Дорога к сыну

Так думали люди и уходили прочь, следуя мудрому совету, дошедшему до нас из глубины веков и поныне сохранившему свежесть мысли:

«Не докучай тому, кто есть мудрей тебя,

Над ним Аллах Высокий, – Он его судьба!»

Но помимо заботливых соседей, помимо надоедливых упрямых и тревожных мыслей, которые не оставляли старую голову, присыпанную толчёным тальком прошедших лет, денно и нощно возле старика бессменно находился мощный волкодав горной породы – Рекс. Это был немолодой повеса о четырёх лапах, приятель в радости и друг в беде. Не пёс, а скорее, собачий лев, до того он был собой царственен и величественен – настоящий собачий шахиншах, не иначе, царь царей!

В роскошном одеянии из густой шерсти, цветом тёмного вулканического стекла, обсидиана, с окрасом лунной ночи в магических лучах и с переливами жемчужин солнечного дня, с грозным и светлым взором преданных собачьих глаз. Право, то был не лев, а слон, до того был огромен и могущественен этот верный четвероногий друг. Видимо, пошутил Аллах – не всегда же ему быть серьёзным, а это, порой, так скучно и обременительно. Ради шутки, втиснул Он широкую душу великана в узкие рамки собачьей натуры, и та усвоила, в меру необходимости, все собачьи хитрости и повадки, обычаи и взгляды.

Нарисовать живой портрет здоровенного пса – задача, пожалуй, непосильная. Надо было хотя бы один раз взглянуть на это чудо собачьего мира, чем сто раз выслушивать чьи-то необыкновенные россказни об удивительной оригинальной псине. Впрочем, невзирая на свои сказочные гигантские размеры – благодатная земля кишлака Рубоб порождала и не такие чудеса, – это был самый обыкновенный пёс, и ничего легендарного, чтобы сочинять о нём героическую поэму, достойную пера Фирдоуси. Те же четыре лапы, хотя с виду и напоминают грозные лапы сказочного льва; тот же обычный хвост, хоть и похож на хвост рогатого дива; те же глаза и нос, и зубастая пасть, простите, с ушами. Словом, ничего необычного.

Погодите, получается заминка. Если уж быть честным до конца, то следует сказать, что данный хвост был не просто хвостом, а торжественным знаменем победителя всех кишлачных псиных свар и тайным обожанием всех хвостатых дам. Лапы были не просто лапами, но были как четыре мощных тутовых дерева, в листве которых свивает своё гнездо великая Симург. Чёрный холодный нос – не просто нос, а чёрная льдина с самой высокой горы Небытия. Эта льдина остужала и благоволила натруженные старческие руки Якуба Дилкушод, спёкшиеся в сплошные мозоли под знойными лучами постоянной работы то в поле, то в саду, то в доме. Не просто глаза, а две карие жгучие звезды, которые перепутали небо с собачьей мордой и остались здесь на веки вечные, сводя с ума всех кишлачных обладательниц собачьего сердца. Пасть, усыпанная острыми клыками и зубами – не просто пасть, а пещера злобного духа-чудовища с клыками и рогами, густой чёрной шерстью, ифрита, где всякий вошедший оставлял надежду на спасение. И уши не уши, а две высоченные горы. Если взобраться на них, то не составит труда коснуться недостижимого, воплощённого в лучезарных звёздах Сурайи, или же созвездия Плеяд.

О голове же особо говорить не стоит, поскольку речь, если обратить её в слова, а слова начертать чёрной китайской тушью на белоснежной китайской бумаге, то весовое значение написанного превысит такой харвар – это груз, равный тридцати тысячам килограммам «вьюка осла», который лишь сто ослов смогут увезти.

Итак, это был самый настоящий пёс во всей своей горделивой собачьей красе. Как ты понял, мой слушатель, в своё время Якуб не стал обрубать ни хвоста, ни ушей, как принято это делать в его народе, ради большей злости собаки, и поэтому Рекс щеголял по кишлачным улицам с полным набором столичного обольстителя. И никто не верил, что пятнадцать лет назад это был всего лишь дрожащий слепой и мокрый комок голого красного мяса.

