Снег в Техасе

Он помолчал несколько секунд, а потом закричал срывающимся фальцетом:

– Я никогда не слышал подобной злонамеренной галиматьи! В каком университете вы учились, господин Леви? Я навел справки. Вы не закончили курс московской гимназии. Перед вами стоит профессор истории Московского, Оксфордского, Гарвардского и Пражского университетов. В каких малограмотных книжках вы прочитали эту чушь про происхождение арийских народов? После работ новейших историков, включая Ростовцева и Спицына, вопрос о происхождении индо-иранских (неграмотно именуемых арийскими) народов приближается к разгадке. Это либо восточноевропейские степи, либо Передняя Азия. Сибирский ареал, где имеются так называемые андроновские древности, – явление позднейшее… Татаро-монгольское завоевание – это величайшая трагедия русского народа, отбросившая нас на столетия вспять. Никакого союза не было и быть не могло. Все мерзкое в нашем народе, хамство, чинопочитание, пресмыкание перед властью, – все это последствия ига, иссушившего душу народа…

Нет, мы не Азия, мы были и остаемся частью Европы. Наш магистральный путь – европейская демократия, ценности которой универсальны. Величайшее преступление большевизма – уничтожение тонкого социального слоя, образованного класса, не имевшего аналогов в Европе, этой питательной среды демократии. Большевики столкнули Россию назад, в монгольское рабство…

Милюков собрал свои бумаги в портфель и стал проталкиваться к выходу. В зале стоял шум. Беспомощно звонил колокольчик Струве.

У выхода из библиотеки Григорий поймал Кондратьева за рукав:

– Коля, задержись. У меня важные новости.

Они вошли в угловую пивнушку. Сели за столик у окна. В лучах солнца пиво в высоких бокалах отливало золотом.

– Я вчера виделся со Шпигелем.

– С тем самым чекистом?

Григорий кивнул головой.

– С тем самым. Он, кстати, был на лекции. Сидел в углу и все время что-то писал.

Они отхлебнули по глотку.

– Так вот, Коля, – продолжал Григорий, – наш план принят. Но с условиями…

Он помолчал.

– Условия тяжелые. Но выбора у нас нет. А для начала – вот. – Он протянул Кондратьеву конверт.

Тот приоткрыл его. В конверте лежали перетянутые резинкой новенькие тысячефранковые банкноты.

4

Ольга Ивановна Широкова, по мужу Леви, родилась в России, в Москве 31 июля 1889 года. Постоянное место жительства: Ванв, дом 65 по улице Потэна, департамент Сена, Париж.

Григорий ушел, Вадим в лицее. Ольга ходит по дому, не может успокоиться.

Москва – нет! Только не Москва.

Она садится в кресло у окна. Закуривает. И опять время уходит вспять…

Коктебель. Запутанный, нелепый дом художника Волошина. И он сам – молодой, красивый и нелепый, как античный бог, – золотые кудри волной падают на греческую тунику. А из полутьмы выходит он, Григорий, высокий и прекрасный, как принц, с глазами цвета моря. Подходит, берет Ольгу за руку, нежно целует в щеку. Сердце у Ольги сжимается. Она знает: это навсегда.

Потом море и пляж, усыпанный разноцветной галькой. Смех и крики – Волошин затеял странное античное действо. Они с Григорием в стороне, стоят, взявшись за руки. Григорий достает из кармана батистовый платочек, в нем прозрачная розовая капелька. Он протягивает ее Ольге:

– Это сердоликовая бусина. Я нашел ее в Генуэзской крепости. Говорят, что это любовный талисман…

Ольга целует бусину и прячет ее на груди. Она не расставалась с ней никогда.

Душный летний день, узкая тропинка на Карадаг. Они останавливаются на крутом повороте. Ветер поет в соснах, а море и острые рубцы черных скал – далеко внизу, подернуты голубоватой дымкой. Ольга останавливается.

– Я устала. Не могу больше.

Григорий берет ее на руки.

– Я донесу тебя до самой вершины.

Григорий задыхается, по лицу его текут струйки пота.

– Григорий, перестань, у тебя больное сердце…

Он упорно повторяет:

– Я тебя донесу до вершины…

Григорий спотыкается о корень, и Ольге кажется, что они летят в пропасть.

Ольга на мгновение теряет сознание. Она открывает глаза. Они лежат в густой траве. Григорий гладит ее волосы.

– Тебе не больно?

