остроумии, придумывая всё новые и новые оригинальные формулировки внутреннего диалога. Да и то всё чаще возникают сомнения в уме и адекватности собеседника. Достал за эти годы, говоря откровенно. На углу стоит старенький надёжный телефон с мини-атс, мигает красная лампочка внутренней линии – никаких посетителей, сотрудники трудятся в поте лица и не желают обременять. Они меня побаиваются, что в общем-то верно – в их годы положено побаиваться начальства, иначе есть шанс стать такими как я:  слишком старыми, чтобы жить; слишком крепкими, чтобы умереть; слишком умными, чтобы получать от этого удовольствие. Лампочка внутренней связи перестаёт мигать и устойчиво загорается красным – нажимаю на рыжую кнопку громкой связи. "…к вам посетитель. Говорит, обязательно должны вспомнить. Снежанна какая-то", – "Леночка… Впусти". Снежанна – это было так давно, что становится страшно. Я так ни разу и не увидел её. Тогда мне было двадцать лет, я был привязчив. Дверь открывается, и она заходит – маленькая, крепкая, полноватая, мешки под глазами, очень похожа на мать. Сейчас этой девочке должно быть 56. Она странно на меня смотрит и криво улыбается. А я не знаю, что ей сказать.

Демон

Мы снова на крыше. Москву посетил Милочек. Милочек выглядит моим

светлым аналогом, как «Крушовице». Он кучеряв, зеленоглаз и

одет в джинсу. Он много курит. Вот только он – блондин. На

крыше нас уже четверо. Два кошака с шапками вместо волос и две

рыжих киски. Естественно, одна из рыжих кисок – Мышка. Вторая

– Мася Матвеева. Мы пьём вино. Мышка пришла в купальнике,

разделась и теперь загорает, лёжа на яйцегрелке. Чёрный битум

разогрелся на летнем солнце, и когда спина начинает

поджариваться – Мышь переворачивается на живот. Солнышко припекает

– я в расстёгнутой рубашке, под рубашкой майка-вандамка, из

неё торчит волосатая грудь. Вино мы отнесли в тенёк. Антон

прислонился к бортику и задумчиво смотрит на город. Я ловлю

взглядом изощрения дыма. Мася сидит по-турецки, безвольно

опустив руки, и уставилась в пол. Брошенная кукла.

***

Колобок за плечом, рука на лямке. Улица почти пуста – ранее утро.

Свежо. Прохладный с ночи воздух пощипывает лицо. Ровный,

широкий шаг. С каждым шагом каблук громко вбивается в асфальт,

отдаваясь эхом в колодце двора, как упавший в воду камушек.

Жёсткий прищуренный взгляд ощупывает улицу в поисках знакомых

лиц и потенциальной опасности, что тождественно. Зубы крепко

сжаты, играют желваки. Вторая рука по-старому лежит в

кармане. Разница в том, что в этот раз она сжимает свинчатку.

Прохладный утренний ветер подхватывает полы медицинского

халата. Из-за угла выруливает неказистый мужичонка. Срабатывает

рефлекс, и ноги на мгновение замирают в стойке. Сканер

классифицирует объект и даёт отмену ложной тревоге. Шаг

выравнивается. Мужичонка с опаской косится на меня и обходит по широкой

дуге справа. Есть закурить!

***

Мася сидит и смотрит в пол. Руки безвольно висят, колени разведены.

Окрашенные в красный волосы завесили опущенное лицо. Она

почти не дышит. Начинается движение. Она поднимает левую руку и

опускает перед собой. Водит пальцем по битуму. Колокольчики

на запястье позвякивают. Мася качается в такт движению и

музыке. Она не плачет. Она не задумалась, не замечталась. Она

действительно просто смотрит в пол и слушает колокольчики.

Она просто двигает рукой. Ей не грустно, хотя и не скажешь по

её лицу. Само собой, ей и не весело. Она не получает от

этого удовольствия. Но ей и не плохо. Она умеет говорить и

общаться, её не назовёшь замкнутой. Она даже умеет танцевать и

смеяться. Но это с ней бывает довольно редко. Милочек

переводит взгляд на меня:

– Эта девушка иллюстрирует твои сказки?

– Да, она.

– Неудивительно, что у всех персонажей скорбь на лицах. Она аут?

– Не скорбь, это спокойствие. Аут.

***

Ближе к метро народу становится больше. Сейчас самое время выбрать

себе проводника. Выбор небогат, зато очень изыскан.

Пухленький лысый дядька сразу отбракован – в нём росту-то метр с

кепкой, к такому не прилипнешь. Мадам с баулом тоже в пролёте –

через турникет наверняка потащит сзади. Конечно, оптимальный

вариант – подросток с плеером – он меня и не заметит. Но по

мере приближения становится ясно, что он под спидами –

проскочит турникет раньше, чем я успею мимикрировать. Зато вот

та немолодая женщина премило хромает на левую ногу – значит,

идти будет медленно, а подстроится удобно – очень

характерная походка.

Я иду за ней, начиная превращение. Я прихрамываю и машу свободной

рукой в точности, как она. Я сокращаю дистанцию. Когда она

прикладывает Магнитку к турникету, я уже полностью

перевоплотился. Я прикладываю пустую руку к акцептору вслед за ней и

прохожу вплотную к её спине, не касаясь. Дежурная в полной

уверенности, что я использовал проездной. Женщина меня не

замечает. Я продолжаю идти в ногу с ней. Я – невидимка.

***

– Так ты, оказывается, сказки пишешь?!

– С некоторого времени, да.

– А о чём?

– Да ни о чём. Просто игра словами, эксперименты с языком.

– Моя хорошая московская подруга тоже пишет сказки. Вас надо

обязательно познакомить.

– Где-то я это уже слышал. Ну и о чём же она пишет? Эльфы, гномы,

Дед Мороз и ежики?

– Ну что ты глупости говоришь?! Ты же прекрасно понимаешь, что это не актуально.

– На мой взгляд, это-то как раз и есть самое актуальное.

– Нет. Дети давно уже не верят во всю эту чушь.

– Вот именно поэтому и надо о ней писать. А то как так? – я верю в

Деда Мороза, а дети уже нет. Надо вернуть детям веру в чудо.

– Да, но эти архетипы персонажей давно устарели. Надо придумать

такую сказку, в которую могли бы поверить современные дети со

всеми их компьютерами и мобильниками.

– И во что же, по-твоему, они могут поверить?

– Ну, например, в носастика, который живёт за батареей и любит сыр.

***

Mission accomplished. Я проник за периметр. Первый красный люк

отмечает конец поезда. Двумя мраморными квадратами далее

находится первая дверь. Уточнение курса – вытоптанный полукруг на

краю станции. Никакого везения – точный расчёт. По рельсам в

глубине туннеля пробежал отблеск. «Смотри – вот идёт мой

медленный поезд» _ 1. Я чувствую приближение света. Я слышу

потрескивание электричества в несущем кабеле. Я ощущаю слабые струи

ветра на своём лице. «На пустой голове бриз шевелит ботву –

и улица вдалеке сужается в букву «у», как лицо к

подбородку» _ 2. Первый порыв подхватывает полу медицинского халата и

закруживает в вихре разбросанный на путях мусор. Что-то

огромное растёт, надвигается, несётся на меня. Play, shuffle.

Ангел

Началось всё с того, что я жёстко завтыкал в коротенькую,

минут на сорок, речь мэтра. Завтыкал настолько, что проникся идеей

величия читающих от микрофона. От этой уверенности я избавился

спустя четыре года. Но, тем не менее, мои амбиции подсказали мне,

что одним из них должен стать я. Может и стану когда– нибудь,

сейчас брезгую. И так под софитами частенько жарюсь. Сначала я

много писал, вдохновляясь творчеством выступающих. Даже, видимо,

подражал им. Потом счёл, что материала хватает, и пришёл с пухлой

распечаткой пред мутны очи коллегиантов жюри. Ими оказались Дмитрий

Бузь и Алексей Ермаков. Они отнеслись ко мне благосклонно, в том

смысле, что не только смешали меня с говном, но ещё и напичкали

мудрыми напутствиями. Особые надежды я тогда возлагал на «стать

фениксом» единственной на тот момент вещью с размером, яркими

образами и солидной долей экспрессии. Тут господам было нечего

предъявить, и они стали придираться к словам. Например, не понравилось

им выражение «режу пальцы о стены». Ну не смогли они такого себе

представить. С воображением, что ли, проблемы? Тем не менее, за

эту вещь мне и сейчас не стыдно. Что же касается уроков, которые

мне в тот раз преподали, то самым полезным оказалось упражнение.

Надо выбрать объект, тщательно его обдумать, выскрести из ушей

и высосать из пальца всё, что ты можешь о нём сказать и облечь

это всё в образы, затем впихнуть в любой классический размер и

зарифмовать. Что я и посоветовал Светланченко. Да, насчёт сложных

образов. Это фирменный штрих кабаре. Оно всё– таки рок, а потому

всё, что скорее поэтично, чем голо фактично и объективно, реально,

подвергается там строгому клеймению позором. И не дай бог вам

на слушании сказать что– то о том же самом хрустальном звоне сердца.

Живым не уйти после такой «похабщины». После первого прогона я

стал меньше писать. Где– то полтора стиха в неделю. И первым,

что родилось в качестве упражнения, был откровенный рэпак. Как