О, это было не просто благородное животное в собачьей оболочке, но был собака-человек, Долгонос с высоченной фигурой, мощной грудью с белой манишкой, басовитым голосом, в котором слились воедино все земные бури и ураганы, тысячи рокотаний и рычаний всех шайтанов и дивов земли: «Гау-гау!» Можно сказать, это был собачий мудрец и философ. Кратко говоря, умная голова, иногда отрешённо склонённая набок.

И сейчас эта голова на груди Якуба Дилкушод наполняла старика детским восторгом и тешила сердце, забирала старикову боль и возвращала старческому телу здоровье, бодрость и силу духа. Старый человек понимал это и чувствовал, благодарил своих земляков и верную собаку и говорил себе с улыбкой на лице и радостным светом в глазах, что ради этого стоит жить!

Старику были известны все повадки его лохматого друга, каждый шаг собачьего озорства и благородства. Это были то съеденные яйца в соседском курятнике, то кусок домашнего сыра, который пёс стащил со стариковского стола, когда Якуб отлучился на время. Или, подумать только, какой «ужжжас!», вчера, как рассказали старику дежурившие у постели сельчане, собака забилась в угол и всю ночь грызла «случайно найденную» калошу, которую старик «потерял» пять лет назад. Впрочем, Якуб Дилкушод особенно не серчал на собаку, не журил её, не наказывал, и та сполна платила хозяину своей преданной и верной любовью, на какую был способен не всякий человек, но было способно это большое горячее собачье сердце.

Словом, это был один из необыкновеннейших псов и самый обычнейший пёс. Он горделиво бродил взад-вперёд возле хозяйского дома, проверял мимоходом все свои кладовые и тайники, делал необходимые метки, недовольно фыркал, натыкаясь на чужие следы, и бесстрашно увлажнял землю перед самым носом своих врагов, которые «мужественно» лаяли на него из дальней безопасной подворотни.

Это был не просто пёс, а целая находка – волшебный перстень Сулеймана в руках лучезарной старости. И болезнь Якуба уже не казалась такой страшной, а дни вынужденного одиночества не тянулись так долго, а «извечный в мире корень доброты приносил под крышу щедрые дары». Так сказал поэт – да святится имя его в достойных потомках, да продлится счастье той земли, на которой он жил.

Таким образом, прошло время от новолуния до новолуния, и бобо Якуб совсем оправился и снова занял осиротевший без него угол. С каким-то потерянным видом ослепшего человека он пробовал струны нового дутара. Это был подарок односельчан.

Кто-то две недели провёл в горах в поисках дерева, из которого можно было бы собрать корпус нового инструмента, чтобы тот звучал не хуже своего предшественника, нашёл такое дерево и принёс обрубок мастеру-краснодеревщику. И тот, не долго мешкая, приступил к работе, и спустя некоторое время, оробевшие сельчане целой делегацией, от мала до велика, женщины и мужчины, дети и старики торжественно понесли в дом безутешного Якуба новое музыкальное чудо… Или не чудо?

Ну, как, приглянется э т о старому музыканту? Заменит ли новичок достойно погибшего собрата?

И вот старик сидит в дневном углу, ласково и осторожно держит в руках новый инструмент, как новорождённого ребёнка, и тихо пробует струны. Звучит одна нота, другая, они сливаются в звуки, и уже волшебная мелодия, вобравшая в себя все голоса и звуки прекрасной таджикской земли, разливается по всему жилищу, охватывает собой, как волна, каждого слушателя, выливается на улицу через открытые окна, заливает весь кишлак и невидимой птицей поднимается к солнцу. А над солнцем склоняется Аллах и внимательно слушает мелодию возрождённого духа.

Вдруг замерли звуки, в доме и в природе затихли шаги секунд и шелест звёздного света, пронзающего вселенную и падающего на землю, и повсюду зазвучали ручьи печали. Это по морщинистому лицу старика потекли крупные слёзы.

Человек благодарными губами коснулся корпуса и отстранил от себя новый инструмент. Медленно поднялся и, неуверенно передвигая ноги, вытянув руки перед собой, а его сопровождали мужчины, осторожно подошёл к стене, где висели остатки раздавленного, разбитого дутара. Подошёл и натруженной мозолистой ладонью приласкал изуродованное деревянное тело, а щекой приложился к вдавленной деке, и закрыл мокрые незрячие глаза свои. Якуб Дилкушод отстранил сопровождающих его людей, встал, прижался к погибшему деревянному музыкальному чуду – былому спутнику своего одиночества, – и всем телом слушал, как прежний инструмент, прощаясь со своим престарелым музыкантом, заиграл давно забытые мелодии любви и радости.