Ольга улыбается, качает головой. У нее из губы сочится кровь.

Потом была Москва и свадьба в маленькой церкви Воскресения Словущего на Арбате. Народу в церкви было мало, только самые близкие. Ольгин отец, Иван Васильевич, стоял рядом с Осипом Давыдовичем, отцом Григория, оба во фраках, с орденами. После венчания поехали в «Славянский базар». Сказав тост, Осип Давыдович передал молодым два маленьких пакета, перевязанных муаровой лентой. Ольга разорвала ленточку. Из пакета выпали две маленькие книжки. Поднесла их к глазам. На обложке одной из них было напечатано вязью:

Ольга Шриокова

ВЕЧЕРНИЙ АЛЬБОМ

Стихи

На обложке второй книжки было напечатано прямыми кеглями:

Григорий Леви

ИЗ ДЕТСТВА

Ольга подняла обе книжки над головой.

– Скромный подарок от издательства «Леви и сыновья», – пояснил Осип Давыдович.

Гости хлопали и кричали «Горько!».

И уже в самые первые дни их совместной жизни, сперва во флигеле на Поварской, а потом уже в большой квартире, которую они сняли на Сивцевом Вражке, что-то не сошлось, не сложилось.

Григорий все тот же: высокий, голубоглазый. Он был душой общества. Он умел неподражаемо рассказывать по большей части самим им придуманные истории, и сам первый над ними заразительно смеялся.

На их книжки появились рецензии почти во всех московских газетах. Книгу Григория критики в один голос хвалили – ясный прозрачный стиль, точные зарисовки уходящей московской жизни. Потом Ольга случайно узнала, что все эти критики состояли на жалованье у Осипа Давыдовича, отца Григория.

А Ольгины стихи ругали – детский лепет, капризы взбалмошной гимназистки, появились даже пародии. Только Брюсов в своей кисло-сладкой рецензии увидел в ней зерна большого таланта…

Ольгино отдаление от Григория происходило незаметно. Сперва Григорий стал исчезать на несколько дней. Ольга не удивлялась – у него так много друзей. Не удивилась она, когда ей кто-то сказал, что Григория встречают с другими женщинами. Что же здесь удивительного – он так влюбчив! А по-настоящему он любит и всегда будет любить только ее!

А потом в ее жизни яркой звездой промелькнул Исидор Гольц. Ольге его представили на одном из вечеров, когда у них в очередной раз собрались поэты, писатели и художники.

Он протянул руку и сказал с сильным акцентом:

– Меня зовут Исидор Гольц. Я – еврей из Варшавы. Ольга рассмеялась. Он ей показался очень старым.

Она только успела заметить, что от него пахнет дорогими сигарами и французским одеколоном.

Гольц позвонил через несколько дней.

– Ольга Ивановна! Я хочу вас пригласить на вернисаж на Кузнецком Мосту.

– Когда? – спросила Ольга.

– Сейчас, – ответил Исидор. – Мой шофер ждет вас у вашего подъезда.

Ольга не сразу увидела Исидора – с сигарой в руке, в толпе репортеров, он подошел к Ольге, поцеловал руку. Ольга почувствовала, как по ее телу прошла легкая дрожь.

Потом в «Метрополе» они пили шампанское и ели устриц.

Исидор курил почти непрерывно. Он закурил очередную сигару, сбросил пепел в хрустальную пепельницу, достал из кармана смокинга какие-то конверты.

– Ольга Ивановна, на следующей неделе я открываю галерею в Берлине. Здесь приглашение и билеты. – Он протянул ей конверт.

Ольга раскрыла конверт. Билет на поезд Москва – Варшава – Берлин. Она удивленно посмотрела на Исидора.

– Если не можете или не захотите – выбросьте и забудьте.

Ночью Ольга спала плохо и к утру твердо решила не ехать. А утром за завтраком неожиданно сказала Григорию:

– Ты знаешь, на следующей неделе мне нужно уехать. Всего на несколько дней.

Григорий вопросов не задавал.

На станции Вржболово, уже за Варшавой, они пересели в узкий немецкий поезд. Прошли любезные прусские пограничники. Щелкнула замком блестящая дверь купе, упали тяжелые занавески. В купе стало почти темно. Ольга сидела на кушетке напротив Исидора и чувствовала легкую приятную дрожь. Исидор встал перед ней на колени, стал целовать ладони рук. Ольга закрыла глаза, когда Исидор стал ловко расстегивать ее платье.

Дни в Берлине промелькнули, как один праздничный день: приемы, кутежи в ресторане – и опять приемы, и огромная кровать в спальне с видом на замок Шарлот-тенберг. Судя по всему, галерея Исидора имела в Берлине оглушительный успех: картины молодых русских художников были подобраны с удивительным вкусом. Ольга запомнила заголовок в берлинской газете: «Дни Гольца в Берлине затмили славу Дягилева».

Как-то под утро Исидор спросил:

– Поедешь со мной дальше? Лондон, Нью-Йорк?..

Ольга с негодованием оттолкнула Исидора:

– Никогда! Скорее в Москву! К Григорию!

Исидор провожал ее на Восточном вокзале. Ольга смотрела, как его невысокая, крепко сбитая фигура тает в тумане. Они больше никогда не встречались, но Ольга часто его вспоминала – у Исидора было то, чего так не хватало Григорию: самоуверенная мужская сила.

А в Москве ждала ее новая книга стихов. На этот раз критики были почти единодушны: «У нас появился большой поэт». Слава пришла к Ольге неожиданно: для нее устраивали поэтические вечера, почти непрерывно шли приемы.

Ольга нашла в старом сундуке длинное бабушкино платье, в антикварном магазине разыскала веер из страусино-вых перьев. Григорий пытался ее отговорить:

– Сейчас входят в моду короткие платья…

С Ольгой спорить было невозможно:

– В Москве моду теперь устанавливаю я!

Когда в августе 1914-го началась война, Григорий сразу ушел на фронт, гимназию он так и не окончил. Григорий был санитаром, его поезд кружил по всему Западному краю, короткие письма приходили то из Варшавы, то из Риги. «Люблю, целую, все хорошо». В этих письмах было что-то чужое.

В феврале была революция, в Петрограде свергли царя. Внешне жизнь их изменилась мало, только на улицах сразу появилось много плохо одетых солдат с пустыми лицами. Они ходили кучками, лузгали семечки и сплевывали шелуху на тротуары.

В марте раздался звонок. В дверях стоял Григорий. Какой-то почерневший, в заношенной шинели, с рюкзачком. Ольга бросилась к нему и вдруг замерла. Она явственно почувствовала исходивший от него чужой запах.

– Нет, нет, не входи, снимай шинель, китель, ботинки. И в ванную! Скорее в ванную!

А потом опять все пошло по-старому. Вечера, приемы. Раскатистый смех Григория. Его новые рассказы из военной жизни…

Вокруг Ольги роились молодые московские поэты. Чаще всех бывал Леня Пустырник – самый талантливый. Большой, неуклюжий, с лошадиным лицом. Читает он надтреснутым голосом, нараспев, и стихи его звучат медью.

Как-то вечером они с Леней вдвоем в Ольгином кабинете, на Сивцевом Вражке, читают по очереди стихи. Вдруг Леня подходит к Ольге, смотрит на нее лошадиными глазами, говорит отчетливо:

– Ольга, будьте моей женой. Я все решил. Нам надо быть вместе. Без вас я умру.

Ольга улыбается, берет Леню за руку.

– Леонид, вы гениальный поэт. Я без ума от вашей музы. Но я замужем и счастлива.

Леня берет чернильницу с Ольгиного стола.

– Если вы не согласитесь, я выпью эти чернила.

Дверь отворяется, и в комнату входит Григорий. Смотрит на Леню с интересом.

Ольга смеется:

– Мы репетируем. Леня играет Гамлета. Он делает новый перевод Шекспира…

А потом был месяц в Тарусе. Там, на тихой Оке, стоял большой заброшенный дом Ольгиного отца. Июль в тот год был жаркий. Мужиков в полях не было видно. «Кто на войне, – решила Ольга, – а кто в Москве, лузгает семечки». Они целыми днями бродили узкими тропинками по некошеным заливным лугам, купались голыми в прохладных речных водах, а потом часами валялись на горячем песке. Вечерами сидели на открытой веранде, пили чай с травами, который им по старинному рецепту готовила старая Ольгина нянька, тетя Дуся, смотрели на закат. Солнце тем летом было неестественно красным.

В августе они вернулись в Москву.

Через пару недель Ольга сказала Григорию:

– Этой зимой у нас будет бэби.

Григорий сперва не поверил, потом подпрыгнул от радости и побежал за шампанским.

– Я не отойду теперь от тебя ни на шаг.

Октябрьским утром Григорий ушел из дома в училище – с сентября он носил форму поручика Михайловского полка.

Вернулся на следующий день с искаженным от боли и злобы лицом. Сразу ушел в свою комнату. Потом вернулся.

– Помоги собрать мне чемодан. Я уезжаю.

– Куда? – только спросила Ольга.

– На Дон. Со всеми.

Уходя, он сказал:

– С этим нужно кончать… Они меня чуть не убили. Вчера…

В страшную зиму 1918 года Ольга в Москве была одна.

Родила она на редкость легко – в Московской Градской больнице. Гинекологом там был доктор Гофман, университетский товарищ отца. На прощание он сказал Ольге:

– Я сделал все, что мог. Теперь, чтобы выходить младенца, все зависит от вас. Тепло, гигиена, питание…

Ребеночка крестили в церкви Воскресения и нарекли Вадимом.

В квартире на Сивцевом Вражке было холодно. Ни дров, ни еды… Свет и телефон уже давно отключили. Из прислуги осталась только Фекла, придурковатая кухарка. В Москве большевики успели закрыть все частные лавки. Дровами, керосином и едой торговали спекулянты в темных подворотнях. Ольга и Фекла, закутавшись в шали, понесли столовое серебро Арине Родионовне, жившей в соседнем доме торговке. Ближайший толчок был развернут в одном из арбатских переулков. Ольга запомнила старика в золотых очках и генеральских погонах. Старик пытался продать огромный старинный самовар, при этом он беспрестанно что-то бормотал и жестикулировал.

Вскоре у Ольги пропало молоко. Купленное молоко кипятили, разливали по бутылочкам и закрывали сосками. Несмотря ни на что, Вадим рос крепким младенцем, он исправно спал по ночам и заметно прибавлял в весе. Ольга с ужасом следила, как стремительно тают запасы столового серебра. Что будет дальше?

Фекла приносила новости с толчка:

– Мужики говорят, что скоро Советам конец. Немцы в Питере, скоро будут в Москве. Перевешают всех главных евреев.

Погода в тот год стояла переменчивая. То завьюжит и снегом занесет всю улицу – и снег лежал неделями, дворников на улицах больше не было. То резко потеплеет, небо очистится, запахнет весной, и вдоль тротуаров потекут веселые ручейки.

В один из таких не по-зимнему теплых дней в дверь постучали. В дверях стоял хорошо одетый человек, по виду иностранец, и солдат в нерусской форме.

– Госпожа Широкова? – спросил иностранец. – Позвольте представиться. Меня зовут Брюс, я из британского консульства. Мы составили список выдающихся представителей русской культуры, которым требуется незамедлительная помощь. Я большой поклонник вашего таланта.

Он кивнул головой, и солдат поставил большую коробку на стол. Из коробки возникли пакеты сухого молока, галеты, мясные консервы…

– Я не знаю, как вас благодарить, господин Брюс. Поверьте, это не для меня, это для ребенка…

– Не стоит благодарности, госпожа Широкова. Ваша поэзия принадлежит не только России…

Брюс не уходил довольно долго. Солдат растопил камин, и в его отблесках комната с заросшими льдом окнами казалась сказочной пещерой.

– Где ваш муж? – спросил Брюс.

– На Дону, – ответила Ольга.

– Какие-нибудь сведения?

Ольга покачала головой.

– Только это. – Она протянула ему лист бумаги, покрытый острыми строчками.

Брюс медленно прочитал:

Об ушедших – отошедших –В горний лагерь перешедших,В белый стан тот журавлиный –Голубиный – лебединый –О, тебе, моя высь, Говорю – отзовись!О младых дубовых рощах,В небо росших – и не взросших,Об упавших и не вставших,В вечность перекочевавших, –О, тебе, наша честь,Воздыхаю – дай весть!Каждый вечер, каждый вечерРуки вам тяну навстречу.Там, в просторах голубиных –Сколько у меня любимых!Я на красной РусиЗажилась – вознеси!

– Это очень хорошие стихи, госпожа Широкова. Если вы разрешите, я их сохраню.

Брюс аккуратно сложил бумагу и положил в портфель.

В дверях он сказал:

– С вашего позволения, я буду навещать вас регулярно.

Солдат с ящиком появлялся каждую неделю. Брюс тоже заходил не реже чем раз в месяц.

Между тем затяжная весна перешла в холодное лето. Шли почти непрерывные дожди.

По ночам на улицах постреливали. Если появлялись редкие машины, значит – едут с обыском. Брюс приносил английские газеты. Ольга читала их при свете коптилки. В сочетании со слухами, которые Фекла приносила с толчка, газетные новости звучали фантастически.

Как-то ночью Фекла стащила Ольгу с постели.

– Барыня, беда! Царя убили…

– Где, что ты говоришь?

– Всю семью, барыня, и наследника, и княжон… В церковь нужно, барыня…

Ольгина семья не была ни набожной, ни монархической. Но слова Феклы подействовали. Ольга накинула на голову платок и побежала вслед за Феклой через липкую ночную морось.

В маленькой Рождественской церкви было полно народу. Люди молча крестились и ставили свечи. Молоденький священник тихо читал заупокойную молитву. Ольга пристроила свою свечку в уголке и стала протискиваться к выходу. У ворот стояли двое в штатском и внимательно вглядывались в лица выходивших из церкви…

Как-то раз, это было уже в сентябре, Брюс, протягивая Ольге пачку газет, спросил невзначай:

– Фамилия Каннегисер вам знакома?

Ольга наморщила лоб и вспомнила:

– Да, есть такой поэт. Поздний символист. Мы его слышали с Григорием в Питере, в пятнадцатом году, в «Бродячей собаке». С ним что-нибудь сталось?

– Этот поэт застрелил Моисея Урицкого, начальника Петербургской большевистской тайной полиции…

– И что теперь?

– Большевики проводят массовый террор. Сперва только в Питере. А после того, как был ранен Ленин, в Москве и по всей стране…

– Что значит «террор»? – спросила Ольга. – Это как якобинцы. В Париже? Но то было так давно.

– Вот, прочтите это. – Брюс протянул Ольге газету. Одна из статей была отчеркнута.

Ольга прочла:

«…большевики установили в России репрессивный режим, не имеющий аналога в истории цивилизованных стран. Выступив на словах поборниками гражданских свобод, придя к власти они запретили все газеты, которые не поддерживали их политики. Особенно тяжелые удары пришлись на долю их прошлых союзников – социалистов “меньшевистского толка”. Их лидеры, такие как известный социал-демократ Мартов, бывший друг Ленина, вынуждены уйти в подполье или бежать из страны… Большевики запретили свободные политические митинги и собрания. Выборы в так называемые Советы проводятся открытым голосованиях на сборищах специально подобранных полуграмотных “сознательных пролетариев”. Но и здесь любые выступления несогласных немедленно пресекаются, а их инициаторов бросают в застенок…

В стране ликвидировано всякое подобие судебной системы. По всей стране созданы так называемые чрезвычайные комиссии, которые арестовывают людей, допрашивают их, выносят приговоры, приговоренных к смерти (а других приговоров там не выносят) тут же расстреливают… Большевики возродили дикарский обычай взятия заложников. В случае покушения на их главарей арестовывают жен, детей и родственников подозреваемых. Часто арестовывают и уничтожают “классово враждебных” людей, не имевших никакого отношения к преступлению. После убийства Урицкого в Петрограде расстреляли, по официальным данным, 500 (по неофициальным – не менее 1500) “классово враждебных элементов”. Ни в чем не повинных офицеров царской армии со связанными руками загоняли на баржи и топили в Финском заливе…»

Ольга сложила газету.

– Это страшно… Но кто эти люди, эти палачи и изуверы? Я родилась и выросла в России. Я никогда не видела здесь таких людей…

Брюс встал и прошелся по полутемной комнате.

– Это интересный вопрос… Во время исторических катаклизмов со дна поднимается муть. Среди большевистских лидеров есть международные авантюристы, такие как Троцкий, Карл Радек, Бела Кун… Любопытно, что среди рядовых чекистов так называемых профессиональных революционеров немного. По большей части это недоучившиеся студенты, неудачливые предприниматели, есть среди них психически неуравновешенные люди, а то и прямые уголовники. Немало среди них евреев. Оно и понятно, евреи всегда были наиболее униженным и ограниченным в правах национальным меньшинством в России. Почти ничем не ограниченная власть выплеснула наружу годами подавлявшееся стремление к возмездию…

Последний раз Брюс появился в доме на Сивцевом Вражке рано утром в конце сентября. Постучал в дверь и вошел, не дожидаясь приглашения. Ольга и Фекла кормили Вадима.

– Ольга Ивановна, соберите ребенка, одевайтесь сами и поехали на вокзал. В чемодан положите только самое необходимое. Машина ждет у подъезда. Поезд на Гельсингфорс отходит через час.

Ольга растерялась.

– А как же…

– Билеты и визы в этом конверте.

Брюс положил на стол большой желтый пакет.

– Я жду вас в машине.

Рижский вокзал был оцеплен солдатами в папахах с красными звездами. Латышские стрелки плохо понимали по-русски и не пропускали никого. Брюс провел Ольгу каким-то боковым ходом, и они вышли прямо на перрон. Их вагон был почти пуст. Их встретил старорежимный проводник с бляхой. Брюс что-то сказал ему, сунул в руку несколько бумажек. Проводник взял под козырек:

– Будет исполнено, ваше благородие.

Брюс сжал Ольгину руку.

– Да храни вас Бог, Ольга Ивановна! Даст Бог, увидимся…

Когда на следующее утро поезд остановился в Петрограде, в вагон вскочил мальчишка с пачкой пахнувших дешевой краской газет:

– Па-аследние новости! Заговор Антанты провалился! Посольства Англии, Франции и Америки в Москве и Питере взяты штурмом Красной гвардией! Убитые и раненые! Главный заговорщик, капитан Брюс, под стражей! Па-аследние новости!..

Ольга развернула газету, но читать не смогла. Газета дрожала в руках, и глаза застилали слезы. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить слова молитвы, которой в детстве ее научила бабушка.

5

Григорий Осипович Леви, родился в Москве 1 августа 1888 года, постоянно проживает в Ванве, в доме 65 по улице Потэна, департамент Сена, Париж.

До Ренаты Штайгер продолжительных романов у Григория не было. Но небольшие интрижки случались постоянно. К ним он не стремился, они получались сами собой. Женщинам он всегда нравился, с ранней молодости. С возрастом он посолиднел, прибавил в весе, в волосах появилась благородная седина. Но он был по-прежнему обаятелен и смешлив.

Знакомился с женщинами он легко – по большей части это были молодые русские женщины, страдавшие от неуверенности и одиночества. Григорий ухаживал красиво. Приглашал в недорогие рестораны. Умел успокоить, ввернуть комплимент.

– Не беспокойтесь… Все образуется с вашими-то данными…

Встречались они обычно в небольших отелях в пригородах. После нескольких свиданий Григорий умело прекращал связь, грозившую стать серьезной.

Все изменилось после того, как Союз за возращение приобрел помещение на улице де Бюси. Это был целый этаж в пятиэтажном доме на пешеходной узенькой улочке, в самом центре Шестого округа, протянувшейся от чопорной улицы Мазарини до вечно оживленного бульвара Сен-Жермен. Деньги на наем помещения и другие расходы официально приходили из МОПРа – общества поддержки мировой революции. Не обошлось без содействия советского посольства: оно тут же, неподалеку – в особняке 18-го века на рю де Гренель. А деньги в Союзе крутились немалые. Союз выписывал множество советских газет и журналов. Здесь читали стихи и лекции приезжие советские знаменитости – Бабель, Тихонов, Кольцов, каждую неделю – советские фильмы: «Свинарка и пастух», «Веселые ребята»… А вскоре стали выпускать и свой журнал с обложкой в цвете: «L’URSS en action».

Григорий не занимал в Союзе официальной должности, но делал практически все.

Подписывал векселя, заказывал газеты, выписывал фильмы и редактировал журнал. Привлек семью. Вадим корпел над еженедельными обзорами новой советской прозы. Ольга переводила стихи Лени Пустырника и Оси Манделя. Как-то раз в журнале поместили собственные Ольгины стихи – она пробовала писать по-французски. Это был цикл стихов памяти Маяковского. Напечатали их под псевдонимом. Корреспондент милюковских «Русских ведомостей» пронюхал и написал разгромную статью – до того времени эмигрантская пресса Союз просто игнорировала. После этой статьи дорога Ольге в «большую» русскую печать была закрыта навсегда.

В квартире на улице де Бюси было множество комнаток – больших и маленьких. В одной из них Григорий оборудовал личный кабинет с удобным диванчиком и ванной. Он иногда оставался там на ночь, если засиживался со срочной работой. Туда же он теперь приглашал дам – обычно кого-нибудь из молодых посетительниц. Знаки внимания Григорий принимал не бескорыстно, старался помочь, чем только мог. Сотрудники знали о слабостях Григория, но его любили, и все прощалось.