На закате

Подавив незаслуженную в свой адрес обиду в душе, ещё больше пригнув голову, так, что подбородок упирался и давил ему в грудь, скользя по намёрз- шей наледи, Иван Ильич, теперь уже с паспортом в кармане на имя Геннадия Антоновича Куцанкова, спешил быстрее добраться до вокзала и молил бога,

чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. О Гэпэу он почему-то не думал, а насчёт знакомых, опасения его были напрасны, по причине того, что все, кто хорошо его знал, сейчас находились в районе фабрики и принимали по- сильное участие в тушении пожара. До вокзала было идти немногим более километра, поэтому, если отсчитывать с той минуты, как он покинул квар- тиру, уже спустя час и двадцать минут Побрякушкин тарахтел в электричке в сторону Москвы, а спустя ещё пару часов, уже ехал в плацкартном общем ва- гоне, забившись в угол в одном из поездов, который следовал в южном направлении. Поезд следовал до Новороссийска. И билет Иван Ильич брал до конечной, но в пути неожиданно передумал ехать в Новороссийск, и на всякий случай, решил, под-запутать свои следы в самом начале своих стран- ствий. Поезд до Новороссийска был третьеразрядным: останавливался на каждой станции, подолгу стоял загружаясь и выгружая почту, а когда при-

были в Ростов-на-Дону, товарищ Побрякушкин-Куцанков, первые пять минут стоянки сидел у окна и смотрел задумчиво на перрон, где сновал народ, а

почтовики катали тележки с посылками. Вдруг беглец резко поднялся, надел пальто, водрузил на голову шапку, обмотал шею и подбородок шарфом, ста- щил с верхней полки свой чемодан и рюкзак, и спустя минуту вышел на пер- рон. Стоявшая у вагонных дверей проводница вначале с удивлением посмот-

рела на этого странного пассажира, ибо за время пути она уже успела запом- нить, кто и куда следует и, кто и чего из себя представляет. Как бы спохватив- шись, уже в спину удаляющемуся Побрякушкину что-то спросила, но он, то ли не расслышал, то ли не желая отвечать, не удостоив её ответом и не оборачи- ваясь, скорым шагом направился в сторону надземного перехода.

Ростов встретил новоявленного странника большими мокрыми хлопьями снега, который с неба сыпал ему прямо в лицо: залепляя глаза, щекоча

ноздри и щёки. Гендош Куцанков шёл сам не зная куда. Выйдя на обратную сторону здания вокзала, в нерешительности остановился и стал осматривать обширную привокзальную площадь, где на той её стороне стояли магазин- чики и располагались троллейбусная и трамвайная остановки. Это и при- влекло его внимание, куда он и направился, а не доходя до остановки, оста- новился напротив доски объявлений. Бегло пробежав взглядом по объявле- ниям – предприятия его не интересовали – туда, пока что ему лучше не со- ваться, при этом вдруг в сознании словно молния ударила, вспомнил, что кроме чужого паспорта, нет у него иных документов: ни удостоверения офи-

цера запаса, ни диплома об окончании академии текстильной промышленно- сти, как и партийный билет с профсоюзным тоже остались дома, а возможно, подумал он, их уже и в природе не существует. В памяти всплыла та роковая ночь и стопка оставшихся на столе документов, на которые тёща положила ножницы… Вернувшись к действительности, обратил внимание на частные объявления: они расклеены были на рядом стоящем столбе и на стене при-

стройки магазина. Стал вчитываться. На одном из них задержал своё внима- ние. «…Сдаётся койко-место, недорого, район зоопарка, улица…». Подумав, и сделав вывод, что зоопарк, скорее всего расположен где-то на окраине го- рода, а значит, там безлюдно: и это как раз то, что ему необходимо. Остава- лось узнать: как ему добраться туда. Спросить решил у кондукторши троллей- буса, на что та ответила: «Езжайте, гражданин, на этом маршруте до Старого базара, а там пересядите на автобус, следующий до зоопарка…».