После старик подошёл к старому плюшевому медвежонку и поблёкшей фотографии давно умершей супруги и долго стоял перед ними, словно советуясь и размышляя.

Так память и любовь, как усердные ученики, голубым мелком продолжали писать на светлой доске стариковского сердца стройный «алеф» стойкости и жизнелюбия, и снова продолжали приходить люди, и слушать старые мелодии и старые песни, но звучавшие на иной лад. Только печаль, словно шахский венец, кулах, а ныне символ невысказанной боли, по-старому покрывала живые души людей, приходивших в дом старика. Люди справлялись о здоровье больного, приносили угощения, помогали ему по хозяйству и с тревогой смотрели на тёмный экран телевизора.

Вроде бы, всё оставалось прежним и единым, но разрозненные части целого приобрели новый привкус времени и новое звучание прежнего мира. Да и сам хозяин большого гостеприимного и радушного дома не был уже тем, прежним стариком. В его лице появилось новое, грустное и более одинокое чувство – чувство круговорота человеческих судеб, старых ошибок и новых открытий. То были открытия того, как мало знаем других и ещё меньше самих себя…

Видимо, Якубу, как сказал поэт, «настал черёд навстречу старости своей открыть с поклоном дверь».

Казалось, на лицо человека накинули сетку дождя из тончайших и прозрачнейших струй и потребовали носить, не снимая. Казалось, что лицо, оставаясь прежним, всё же стало другим. Особенно, если смотреть на него при закате солнца. Ты видел, как на страницы лет ложатся длинные тени морщин. Неужели листок старика скоро отлетит от ветки дерева земного бытия?

Люди быстро привыкают ко всему, если это не мешает их жизни, и уже успели привыкнуть к этим чудачествам, или таинствам и священнодействиям хозяина дома, которые стали негласным ритуалом памяти и воплощением живой любви. Только не могли привыкнуть к слепоте, которая мутными франкскими стёклами, очками, легла на старческие глаза, и никто из смертных не в силах снять эти очки.

Только по-прежнему гасли звёзды и загорались зори, кончалась ночь, и начинался день, и Якуб Дилкушод, как ветка с тяжёлыми плодами, свой низкий отдавал поклон окружающему миру, а душа его на крыльях мысли устремлялась под высокий чистый взгляд Всевышнего. И однажды в унылой череде ранних зимних вечеров, стариковская душа не удержала тревоги, и та из груди старика через голову вырвалась наружу чёрной птицей печали, забилась в тесноте человеческого жилища, а после сжалась до размера печного уголька, упала, но не погасла.

Поднялся старик, вытянул вперёд правую руку, на ощупь подошёл к тому месту, наклонился, подобрал уголёк, вложил назад, в своё сердце, и, уже в который раз, заученно подошёл к старому дутару, по-прежнему висевшему на стене.

Эти струны, как говорил Якуб, ещё помнят руки любимой Саодат, когда она была молодой, красивой и здоровой – живой, и помнят неловкие пальчики Азиза, когда был тот ребёнком, искренно любящим своего отца.

Правда, наш Лукман, живой реальный человек, а не мифический герой, о котором говорится в Священном Коране, как о муже мудрости и добродетели, не стал сегодня слушать воспоминания старого друга – дутара и вызывать бестелесные призраки минувших дней сквозь пелену слепоты.

На этот раз он тихо погладил разбитый корпус музыкального инструмента, поцеловал старого плюшевого медвежонка и фотографию супруги, будто прощался с ними навсегда, подозвал Рекса и объявил всему кишлачному народу, что совсем оправился от потрясения. Он чудесным образом вкусил горячей самбусы, таджикского запечённого пирожка с мясом и луком, из рук ало-голубой красавицы, по имени Жизнь, и снова ощутил себя юношей. Вот только глаза… А что глаза? Они не помешают ему вместе с собакой на днях отправиться на поиски сына – спуститься в долину и найти там Азиза. Азиз, его мальчик, ждёт в Душанбе своего отца, Якуба Дилкушод, поскольку старик нужен своему сыну. Старик придёт и попросит прощения у своего сына за былую пощёчину.

«Я нужен Азизу. Я должен его найти, – сказал старик и решил собираться в дорогу. – Я должен принести слово мира.

Вот что было с ним, и какая мысль посетила старика.

Люди наперебой кинулись отговаривать старика от опрометчивого и безрассудного шага, на их взгляд. Они испугались этой сумасбродной идеи, – какой шайтан нашептал эти мысли, да поразит Аллах его семя, и пусть порождение ночи встанет на голову, когда весь мир будет стоять на ногах! Всполошились люди, загомонили и принялись наперебой ссылаться на ещё слабое здоровье и плохое зрение старика, на старые ноги и старое сердце, которому будет не под силу такая опасная и трудная дорога. Куда идти старику в такую погоду, когда сами дивы и те благоразумно присмирели?

Мужчины отрицательно цокали языками и качали головами – мол, мы не согласны с Вами, уважаемый бобо Якуб Дилкушод. Женщины вздыхали, охали, расстроено всплёскивали руками и украдкой вытирали слёзы: и куда он собрался, старый, – не сидится ему дома что ли: чем мы обидели, чем не угодили? А дети наводили мокроту на глаза и ревели на все лады, выражая свою тревогу и страх потерять мудрого и самого «молодого» старика и верного друга в детских играх и забавах.

Все сельчане в один голос утверждали, что преступно старику думать такие мысли и что ночью он видит, как слепой, а днём – как курица в тумане. Ещё говорили, что старику нельзя тягаться с бедой, которая пришла на таджикскую землю – ему уже не двадцать, когда можно было один на один выходить на медведя. Вы должны, беречь себя, уважаемый бобо Якуб, потому что Вы для всех нас, как родной отец, так говорили сельчане.

Вам не надо помышлять о поисках взрослого сына, продолжали они, – пусть он сам позаботится о себе. Во всём следует положиться на волю Аллаха Единственного и Справедливого и остаться в наших краях живым братом этих древних гор. А будете с нами, то мы всегда поможем Вам, уважаемый старик, и с Азизом там, в долине, ничего дурного не случится.

Вот так говорили люди.

Но старик Якуб был несговорчив. Как упрямый мальчишка, стоял на своём решении, и вскоре – за три дня беспрестанных и горячих споров и людской суеты – упорство старика победило. Только было ли оно похвальным? Никто этого не знал. Нельзя было предположить, как следует к этому относиться. Известно только, что люди не стали ломать голову над тем, кто прав, а кто виноват. Они единодушно пришли к выводу, что мысль о несчастном Азизе, которого Якуб Дилкушод случайно увидел на экране телевизора, победила болезнь, поставила старика на ноги, он помолодел и окреп духом своим. Так что есть надежда, эта мысль и поможет старику найти дорогого любимого сына.

Не было уже таких смельчаков, кто взялся бы оспаривать решение старика, и все находили необходимым, как можно скорее, не мешкая дня, отправляться в долгий и опасный путь, положившись на доброе расположение Знатока видимого и невидимого мира, Аллаха Великого и Милосердного, и взяв себе в спутники верную собаку. Кто ранним утром поднимает верблюдов, говорили наперебой сельчане, тот первым приходит к колодцу. Также они говорили, что уже все горы в снегу, от вершин до подножий, и скоро сама зима не сегодня-завтра отправится вниз, в долину. Поэтому следует, внушали старику мужчины и женщины, ноги и голову держать в тепле, а в сердце, подсказывали дети, держать надежду на скорую и счастливую встречу с любимым и единственным сыном. Пусть много лет назад, говорили старики кишлака, между отцом и сыном пролетела чёрная ворона разлада, но упавшее на землю яблоко не теряет своих косточек, и остаётся яблоком – сыном яблони.

Поспешайте, уважаемый и дорогой бобо Якуб Дилкушод, наша радость и гордость, наша честь и совесть, наша боль и тревога, говорили и уже торопили сельчане, искренне полагая о том, что всегда были подобного мнения, и другого быть не могло! Торопитесь, бобо Якуб, будет светлой Ваша дорога: «рохи сафед!»

«О, судьба! Нам законов твоих не понять:Словно буквы, ты в строчки                               нас любишь сгонять».

Это сказал поэт и, как в воду смотрел, но вода ушла, а слова остались, остались люди, которые понесли эти слова из поколения в поколение.

И вот однажды в один из погожих зимних дней, когда взошло ленивое солнце и, зевая и потягиваясь, всё же прогрело заснеженную округу и горы, высыпал на улицу из своих домов весь кишлачный народ. Парадная улица кишлака Рубоб, начинавшаяся просторным домом старика Якуба и заканчивающаяся вертолётной площадкой, где несколько похудевших баранов разрыхляли снег, пытаясь найти остатки осенней травы, вдруг превратилась в гулкий и хлопотливый людской муравейник.

Весь кишлак собирал в дорогу старика, и каждый что-то принёс с собою. Женщины принесли новый дорожный халат и тёплые горные носки, джурабы, что вяжут из шерсти яков, и всё это сшили и связали за одну ночь. Также женщины передали из рук в руки старику сурьму, как средство, по народному преданию, улучшающее зрение, и четыре большие дорожные лепёшки.

Три лепёшки убрали, а последнюю, самую большую, разломили на части, и одну часть повесили в доме старика над входной дверью, другую часть подали старику, остальное поделили между собой, и каждой семье достался маленький кусочек. Это означало, что каждый житель кишлака, независимо от пола и возраста, брал на свои плечи трудности и горести зимней дороги и мог сердцем своим и своей душой перенести и пережить те испытания, которые достанутся одинокому престарелому путнику. И всё для того, чтобы Якуб Дилкушод благополучно завершил свой путь и нашёл Азиза».

Глава шестая

Всевышний не оставит без вознаграждения творящих добро.

Священный хадис.

«Местный мулла от имени веры отцов, дедов и прадедов вручил отчаянному старику древний сборник священных хадисов, как память о родном селении и защиту. Сборник должен был хранить Якуба Дилкушод от бед и напастей долгого и трудного пути и даровать ему надежду на скорую встречу с постаревшим сыном. Недаром же из века в век говорится устами Священного Корана: «Не теряйте надежды на милосердие Аллаха».

Мужчины принесли крепкий и лёгкий хурджин (походный мешок, сшитый из кожи яка). Туда вложили дары земли и плоды человеческих рук, и среди них были три лепёшки, принесённые женщинами. Овощи и фрукты, вяленое мясо и сухие шарики простокваши – всё, что могло пригодиться путешественникам днём или вечером, утром или ночью на мировых дорогах судьбы, поместилось в этом просторном кожаном мешке.

Седые старики, как сам бобо Якуб, ибо нет бальзама против старости, нет утешения против разлуки, подали дорожный посох с металлическим наконечником. С этим посохом подали истину, что дорогу осилит идущий человек. И только тот идущий, кто, вобрав весь мир и земляков сердцем своим, совершает благородные дела и достойно возвращается обратно. Но молчали об этом горы, и молчали люди.

Дети принесли две игрушки: девочки – тряпичную куклу, сделанную из прядей ниток и одетую в яркие лоскутки, а мальчики – розового всадника на розовом коне, слепленных из глины и обожжённых на огне. Взял старик с любовью и нежностью детские подарки и почувствовал, как небо перестало давить на плечи и пригибать к земле, а в походной обуви успокоились и забылись застарелые мозоли.

Якуб Дилкушод с благодарностью и почтением принял все подношения, кроме одного. Это было старое охотничье ружьё. Старик сослался на слепоту – не успеет сделать и выстрела, как волки десять раз откусят ему голову. На руки сослался, которым роднее и ближе было нежное и лёгкое тело дутара, нежели тяжёлый дубовый приклад, отшлифованный до блеска не одним поколением мужчин горного селения Рубоб. Сослался и на собственную старость и на старость ружейного ствола, уже не раз успевшего побывать в кишлачной кузне. Хоть и довелось однажды из него завалить медведя, старик не возьмёт ружьё в спутники. Да, умеют в горах хранить память своих отцов, хранить традиции и обычаи, но Якуб не в силах принять столь дорогой подарок. Дело в том, что идёт он в долину не железом греметь, а нести людям радость общения и тепло души. Он хочет встретить единственного сына, встать перед ним на колени, поцеловать его ноги и попросить прощения за ту давнюю пощёчину.

А вот хороший крепкий нож – это другое дело. И рука не дрогнет, и глаз не подведёт. Удар будет сильным и верным, как само время, быстрым и точным, как сама молния.

И тут почтенный бобо Якуб вышел на вечерний двор и показал всем искусно сработанный нож собственной выделки из куска вертолётной лопасти, коей презентовали за былую починку. Широкое жало ножа, острое лезвие и наборная рукоятка из цветного вулканического стекла с медным травлением на боках, будто переплетение дивных цветов, никого не оставило равнодушным, а старик стал ловко орудовать им, будто Якуб был не пожилым слепым человеком, а ловким юношей, знавшим технику ножевого боя.

Такой нож позволил многим кишлачным скептикам забрать назад свои сомнения. Они наяву увидели, как старик мастерски, живо и без всякой театральности, со знанием дела владеет ножом, что никакая слепота не является ему помехой. Стальное жало ножа грозно посверкивало в лучах заходящего солнца, а солнце жмурилось, не в силах снести стальной блеск, и торопилось упасть за горизонт.

Солнце устало от крови…

Каждый тут понял, какая страшная сила таится сейчас в руках старика. Все почувствовали, что с таким союзником, как этот нож, не страшны никакие шайтаны и дивы – будь то сам Заххок, отцеубийца и змееносец на своих плечах, или сам Иблис.

С последней подруги Рекса сняли старенький и потрёпанный ремешок с колокольчиком – и среди собачьего племени есть свои непревзойдённые кокетки, – ещё не утратившим мелодичного звона. Колокольчик повязали на мощную шею стариковской собаки, единственного и верного спутника Якуба, и сельчане, дружные рубобцы, пролили слезу расставания, замешанную на скорой встрече.

Старик Якуб, приложив руки к груди, замер в торжественном и величественном ожидании. Неизвестность повернулась к нему лицом, и встала перед стариком во всей своей чарующей и пугающей красоте, а старик прочитал в сторону бейт Хафиза:

«О бренных причинах не думай, мудрец, —

И горе и радость исходят от Бога».

Якуб Дилкушод невольно прослезился, после осторожным движением смахнул незаметную слезу и повернулся к родным и близким землякам.

Старики прочитали молитву, где просили Аллаха не отвращать своего лица от раба, прибегающего к нему за помощью. Также они просили Вседержителя мира о том, чтобы тот был добрым и милосердным господином и щадил преданных слуг своих – Якуба и его собаку. Да сохранит Он путешественников от тягот и лишений горной зимней дороги и поможет встретиться двум любящим сердцам, чтобы один пришёл поскорее к другому и стал другом стеснённого сердца.

Мулла возвёл руки и начал читать молитву, провожая в трудный путь смелого старика, который решился найти своего сына и помочь ему. Приложил мулла руки к лицу своему, и пропели старики заключительные слова молитвы, а сам виновник проводов поклонился три раза всему кишлаку, домам и людям, перекинул хурджин и пошёл.

Так начался и с х о д старика от вины к покаянию.

Все закричали ему: «То дидана, бобои Якуб, рохи сафед!» Он медленно спустился к низовой реке, что протекала под кишлаком, и ответил сельчанам в полный голос: «То дидана!»

В доме старика остался сидеть на полке старый плюшевый медвежонок – он ждал и надеялся на встречу.

Люди жгли семена руты и дым развеивали по ветру, чтобы уберечь от сглаза старика Якуба в его долгом и опасном путешествии, а старик иногда останавливался, оборачивался на крики людей, махал прощально рукой и смахивал с лица скупую прощальную слезу.

Рядом трусил Рекс, приоткрыв клыкастую пасть в облаках пара и свесив на сторону огромный красный язык, будто феску проглоченного турка. Пёс ни разу не взглянул в сторону кишлака, где остались скулить и бедствовать кинутые «дамы», и как войск очарованья падишах, сопровождал своего хозяина. Однако не стоит обвинять «мощнотелого» пса в чёрной неблагодарности – только Аллаху было известно, что творилось в глубине души этой широкой собачьей натуры.

Собака радостно позванивала колокольчиком, бобо Якуб улыбался яркому солнцу, снегу и камням, и следом за ним летело стоголосое эхо: «До свидания, старик Якуб, счастливого пути!» Он отвечал: «До свидания!»

Вот что было с нашими путниками. И было всё так, как сказал об этом поэт, будто сам стоял среди провожающих и собственными глазами видел медленно удаляющуюся спину старика, и она становилась всё меньше и меньше. Будто видел заплаканные лица сельчан и сказал, не в силах сдерживать нечаянные слёзы: