Я обрёл бога в Африке: письма русского буш-хирурга

Прибыл к нам новый шифровальщик. Он хорошо играл в волейбол и имел медаль «20 лет безупречной службы в КГБ». Через год он сбежал в США. Почему я тогда не сбежал?

Одним из самых замечательных развлечений для всех нас был «Гран марше» – «большой рынок», который все наши сотрудники звали «вонькой», но все мужики и женщины, включая жен дипломатов – кроме, пожалуй, жен посла и советника – закупали там старые вещи, завезённые из США по линии «Ненужное старьё для нищей Африки». По цене 1 доллар за штуку барахла можно было найти что-нибудь вполне приличное. Поляки отправляли в Польшу ящики линялых джинсов – самый писк! Я помню, что детские шерстяные свитерочки носили по очереди все трое наших детей. А уж индийские кофточки, рубашки и брюки мы там закупали охотно… Это можно было понять, учитывая, что моя (высокая!) зарплата составляла 500 инвалютных рублей (что-то под 650 долларов США), а у других сотрудников – недипломатов была много ниже. Тем не менее, технические работники успевали за год накопить на «Волгу», тогда как я не смог собрать даже на «Жигули». Посол просил меня проверять холодильники сотрудников: «Люди экономят на здоровье…» Я обнаружил, что макароны, которые я брал своей собаке, охотно покупали жены наших сотрудников.

Походы на рынок – весёлое развлечение. Вот наши женщины просят меня помочь им поторговаться при закупке фруктов и овощей:

– Почём пучок редиски?

– 50 франков. (20 центов)

– А поркуя 50 франков? В прошлый раз было 40?? Слава, скажи ему, пусть отдает по 40! – я доплачиваю из своего кармана дискутируемые 4 цента.

Приёмы в посольстве СССР в Ниамее проходили довольно интересно – было много вкусной жратвы и вдоволь выпивки. Посол разрешал мне для пользы дела приглашать медицинскую общественность города – польских врачей и полковника медицинской службы французской армии. И поляки, и француз на халяву всегда набирались прилично. Один поляк как-то основательно накушался на приёме, но всё-таки напросился ко мне домой для продолжения. Тут он спёкся и уснул на стуле. Ко мне заглянул чёрный сосед по дому – я затащил его с его красавицей женой для чуть-чуть выпить. Нашу выпивку скрасила лужа, побежавшая из-под поляка к выходной двери, – соседка хохотала до икоты.

Советские дипломаты во время приёма не пили – работали. Но когда иностранцы убирались восвояси, то тут уж мы брали своё. Пили, пели, танцевали… Уже упомянутая Ирина однажды так набралась, что выдала своему мужу:

– А ты – вали, у тебя не стоит!

Если честно, то мне как-то даже стало жалко – не Александра, а Ирину: трудно представить себе мужика, у которого бы на её костляво-прыщавое существо – я не говорю «встало» – даже что-то пошевелилось.

Мы хорошо дружили с польскими врачами. Когда Марек Брониковский и его жена-француженка Мишелин приходили к нам, я ставил на стол литровую бутыль виски, сигареты, минеральную воду «Перье» – моя доброта объяснялась очень просто: все напитки и сигареты мы получали беспошлинно, то есть в три раза дешевле, чем в магазинах города. Я и жена пили мало, но поляк и француженка не уходили, пока бутылка не становилась пустой. Частенько где-нибудь в час-два ночи Марек говаривал:

– Слава, ну пийдем до «хи-фи»!

«Хи-фи» – это единственный ночной клуб в городе, где можно было потанцевать. И мы отправлялись туда на машине, которую Марек вёл, что называется, на «автопилоте». Обратно шли пешком. Чудесные безопасные времена в Африке…

5. Порнографическая хирургия

Приятель мой тогдашний, Миша Давыдов, говаривал:

– Это не хирургия, а порнография какая-то… – имея в виду дурное выполнение хирургической операции кем-либо.

Позже я открыл, что порнографической может быть названа не только выполненная «через задницу» операция, порнографическими были и некоторые наши профессора, целые больницы, система подготовки отечественных врачей, да и вся наша жизнь в СССР частенько смахивала на порнографию.

Про всю порнографию нашей советской жизни и советской медицины и писать-то – даже под интригующим названием «Порнографическая хирургия», достаточно скучно, а уж читать-то – тем более. Но это совсем не одно и тоже…

6. Мои евреи: первое падение

Вот Мотыле любит Риву,Но у Ривы отец раввин.А раввин говорит частоИ всегда об одном:«Ей нужно большое счастьеИ большой дом». Так жалко, что сердце ноет,Воет, как паровоз,Ведь если у Мотыле есть что большое,Так это только нос… Иосиф Уткин

Глупо отрицать тот печальный факт, что в молодости мне больше всего хотелось просто жрать и, грубо говоря, физического женского тепла.

На новогоднем вечере медицинского училища толстушка Татьяна завлекла меня своими многообещающими глазами. Я стал высчитывать: «Татьяна живет у магазина «Москва» – в случае фиаско я доберусь до дома за десять-двадцать минут».

Меня в тот вечер очень красиво «лажанули». После первого поцелуя на лестничной клетке моя толстушка тяжело задышала и жарко прошептала мне в ухо:

– Пошли ко мне.

«Во даёт!» – успел я только помыслить, а Татьяна уже ключом открывала обитую чёрным коленкором дверь и таинственным жестом пригласила меня следовать за ней.

В прихожую из комнат доносились лишь звуки телевизионного концерта. Едва я снял своё на «рыбьем меху» пальтишко, дверь отворилась и нам открылось нечто, что по моим убогим представлениям могло конкурировать только с пещерой сорока разбойников из восточной сказки про Али-бабу.

Это была приличных по московским понятиям размеров комната, забитая на 90 % её площади добротной и красивой мебелью – столами-столиками-креслами-стульями-диванами и полными всякой ценной всячиной шкафами, все стены комнаты были укутаны коврами и гобеленами с картинами и часами поверх них. Центром комнаты был стол со скатертью-самобранкой, уставленной необыкновенными яствами: сервелад-сыр-с-большими-дырками-севрюга-чёрная икра-икра красная-мясо-мясо-мясо… Свет огромной хрустальной люстры только частью утопал в сказочных узорах мягких ковров, другая часть его отражалась от бесчисленных хрустальных ваз, фужеров-бокалов-рюмашек и, преломившись через золотое-рубиновое-или-просто-водочное содержимое последних, лениво поблескивала на мельхиоровых вилках-ножах-ложках… Как-то сразу мучительно захотелось просто сесть и пожрать всего этого великолепия.

Руководящим и интеллектуальным центром небольшой семейной компании являлась высокая брюнетка с классическими чертами лица и умными спокойными глазами.

– Танюш, проходите к столу, – после танцулек-то есть хочется. А это, наверное, Слава?

Она протянула мне свою ладонь с красивыми пальцами, украшенными многочисленными кольцами и перстнями.

– Мама, он мне всю дорогу рассказывал про Шолом Алейхема, читал Багрицкого. И ещё Уткина про какого-то там Мотыле… – закладывала меня Татьяна своей мамане.

Потом она повернулась ко мне:

– Моя мама – учительница литературы.

– Да-а-а? – недоверчиво пропела мама. – А вы что – еврей?

«Вот он – момент истины…» – подумал я и проглотил слюну. Но мне так хотелось жрать, что я не смог обмануть ожиданий литературной мамы и тут же продал своих русско-татаро-монгольских предков:

– Квартерон…

Через несколько дней Татьяна поймала меня в коридоре между занятиями:

– Приходи с друзьями в пятницу на обед – мама пригласила. Предки до воскресенья уезжают на дачу – на этот раз я вознагражу твои желания.

Я звоню своему приятелю Юрке с фамилией Бабьяк, реально отражающей не только его сексуальную ориентацию, но и основной стимул к жизни:

– Юрка, живём! Имеем хату с пятницы на субботу! Интеллигентнейшая еврейская семья ищет мужа для своей дочери – я вхож в дом на покушать с правами потенциального жениха. Небольшое осложнение – нужны доказательства моей принадлежности к хорошему еврейскому обществу. Бабьяк, в обмен на моральную поддержку, я тебе и твоей даме – кто там у тебя сейчас? – гарантирую не только отдельную комнату на всю ночь, там хо-ло-ди-и-ильник ломится от жратвы!!!

– Но у меня Ирина – она из старинного русского дворянского рода.

– Чувак, о чем ты говоришь? Твои древние предки никогда не были расистами. А уж эти – вообще приличные люди: папа директор гастронома и мама со знанием литературы, ничего общего с антимонархическими эсэровскими евреями-террористами. Ты там сделаешь пару аккордов на пианино «Берштейн», споёшь им про Дуверлея-с-Доротеей – мама-с-папой заплачут навзрыд!

Юрка превзошёл мои ожидания. В какой-то момент я даже стал опасаться, что учительница литературы, очарованная приведённым мной еврейским вундеркиндом, никуда не поедет, и опять я буду вынужден утолять свой сексуальный голод только за счёт перераспределения крови от таза к желудку.

Как же мне было прервать явный перебор Бабьяка?!

Рояль весь был раскрыт,И струны в нём дрожали, Как и сердца у насВ гостиной без огней…

Тут я вспомнил о коробке из-под сигар, набитой оловянными солдатиками, подаренных мне Юркой.

У Бабьяка было хобби, которое по силе своей даже перебивало любые его сексуальные порывы, – оловянные солдатики! Юрка изучал по старым книгам формы солдат европейских армий эпохи наполеоновский войн, сам рисовал воинов различных рангов, лепил формы и отливал солдатиков из олова, а потом терпеливо раскрашивал их. Он подарил мне с полусотню таких солдат несколько часов назад.

Ну, пианист, погоди…

В самый разгар затянувшегося вечера, когда мамин музыкальный восторг достиг уровня близкого к сексуальному возбуждению:

…Помнишь ли, милая,Ночи весенние,Белых акацийГроздья душистые…

Я раскрыл сигарную коробку, где на белой вате сверкали красками гусары-кирасиры-и-гренадеры:

– А сейчас, ещё одно чудо Бабьяка!

Юрка тут же захлопнул крышку пианино, а маманя свирепо зыркнула на меня своими очаровательными глазами и приказала мужу:

– Надо одеваться!

Содержимое холодильника директора мясного магазина, орошаемое шампанским, переселялось в наши ненасытные желудки… Сытость убаюкивалась великолепными музыкальными вариации Бабьяка и блеском его оловянных воинов.

В этом хрустально-ковровом логовище было что-то до такой степени противоестественное… Но зато какие это были солдатики!

7. Хрущёвская оттепель

Была просто хрущёвская оттепель – до конца коммунистической зимы ещё очень далеко, но кто-то уже пробовал открывать литературные кафе, а возле памятника Маяковскому пытались читать стихи Осипа Мандельштама.

Стипендии студента медицинского училища хватало только на сигареты, на еду приходилось подрабатывать санитаром. Моим коллегой по ночным дежурствам в приёмном отделении Первой градской больницы был Гриша Цейтлин.

Цейтлин – фигура потрясающей целеустремленности. Гриша поступал в медицинский институт не менее пяти раз. После каждого провала он не разменивался на обходной путь к врачебной профессии через фельдшерское училище, который выбрал я, а вновь и вновь садился за школьные учебники, зарабатывая на жизнь мойкой полов и перевозом каталок с пациентами по длинным коридорам старых московских больниц.

Сейчас Григорий Янкелевич Цейтлин – доктор медицинских наук, заведующий отделением реабилитации Института детской онкологии и гематологии Российского онкологического научного центра им. Блохина, РАМН.

У Гриши был приятель – колченогий пьяница Серёга, который потерял свою ногу в венгерских событиях: тогда их называли «подавлением контрреволюционного мятежа». Серега пригрелся в небогатом доме врача-лаборанта – образованнейшей еврейской женщины, воспитывавшей в одиночку единственную дочь. Серёга просто-таки женил на себе глупенькую шестнадцатилетнюю Маринку, а для, как он говаривал, «снятия семейной напряжённости» представился маме «полужидком». Мама молча страдала за судьбу своего чада, но любовь, как известно, зла. Да и колченогий «козёл» был не из глупых: он подпитывал любовь впечатлительной девчушки к себе не только устрашающими рассказами о кровавых боях на улицах Будапешта, но и маленькими семейными литературными вечерами, где читались произведения советских авторов с еврейскими фамилиями.

Прикупив в ближайшем гастрономе шестигранную бутылку золотистого венгерского ликёра, я с большим удовольствием захаживал на эти вечера только ради «послушать чудесной прозы и поэзии еврейских авторов».

8. Суламифь

После окончания московского медицинского училища я в течение двух лет не имел права обучаться на дневном отделении института. Поступление на вечернее отделение биологического факультета МГУ не избавило меня от службы в армии – меня призвали и с дипломом фельдшера и направили в учебный медико-санитарный батальон в городишке Добеле под Ригой (Латвия).

После завершения годового курса обучения на санитарного инструктора нас разослали для прохождения практики по различным гарнизонам Прибалтийского военного округа. Мне повезло – я попал в сказочный древний Таллин в конце мая. Стояла чудесная погода и белые ночи.

Меня определили фельдшером в кадрированную дивизию Панфилова, Клочковский полк, в роту Александра Матросова. Нормальное состояние этой воинской части в мирное время было «сонное» – она должна была быть в постоянной готовности к «развёртыванию». Эту готовность поддерживали не более сотни солдат и сержантов срочной службы, несколько десятков разного ранга «сверхсрочников» и кадровых офицеров. Иногда часть «развёртывали» для учебных целей за счёт призыва «запасников» – солдат и офицеров. Вот в один из таких периодов жизни части я в неё и попал.

Единственной достопримечательностью дивизии, полка и роты, на мой взгляд, была идеально заправленная солдатская койка, над которой висел портрет Александра Матросова – солдата, бросившегося грудью на амбразуру пулемётного дзота, по словам советских историков, со словами: «За Родину! За Сталина!»

Я же был глубоко убеждён в том, что Саша мог броситься на пулемёт только со словами: «Ну, бляди!!!»

Призванных на несколько месяцев «запасников» одевали ужасно: «б/у х/б» (бывшие в употреблении хлопчатобумажные) гимнастёрки и безразмерные брюки-галифе, окрашенные в неописуемые цвета. Одетому в эту унижающую достоинство любого homo sapiens форму солдату/офицеру Советской Армии голову украшал потерявший форму убор цвета половой тряпки – пилотка. На ноги полагались кирзовые сапоги, восстановленные по какой-то хитрой российской технологии из сапог б/у.

Так же отвратительно и кормили «запасников»: каша под названием «кирза»[9], горох, жирная свинина. От этой пищи вспученные солдатские животы получали облегчение только при маршировании по плацу – каждый твёрдый удар кирзового сапога по плацу сопровождался порционным освобождение кишечника, которое в русском народе называется «попёрдыванием».

Как можно было назвать строй таких чучелообразно одетых и попёрдывающих солдат? Не иначе, как «пердячее воинство»… Но русский сердобольный народ прозвал их более ласково – «партизаны».

Дисциплина в «пердячем войске» была воистину партизанская – после отбоя половина личного состава прославленной дивизии имени героя Великой Отечественной войны и защитника Москвы генерала Панфилова рассасывалась по Таллину, а перед командой «Подьём!» отдохнувшие за ночь люди возвращались обратно в казармы. Поскольку Таллин в то время не знал темноты, жители города могли наблюдать белыми ночами «отливы» и «приливы» омерзительного цвета массы в районе упомянутой дивизии.

После жесткого режима учебного подразделения города Добеле я наслаждался свободой «партизанской» жизни в древнем Таллине. Однако ходить одному белыми весенними ночами по Вышгороду или аллеям Кадриорга было просто невыносимо, требовалась девушка. Найти даму в Таллине было очень непросто – город был переполнен романтически настроенными молодыми офицерами армии и флота, курсантами военно-морских училищ, на худой конец, матросами срочной службы – с элегантной формой всех перечисленных представителей личного состава ВС (Вооружённых сил) не могла конкурировать даже новая х/б гимнастерка и начищенные до блеска кирзовые сапоги сексуально озабоченного сержанта медицинской службы танковых войск.

Суламифь появилась на моём горизонте совершенно в неожиданном месте – в медицинском пункте дивизии. И хотя небольшого роста брюнетка с пухлыми губами и огромными чёрными глазами, полными тысячелетней тоски, в ответ на мой вопрос «Вы – Суламифь?» произнесла: «Нет, я – не Суламифь, я – Иоэлит. Я здесь работаю зубным техником», – я понял, что место царя Соломона мне в белые ночи обеспечено.

Для завоевания сердца Иоэлит-Суламифи, помимо исковерканных цитат из повести Александра Куприна, мне пришлось пустить в ход все мизерные запасы слов на идиш, которыми меня научили мои сослуживцы по учебному медсанбату – евреи из Москвы, Риги и Резекне. Я тогда был ещё темноват волосом, глаза мои были ещё достаточно карими, а на моём худом ещё лице нос казался достаточно большим, чтобы я мог без труда сказать: «Да, я – еврей… ну, не чистый, к сожалению…»

Иоэлит жила со своими родителями в небольшом деревянном домике, построенном, вероятно, ещё во времена буржуазной Эстонии. Домик находился в центре сада с множеством плодовых деревьев, деревянный забор сада примыкал к кирпичной стене, ограждающей расположение Панфиловской дивизии. Такое везение ко мне ещё не приходило за время службы в армии.

Вечером того же дня мы отправились с Иоэлит в старый город. Моего скромного денежного довольствия хватило только для приглашения её на чашку кофе.

Уже на следующий день Еля показала мне скрытую в кустах сирени дырку в кирпичной стене, которая вела прямо из части к её жилищу.

– Слушай, Еля, да ведь это же твой виноградник! А говоришь, что ты не Суламифь.

– Пойдём в дом, я попрошу родителей напоить тебя чаем. Потом посмотрим, какой ты Соломон, – устало улыбнулась девушка.

«Чай» в гостеприимном еврейском доме, где девушка на выданье, для молодого неженатого «еврея», пусть даже в солдатской форме, – это пир души и тела!

Мне было очень уютно и хорошо в старом скрипучем доме, за столом, на который два толстеньких человечка под постоянное причитающее добродушное кудахтанье выставляли из холодильника, чулана, бесчисленных шкафов и полочек какие-то немыслимые домашней выделки и необычайной вкусности вещи. Я моментами чувствовал себя засранцем – обманщиком, но у меня хватало сознания понимать, что весь этот пир затеян вовсе не ради меня, он просто был ни чем иным, как проявлением любви двух стариков к единственной дочери.

Мама величала меня «доктор», чем вогнала меня в смущение и вынудила поправить её:

– Да я просто фельдшер… несостоявшийся студент мединститута.

– Ну что же, что «фельдшер»? Сегодня вы – фельдшер, завтра – доктор! – ободряющее произнесла мама.

Где-то в 10 часов вечера Еля пошла меня провожать. Мы с ней застряли в саду почти до самой команды «Подъём!»

9. Академия

Выстукивая морскими прогарами по мостовой брусчатке ул. Лебедева, что вела от кафедры нормальной анатомии ВМОЛА мимо мрачных красного кирпича стен старой питерской тюрьмы «Кресты» к ветхому от старости зданию бывшего Пироговского музея на набережной Малой Невки, где располагалось общежитие военно-морского факультета академии, я мысленно сочинял письмо своей маме: «Дорогая мама, не знаю, буду ли я когда-нибудь профессором, но уж кандидатом-то наук точно стану…»

Моя мама не очень-то разбиралась в учёных степенях и званиях, но против моей ориентации на профессорскую карьеру она не возражала: подруга её детства, тетка Полина, работала долгие годы прислугой в профессорских домах.

Под впечатлением «Фрегата «Паллады» Гончарова я писал маме: «Думаю, что в один прекрасный день меня пошлют врачом посольства России в какой-нибудь островной Мурлындии, где для проживания и приёма больных мне будет отведён домик с верандой в колониальном стиле на берегу лазурной бухты… В мурлындский порт изредка будут заходить русские суда, и я, в белоснежном мундире и при золотом кортике, буду подниматься на капитанский мостик со словами: «Господа, сочту за честь оказать помощь больным и всяческие услуги здоровым соотечественникам».

Что могла возразить против «домика в колониальном стиле» старая больная женщина, вырастившая практически в одиночку четырёх детей в московских бараках и доживавшая свой век в коммуналке?

«Охотники за микробами» Поля де Крюи и книги всяких других микробиологов – вирусологов – иммунологов – инфекционистов толкали меня на самоубийственную карьеру: «Мама, а может быть, я поеду работать в лепрозорий… проведу лет пять в исследованиях по лечению прокажённых…»

Но мама шла и на такую жертву: «Сынок, я на всё согласна – лишь бы ты у меня вышел в люди…» Из своей мизерной зарплаты лифтёра московской гостиницы «Варшавская» она выкраивала деньги для посылки мне блоков «Дуката» – по 7 копеек за каждую из 20 оранжевых пачек в десять сигарет…

10. Там, где медведь хозяин

Трудно представить русского человека, который не побывал бы в Сибири. В Сибири русскому человеку побывать нужно обязательно. По крайне мере, нужно мечтать туда поехать.

Первый заезд в Сибирь мне посчастливилось осуществить после 9-го класса. На летние каникулы меня пристроили на один рейс поезда «Москва-Владивосток» ночным сторожем вагона-ресторана, где директорствовала моя старшая сестра. Виды тайги через вагонное окошко, конечно, вряд ли можно было назвать знакомством с Сибирью, но они разбередили моё воображение.

Весной 1965 года я работал в противо-туберкулёзном диспансере на Октябрьской площади Москвы. С красавицей Барминой, врачом диспансера, у нас были чудесные приятельские отношения. По какому-то поводу я подарил её сыну коробку из-под гаванских сигар, полную оловянных солдатиков эпохи наполеоновских войн, – уникальную коллекцию, собранную моим другом Юркой Бабьяком.

Ответным жестом Барминой было телефонное ходатайство за меня перед её другом – начальником московской лесоустроительной экспедиции. Вот так Юркины оловянные солдатики помогли мне устроиться в группу лесопатологов, отправлявшихся для изучения причин усыхания леса в Красноярском крае.

Уже через неделю после звонка Барминой в контору экспедиции, располагавшейся в подвале неподалёку от моего дома на Университетском проспекте, я получил направление на прививку против клещевого энцефалита, авиабилет на рейс Москва – Красноярск, деньги на проезд пароходом по Енисею от Красноярска до Енисейска, командировочные и трёхлитровую бутыль с диметилфталатом.

Следующие три недели ушли на экипировку. Я залез в долги ради приобретения шикарного ёмкого рюкзака зелёного цвета, такого же качества и цвета пижонского туристского костюма, туристских ботинок, портативной любительской кинокамеры, лёгкого двуствольного ружья фирмы «Bayard» 16-го калибра с эжектором и кучи всякой другой, совершенно ненужной в условиях работы в тайге, дряни.

Прилетел в Красноярск. Город, его улицы и пристань меня совершенно не тронули – все мои мысли были о тайге. В ожидании отправления парохода в буфете познакомился с командировочным из Якутска, который с одиноким брюзжанием с трудом приканчивал бутылку водки:

– Красноярские столбы… Красноярские столбы… А ты про Якутские столбы слыхал?

– ???

– Представляешь: деревянные сортиры, в которых зимой при температуре за минус 30 всё содержимое замерзает столбом… Из-за обильных снегопадов деревянный домик сортира поднимают выше и выше. По весне снег подтаивает – сортиры убирают, а столбы остаются. Это и есть знаменитые якутские столбы!

Любоваться на широкий Енисей с палубы парохода особенно не пришлось – под моросящим дождем было холодновато. В ресторане один из членов команды потешился надо мной байкой, которая взбудоражила моё московское воображение:

– Как-то шли мы по Енисею с геологами. Глядь, медведь переплывает с одного берега на другой. Ёж твою, что стало твориться-то! Все мужики заорали «Стоп машины! Шлюпку на воду!!» В шлюпку попрыгали человек шесть и только один с ружьем. Нагнали медведя – бух! бух!

Медведь плывет себе… Опять – бух! бух! Медведь разворачивается и к шлюпке. Стрелок-то опять – бух! бух! Однако мимо!!! Медведь в двух метрах – все мужики со страху в воду попрыгали, а стрелок плавать не умел – в шлюпке остался. Медведь в шлюпку влез, поломал здорово стрелка и обратно в воду сиганул. Бедолагу еле успели живым в больницу доставить. Откачали…

В Енисейске я без особого труда разыскал дом, в котором располагался штаб экспедиции. Меня приветливо встретили московские инженеры – поулыбались на мой смешной вид туриста, с благодарностью встретили бутыль с диметилфталатом, рассказали мне о своей работе и моих обязанностях.