Громко и чётко, с неприятным для слуха тарахтеньем и режущим сознание звуком, с не поддающимся воле и желаниям души, пробряцали кости в со-

мкнутых ладонях Судьбы, а вслед, на голый стол, она бросила те самые кости. Выпало: на одной костяшке – шесть – односторонний «баян», а вторая часть – пустышка, «голый». Судьба в очередной раз, глядя из-под лоба на гражда-

нина, Побрякушкина Ивана Ильича, и насмехаясь над своим творением при- роды, не торопясь, сталкивала его в болотную топь и радостно хлопала в ла- доши…

Жизнь взаймы.

Покидая свою родную квартиру, которую ему всего-то пять лет назад, как бы в подарок – партком, профком, завком и руководство фабрики – препод- несло на блюдечке, Иван Ильич взял с собой денег лишь столько, сколько нашлось в доме. Своих было – всего сто пятьдесят рублей. К этой полторы

сотне, Инесса Остаповна, расщедрившись, пожертвовала свои пятьдесят руб- лей. Вообще-то деньги были и было их не так уж и мало; Иван Ильич даже по- нятия не имел сколько всего сберегательных книжек и в каком количестве на их счетах лежат капиталы. Но сейчас ночь и взять их оттуда не представляется возможным. Уговорились, что, прибыв в определённое место, Иван Ильич

пришлёт из того города поздравительную открытку без обратного адреса и лишь подпишется просто – «Машей». После чего Инесса Остаповна или его жена Фаина отсылают ему денежный перевод на Главпочтамт, до-востребо- вания, на имя Куцанкова Геннадия. На том и порешили. И вот теперь, сняв

частную квартиру, а точнее угол, тихонечко прожив месяц, прикидываясь не- мощным и больным человеком, прибывшим в эти края поправить здоровье на лечение к знахарке, а так как деньги подходили к концу, пришлось отправ- ляться в центр города, на глав-почту и отправлять открытку. Проигнорировав инструкцию и напутствие, которое выдала ему тёща в дорогу, и крайне нуж- даясь в деньгах, Иван Ильич, на той самой открытке, где указывается обрат- ный адрес так и написал – «Ростов-на-Дону, Главпочтамт, до-востребования, Куцанкову Геннадию Антоновичу». При этом подумал: «Ерундой тёща стра- дает, придумала какую-то Машу, да Куцанковых Гендошей в стране – сотни, а может быть, и тысячи… Так, надёжней-то будет…».

Спустя несколько дней он регулярно стал посещать главпочтамт в ожида- нии денежного перевода. Советская почта работала на совесть, в чём и при- шлось лишний раз убедиться Ивану Ильичу. Где-то на день двенадцатый, ко- гда ему в очередной раз по предъявлению паспорта, сидящая за стеклом де- вушка в окошко положила на прилавок ту самую открытку, а сверху, возвра- щая его паспорт, сказала: «Гражданин, к сожалению, такого адресата не су- ществует…». Иван Ильич поначалу вспылил, крикнув в ответ, не дослушав:

«Куда бы он делся?! То ваша почта его не нашла!..», но девушка уже захлоп- нула в окошке форточку. На открытке бумажная сопроводительная наклейка, всё в штампах, и косая надпись – «Адресат выбыл». В недоумении, Иван

Ильич, немного отойдя в сторону, всё вертел в руках ту открытку, рассматри- вая её со всех сторон, будто бы ему всучили фальшивую денежную купюру. В мысли закрадывались всякие грязные подозрения и первой была… «Быстро сработало жидовское племя!.. – подумал отщепенец по неволе, почесав за- тылок, – выпроводила тёща, как на курорт, и тут же обули, одели, обрядили в тряпьё старца, приказав дальше жить, как придётся… Теперь я последний по- прошайка из подворотни… Видимо, решили, распрощаться со мной раз и навсегда!..». Где-то глубоко в душе не хотелось верить в этот кошмар и такой кощунственный ответ. «А вдруг, – подумал он, – почта, и правда, сама что-то напутала. Пошлю-ка я на всякий случай ещё одну открытку, выбора-то у меня всё равно нету…». Спустя две недели, в одно из очередных посещений, ему вручили точно такое же послание, уведомляя об отсутствии адресата. Не-

много очухавшись от нового потрясения, новоявленный на свет божий Куцан- ков Гендош, только теперь и сейчас до конца осознал, что такое человек без- домный: один, как перст, и уже ни копейки в кармане. Положение и впрямь было аховское: не имея не только работы, но и страх её заиметь, ибо пресле- довало упорное чувство, в вероятности его разоблачения, как человека, кото- рый выдаёт себя за другую личность. Всё это могло обнаружиться совсем слу- чайно, достаточно неожиданно встретиться со знакомым человеком и сго-

ришь, как щепотка пороха, брошенная в костёр.

В ту ночь Гендошу снились кошмары. И снится ему, что будто бы он прибыл домой, в свой родной городишко Суконный. Идёт это он с вокзала и уже налегке и без всяких вещей, почему-то с пустыми руками, но, как и тогда, в тот ранний утренний час, когда покидал городишко: торопится и всё время

почему-то оглядывается. Кажется, ему, что за ним следят и сыщик идёт по пя- там. Заходит он в свой родной подъезд, и поднявшись на третий этаж, входит в распахнутую, неизвестно почему, дверь своей квартиры, словно умер кто-

то. «Ненароком, тёща преставилась?!..» – подумал он. Вот он заходит в свою

супружескую спальню и озадаченный замирает на пороге: «Да тут не до похо- рон, – тихо, одними губами, произнёс бывший директор и король трикотажа, товарищ Побрякушкин, – здесь происходит любовная оргия!.. прямо разврат- ный садизм!..». На его широком и роскошном супружеском ложе, из-под

плеча волосатого, будто орангутанг, мужика, выглядывает красивая мор- дашка его родной и любимой жены Фаины, которая, мигая своими огром- ными ресницами, смотрит на него невинными глазками и говорит своим властным и таким милым голосом, обращаясь к своему любовнику-авангар- дисту:

– Хватит, вынимай уже его, довольно колдобасить… – а то на нас муж смот- рит, глаза вылупил, того и гляди, нас обоих сглазит!..

Окна в квартире зашторены наглухо, в комнате стоит полумрак, а законный муж, как отрезанный ломоть, стоит, почитай, у самых ног: до кучи слепив- шейся парочки, и единственно чего в этот момент не хватает для полноты картины трагизма, так это свечки в руках у Ивана Ильича. Но он продолжает, будто парализованный, стоять на пороге спальни и глуповато смотреть на тот садизм, который, этот извращенец, со звериной пылкостью продолжает со- вершать свой чудовищный акт над его обожаемой Фаиной. Разумеется, поло- жение и сама позиция выглядят весьма неудобной и непристойной, но выяс- нять отношения – это ниже всяких понятий для Ивана Ильича. В голове стучит и сверлит одна и та же мысль: «…Хотя бы денег дали, платить за квартиру-то нечем. Старуха не сегодня завтра выставит за дверь, и жрать – хоть зубы на

полку, шаром покати. Остальное – бог с ним, пусть уже тешатся… Денег бы надо выпросить…». Но в то же мгновение, тот самый «орангутанг», который всё это время измывался над красивым телом его жены Фаины, вдруг пово- рачивает свою рожу в его сторону. И что он видит?!.. Клыкастая пасть, рыло дикого кабана-вепря!.. Но уже в следующее мгновение оно превратилось в козлиную морду. А, может, это сам Сатана?!..

От такого непотребства и бесстыжего безобразия, представшего его глазам, Иван Ильич, испугавшись во сне, вскрикнул и проснулся. Какое-то время ле- жал с открытыми глазами, уставившись в кромешной темноте в потолок, тя- жело дышал, переваривая внутри себя мерзостное наваждение сна, но вскоре снова уснул. И стоило ему вновь уснуть, как ночные кошмары возоб- новились, только на этот раз стала сниться тёща, Инесса Остаповна. Сидит

будто бы он в одних трусах на стулке за обеденным столом: жрать хочется, даже поджилки трясутся и под брюшиной сосёт, урчит и болит живот. Но

стол, непонятно по какой причине, голый, как будто бы лёд на замёрзшей речке, и даже солянки на нём не видать. А в эту самую минуту, выпячивая морщинистый оголённый бюст и вывалив наружу обвисшие старческие груди, к нему на колени лезет Инесса Остаповна, похлопывая одной ладо- шкой себя по попе. Ему бы чего-нибудь пожрать, а не до плотских утех, да ещё со старухами. Мама родная!.. а глянь на её шею и на грудь!.. бедная тёща, и она туда же!.. Вызывая брезгливое чувство до отвращения, в глаза Ивана Ильича бросается сморщенная кожа, как шкура земляной жабы, но

зато на массивной золотой цепочке сияет диадема музейной редкости, под которой в глаза лезут её прыщи, как наклюнувшиеся гнойниками грибы-по- ганки: на грудях, плечах, на загривке, до самых ушных раковин. Смотреть омерзительно!.. Появляется желание взгляд отвести, но он не в состоянии

сделать это… А Инесса Остаповна всё лыбится. Вот она уже уселась на его го- лые коленки и принявшись хохотать, одной рукой полезла к его мужскому

причинному месту, неожиданно крикнув: «Оп-ля!..», одним мановением руки и Иван Ильич уже без трусов на стулке сидит, словно на скамейке в городской бане, а тёща у него перед носом его же трусами помахивая и захлёбываясь

смехом, прямо ему в лицо, кричит:

– Я ведь тебе, зятёк, давно говорила, чтобы не связывался ты с польскими евреями. Собрал там у себя на фабрике это польско-жидовское панство Пщешинских, притащил бы на фабрику ещё и всяких китайских «хунвейбин- ских»: они-то тебя до тюрьмы токо и могут довести, а надо было их всех

давно под гребёнку, да за задницу, да по каталажкам рассажать! Наши домо- рощенные Абрашки всегда этим способом пользовались… А, ты?!.. Что сде- лал ты?!.. Пошёл не той дорогой!.. Теперь у тебя притоны, жетоны, картишки да падшие женщины на уме?!.. даже вот сейчас от меня нос воротишь!.. Пе- дагоги и адвокаты теперь тебе уже ни к чему?!.. Сгинь, нечистая сила, из моих глаз долой! ничтожество ты подлое, коль брезгуешь ты мной!..

Иван Ильич, встрепенувшись, снова проснулся. Всеми частями тела дёр- нулся на кровати так, что чуть было не свалился с узкой солдатской постели.

Сел, спустив ноги на холодный пол. В комнатушке колотун – холодрыга, ибо

старуха протапливала печь только с вечера; и тот кусок печной грубы, что вы- полнял роль перегородки, обогревал этот чулан постольку-поскольку, даже

со рта пар было видно. Напялив на плечи – без пододеяльника – замызганное солдатское одеяло и продолжая так сидеть, будто бы в вытрезвителе; раска- чиваясь туловищем взад-вперёд, осмысливал увиденных подряд два сна.

Волнующая, любовная сцена, увиденная во сне, приносила Ивану Ильичу не- выносимые страдания. Воображение продолжало дорисовывать то, чего и во сне не привидится, а тот гадкий, мерзкий тип – художник-орангутанг – теперь в утренних сумерках комнаты выглядел расплывчато и в дымке, но будто вос- ставший из небытия, из потустороннего мира теней, или вепрь из Беловеж-

ской пущи. Наваждение сменяло одну пикантную, развратную сцену другой и всё это приводило страдальца в бешенство, после чего он начинал вести раз- говор сам с собой. А в это время – по ту сторону двери – приплюснув к ней и прижавшись ухом, стояла хозяйка, старуха: скряга и злая, как окатившаяся

сука возле щенят. Стояла будто приклеилась к дверям, замерев, вслушива- лась в бормотанье постояльца: «…Не женщина, а прямо рептилия какая-то в образе похотливой жабы – неизвестной науке породы!.. – громко, на всю комнату, продолжал ругаться Иван Ильич, – бесстыжая похотливая тварь!..

Разлеглась это она, вывалив наружу всё своё естество!.. позирует это она сво- ему художнику, орангутангу… Лежит себе, красуясь телесами, изображает Данаю!.. куда тебе до неё! Ты худая, как щука и чёрная будто от цыгана нагу- ляна, прямо кобылячей породы!.. Удавить бы обоих на одной верёвке!..».

Так не заметил, как за окном наступил поздний зимний рассвет, а его руга- тельные причитания были прерваны стуком в дверь, после которого, не до- ждавшись ответа, дверь проскрипела и вошла хозяйка домовладения Пела-

гея Макаровна. Застыв на пороге, включила в комнатушке свет, после чего по- дозрительно стала вглядываться в Ивана Ильича. Проплямкав узкими полос- ками сморщенных губ и беззубым ртом, спросила:

– Ты, Гена, не заболел ли случайно?.. Всю ночь – то кричишь, то что-то бор- мочешь…

– Здоров я, Пелагея Макаровна, здоров!.. Здоровее бывают только на клад- бище…

– Ну-у… – раз здоров и то хорошо. Я вот чего зашла… Уже вторая неделя по- шла с того дня, как за квартиру надо бы заплатить… Пенсия у меня всего пять- десят два рубля, сильно не разживёшься, а мне ещё в том году было восемь- десят, того и гляди, господь к себе призовёт, а я всё не могу собрать на по-

жертвования храму. Чего молчишь-то, Геннадий?.. Я смотрю у тебя и на столе только мышам потрапезничать. Что?.. из дома денег не шлют?..

– Не шлют. И слать-то уже не кому… Выгнали там уже меня, как паршивую собаку выгнали, и замену нашли…

– Вот беда-то, коль не врёшь!..

– Какой смысл мне вам врать? Мне впору в тот самый храм, о котором вы

упомянули, сходить и перед кончиной своей попросить отпущения грехов, или как там у вас с этим всё обстоит?..

– Ну так мне-то, что от этого, за квартиру платить, чем будешь?!..

– Возьмите вещами. Вон под кроватью чемодан, что выберите на свой вкус, то и забирайте.

– А зачем они мне твои вещи?.. Они мне ни к чему. Ты вот в таком случае возьми их, да в субботу или в воскресенье и снеси на-продаж, когда толкучка особо шумит, отнеси их на Старый базар, там в районе переулка Семашко и в округе его, в сторону Дона, пристроишься где-то и продашь, а мне за квар- тиру заплатишь, иначе мне надо пускать к себе другого постояльца. Я бы, мо- жет, и потерпела бы, если бы вторую кровать где было поставить, а так… при- дётся, Гена, тебе другое место искать. Может, тебе в примаки к какой-нибудь вдове пристать?.. а?.. Сегодня чистый четверг, вот через день и отправляйся на толкучку.

– Хорошо, Пелагея Макаровна, я последую вашему совету и поступлю

именно так, – сказал хриплым голосом Гендош Куцанков и улёгся на кровать, свернувшись в одеяле калачиком. Старуха ещё какое-то время торчала, вгля- дываясь в постояльца, но поняв, что тот не желает больше вести с ней беседу, тихо удалилась за дверь. Провалявшись чуть ли не до обеда в кровати, Куцан- ков-Побрякушкин, не выдержав вынужденной голодовки, поднялся, голод- ным взглядом оглядел пустующий стол, на котором стояла килограммовая

пачка соли, а рядом лежало полбулки серого, чёрствого, уже заплесневев- шего хлеба и четверть пачки грузинского байхового чая. Это всё, что имелось съестного в наличии. Иван оделся, взял со стола наручные часы, повертел их в руках, взвешивая на ладони, будто бы оценивая на вес и на сколько они по- тянут; сунув их в карман, покинул свою конуру. Направляясь в сторону го- рода: конкретного плана – что делать и куда идти – у него не было. Брёл, куда ноги несли, при этом полностью углубившись в себя, думал горькую думу. В конец измучившись от такой собачьей жизни, сказал сам себе, что, если в

ближайшие несколько дней не найдёт себе пристанища, ибо, как стало ему понятно: хоть и зима, старуха всё равно выставит его за дверь, а значит, не

стоит ожидать пока заявится участковый, а необходимо искать новый куток и способ добычи хотя бы какого-то куска хлеба. Не подыхать же ему от голода и холода на одной из городских улиц, или в подъезде многоквартирного дома, откуда скорее всего выгонят или отправят в милицию. А, значит, – поду- мал Побрякушкин, бывший директор носочно-чулочной ткацкой фабрики

«Красный вымпел», – выход у него один, и выход такой: зайдёт он в первое

попавшееся на пути отделение милиции и напишет покаяние – явку с повин- ной. Лучше в тюрьме сидеть в относительном тепле и давиться похлёбкой, которую, он не мог понять почему, называют баландой, чем так мучиться,

пока не протянешь ноги…

Осуществить явку с повинной в милицию в ближайшее время ему было не суждено. На пути, нашего без вины виноватого страдальца, ожидали его не менее интересные «забавы», которые в какой-то мере немного сместят его

тот жизненный маршрут, проложенный на карте судьбы… Спросите, – кем?.. А хрен его знает, кем!.. Об этом, вероятней всего, даже сам господь бог вряд ли знает…

Вскоре Иван Ильич пересёк железнодорожное полотно, направляясь в сто- рону Рабочего городка, в обиходе жителей чаще употреблялось старое назва- ние этого района – Нахаловка. В районе Комсомольской площади, немного в стороне, в парковой зоне, располагалась пивнушка, подобных которой по го- роду имелась целая сеть. В ней Иван Ильич бывал уже не раз, ещё в самом начале своего обитания в этих местах и когда ещё деньги водились. Сейчас он шёл туда без копейки в кармане, надеясь не столько на-выпить, как, хотя

бы что-то съесть, или даже доесть после кого-то. Там уже, как получится. Забегаловка встретила Геннадия Куцанкова своим привычным, чисто про-

фессиональным для подобных заведений гомоном пьяных мужских голосов с примесью смачного изощрённого мата. Окинув беглым взглядом зал и вы- смотрев один из столов, вероятно, только что покинутый посетителями, но не убранным ещё посудомойкой, скорым шагом направляясь в сторону запри- меченного стола и размахивая руками, изображал человека, который что-то по рассеянности забыл. Стол был заставлен пивными пустыми кружками,

среди которых несколько штук были недопиты; лежали куски и очистки ка- кой-то вяленой рыбы, плавленые сырки, куски хлеба и остальные объедки за- столья. Бухнувшись на стулку за стол и продолжая у себя над головой вертеть кистью руки, словно доказывая кому-то, что-то, второй рукой подгрёб к себе недопитые кружки, посливал их в одну и тут же оперативно отсортировал

объедки на столе. Рядом сидящий за соседним столом мужик, пьяно наблю- дая за его действиями и уставившись на него, заплетающимся языком, спро- сил:

– Ты, корифан, кто будешь?.. Чёт я тебя до этого за энтим столом не зырил!.. Или ты посля Фоме и Костылю на хвост упал?..

– Да, да… я после, они сказали, что скоро вернутся…

– А-а… понял… На-понял, шкурку тянуть на самый конец не буду, последней

падлой буду… Жорика из Караганды… нет, из Баку, кажется, пошли прово- дить?.. а ты чё, отстал?..

– Сказали без меня проводят…

– Слушай, чё-то не въеду, ты кто будешь?.. убей, не помню!.. Погоняло твоё как?..

Иван Ильич соображал быстро. Если он сейчас, сию минуту не придумает себе кличку, этот тип от него так не отстанет и может так получиться, что вы- зовут наряд милиции, а вот этого как раз больше всего и нежелательно.

Нагнув над столом голову и продолжая поедать объедки, запивая их пивом, не глядя в сторону собеседника, который уже придвинул свой стул вплотную к нему, сказал, сквозь полный рот:

– Куцым меня зови, или Гендошем. Будет правильно и так, и этак…

– Чё, с кичи откинулся недавно?..

– Да как сказать… в этих краях всего пару месяцев.

– Кантуешься, где?..

– Недалеко от зоопарка.

– Это, случаем, не у Муньки самогонщицы шконку арендуешь?..

– Нет, у старухи одной…

– Так и Мунька за молодую не канает: туда-сюда уже давно за полтинник пе- ревалило, но к бахарям липнет, липнет, сука! как чирей на жопу, хрен отде- рёшь!..

– Не, у меня старуха, ей уже все восемьдесят… И та, считай, уже меня вы- гнала, хоть и зима на дворе!..

– Ну, не пзди, корифан, раз Фома под крылышко взял, будь здоров и не каш- ляй!..

– Да никуда меня никто не брал!.. – в отчаяньи, уже не контролируя свои

слова, сказал с жаром Иван, – всё это пустой трёп, ты уж извини, мужик, от чи- стого сердца скажу, вот щас допью это пиво, – чужое!.. доем то, что не доели, чтобы на пустой желудок не сдыхать!.. пойду… короче, не знаю, может, под

первую попавшую машину брошусь, или под поезд… как получится.

– Не гони коней, кореш!.. Двинуть коней всегда успеешь!.. Куцым, говоришь, погоняют?!.. Я, тронут до корней волос твоим откровением!.. Всё будет на мази, сказал же, раскатать себя по асфальту всегда успеешь, а припозд-

нишься, другие за тебя это сделают… Покрепче чего-нибудь выпить хочешь?

– Угостишь, не откажусь, только бы загрызть что-нибудь, я уже больше не- дели на голодном пайке.

– Щас организуем!.. Худудут, я твою маму!.. ты уже, падла, спать за столом,

надумал!.. – повернувшись в сторону своего стола, крикнул мужик, – а ну от- рывай свою задницу и на цырлах к прилавку!.. притащи нам с корифаном бу- тылку коньяка, колбаски и пусть Галка сама придумает, чем нам зажрать,

скажи, расплачусь, когда уходить буду, отдам с процентами… въехал?.. Щас мы будем из моего нового дружбана вместо покойника делать… как ты ска- зал, твоё погоняло?.. а, вспомнил!.. – Гандошка!.. Ну, это брат, как-то не со- лидно, и кому только взбрело в голову таким погонялом тебя наделить!..

Мужик уже повернулся всем корпусом в Геннадию, и растянув рот до ушей, блестя стальными коронками передних зубов, протянув руку, дополнил:

– Моя вам с кисточкой… Харитон, но можешь звать Бовой. Я, тронут до са- мого копчика твоей бедой, но скажу тебе без подлянки, хотя ты и не экспонат и ещё не покойник, ты чё-то темнишь, потому что из-за такой хрени под по- езда не бросаются. Ну, лады, то твой на жопу чирей, щас долбанём, как сле- дует, а то пока с тобой базарил, всё нахрен из головы выветрилось…

Иван Ильич тем временем уже прекратил доедать на столе остатки еды, си- дел пригорюнившийся, измученный и жалкий на вид, униженный этим до- еданием объедков и с поникшей душой и всем телом, а о скорбных мыслях в его голове, если бы можно было туда заглянуть, любопытный бы явно пожа- лел бы об этом. И только первая рюмка коньяка вскоре немного развеет тём- ные как мрак его мысли и зажжёт в душе свечу, чтобы жизнь до конца не ис- сякла. К действительности его вернул голос всё того же Харитона: