Снег в Техасе

– Есть. Держите меня в курсе.

Машина отъехала от гостиницы и исчезла за поворотом, и только тогда Марк вспомнил, что он забыл расплатиться.

…Марк вошел в гостиницу, была уже ночь. Заспанный портье молча кивнул и протянул Марку ключ. Марк поднялся по узенькой лестнице на второй этаж, прошел по темному коридору, открыл дверь своей комнаты, зажег свет. Он опустил жалюзи на окне и плотно затянул шторы. Затем достал из рюкзака портфель и вывалил содержимое на стол.

Фолиант оказался написанным от руки философско-историческим трактатом. На первой странице было написано крупными буквами: «Евразия. Исторические судьбы восточнославянской народности». Там было не меньше двухсот страниц, с цветными картами и схемами. Марк перелистал том, но читать не стал, отложил в сторону.

Он аккуратно открыл конверты. Их было три. Каждый содержал машинописный текст, распечатанный под копирку. Листки были пронумерованы. Марк разложил их по порядку.

В правом углу каждого листка было напечатано: «Шифрограмма. Совершенно секретно».

Дальше стояло: «Общероссийский Союз Евразия».

На листке № 1 он прочитал:

«Протокол организационного пленума ОСЕ. Болшево Московской области.

Дата: (без даты).

Слушали: организационная структура ОСЕ.

Постановили: образовать Директорию ОСЕ, состоящую из следующих комиссий:

Политической (председатель Альфа).

Военной (председатель Бета).

Информационной (председатель Гамма).

Председатель Союза: Дельта.

Секретарь: Рюмин А. Е.».

На втором листке, ниже той же шапки стояло:

«Протокол Директории ОСЕ. Болшево Московской области.

Дата: (без даты).

Слушали: сообщение Военной комиссии (докладчик Бета).

Постановили: утвердить предложенный План действий и приступить к его немедленному осуществлению.

Слушали: сообщение Информационной комиссии (докладчик Гамма).

Постановили: принять сообщение о внедрениях и частичном контроле над радиостанциями и основными печатными изданиями Москвы, Петрограда и Киева. Слушали: сообщение Политической комиссии (докладчик Альфа).

Постановили: утвердить текст Обращения к нации.

Председатель Союза: Дельта.

Секретарь: Рюмин А. Е.».

Текст на третьем листке был самый короткий:

«Шифрограмма.

План “Зет”. Провал. Предательство.

Явки и архивы уничтожены.

Замороженная явка: Рюмин А. Е. (не засвечен – вне опасности).

Молитесь за нас!»

…Москва встретила Марка Макклюра душной жарой. В академической гостинице, загодя заказанной Марком по Интернету, отключились кондиционеры. Окно было открыто настежь круглые сутки, вентилятор работал на полную мощность, но лишь гонял горячий воздух, насыщенный парами бензина и запахами кухни. Марк сидел перед компьютером в одних трусах и каждый час принимал холодный душ.

На счастье, в гостинице, несмотря на жару, исправно работал Интернет. Марк вышел на «Гугл» и набрал в окне: «Москва базы данных». Сразу же выскочило несколько привлекательных объявлений: паспортная база данных России, телефонный справочник, база данных ГИБДД физических лиц, проживающих в Москве и Московской области. Во всех случаях заказы принимались по электронной почте. В одном случае был указан номер телефона.

Марк записал этот номер на листке бумаги. Надел шорты, натянул на голое тело холщовый пиджак. Вышел на улицу. На ближайшем телефоне-автомате набрал номер. Приятный мужской голос ответил:

– Чем могу быть полезен?

– Мне нужна база данных по лицам в Москве и Московской области.

– У меня большой выбор. Ваш адрес?

– Я вас буду ждать в вестибюле на «Октябрьской-Кольцевой».

Через час Марк разложил на столе пять новеньких компакт-дисков. Все они загрузились безукоризненно. Самой подробной оказалась база данных ГИБДД.

Рюминых в Москве и Московской области оказалось не менее двухсот. На всякий случай Марк набрал «Болшево». Через секунду на экране появилось:

«Рюмин Евгений Алексеевич, 1930 года рождения. Пос. Болшево Московской области. Улица Широковой, дом 30».

После потной духоты метро под сводами Ярославского вокзала было даже приятно. Перед кассой на пригородные направления народу не было. Марк просунул в окошечко сторублевку и произнес заранее подготовленную фразу:

– Мне обратный до Болшево.

Найти дом Рюмина оказалось несложно. Улица Широко-вой начиналась у самой станции. Когда-то, до войны, здесь был лес, и дом, где поселили семью Григория Леви, стоял на опушке. Теперь здесь проходила улица, застроенная дачными домиками. Дом под номером 30 был самым ветхим и показался Марку необитаемым. Он толкнул незапертую калитку и вошел в заросший клочковатой травой сад. Вступил на скрипучее крыльцо и постучался в дверь. Не дождавшись ответа, отворил дверь и вошел внутрь дома. Темноватая комната была пуста. Он посмотрел в окно и разглядел сгорбленную фигуру человека в трусах, копошившегося в саду, возле колодца. Марк вышел в сад. Человек опустил ведро и уставился на Марка мутноватыми голубыми глазами.

– Вам кого?

– Мне нужен Рюмин Евгений Алексеевич.

– Я буду Рюмин Евгений Алексеевич. Проходьте до хаты.

Так началось их знакомство. С того дня Марк и ездил в Болшево, как на работу, почти каждый день. Как выразился позднее один из его московских знакомых, «окучивать» Рюмина. Поначалу Рюмин принимал Марка за дачника и каждый раз, словно видя его впервые, бросался показывать ему свое нехитрое жилище, стуча босыми ногами по скрипучим доскам. Марк его не разубеждал и покорно за ним следовал. Из своего прежнего российского опыта Марк знал, что процесс «окучивания» неизбежно предполагает потребление известного количества спиртного. По первому случаю он взял с собой бутылку водки и вскоре понял, что это было ошибкой. Водка подействовала на Рюмина разрушительно. У него стал заплетаться язык от первой рюмки, а после третьей голова его упала на не вполне чистый стол, и он громко захрапел. Действуя методом проб и ошибок, Марк довольно скоро выяснил, что наиболее благоприятно на Рюмина действует портвейн. Правда, «Агдам» и «Три семерки», о которых Рюмин часто вспоминал с легкой дрожью в голосе, в московских магазинах более не встречались. Их удалось заменить молдавской продукцией в необычной формы бутылках.

От портвейна Рюмин смягчался, и его тянуло на воспоминания. Это как раз, что было и нужно Марку. Он подливал ему молдавского пойла и незаметно переводил воспоминания в нужное для него русло.

Вскоре удалось выяснить, что дом этот построил его отец Алексей Евгеньевич Рюмин, инженер-путеец. Он ушел добровольцем на фронт в сорок первом и пропал без вести. От него осталась фотография – сорокалетний стройный красавец. Мать несколько раз выходила замуж, с ней Рюмин объехал почти весь Союз. А когда умер ее последний муж от развившегося на почве алкоголизма туберкулеза, она вернулась жить в этот дом, где и померла, царствие ей небесное…

А сам Рюмин после школы был в армии, потом рабочим на стройках. Последние годы служил в военизированной охране.

Когда Марк в первый раз упомянул соседскую дачу, Рюмин заволновался. Нервно заходил по комнате. Налил и одним духом высадил стакан портвешка. Как оказалось, детские его впечатления были на редкость отчетливы.

– Суки они белогвардейские…

Как выяснилось, он часто заглядывал на ту дачу. Там было двое молодых парней, лет шестнадцати-семнадцати. Как-то раз они играли в теннис на полянке, а маленький Рюмин подносил им мячи. А говорили они меж собой не по-русски. А потом они стали бросать в Рюмина мячами – так, для забавы. И все в голову ему целились. Один раз даже попали мячом в глаз. И весело гоготали, когда он, заливаясь слезами, побежал домой.

А потом всех, кто был на той даче, парней и их родителей, увезли на больших черных машинах. А дом весь обыскали. Перевернули все вверх дном. Когда все уехали и все затихло, Рюмин пробрался в их дом. На полу лежали газеты и книги, и все больше не по-русски. Одну книжку Рюмин сохранил. Вот она, стоит на полке. Рюмин протянул Марку книгу в старинном переплете. На корешке было выбито золотыми буквами: «Oeuvres de Molière»[3].

Это, кажется, произошло на четвертый или пятый день их знакомства. Были уже выпиты три бутылки приторного сладкого вина и доедены последние плавленые сырки. На этот раз Рюмин настоял, чтобы они пили поровну, и скрупулезно отмерял уровень жидкости в стаканах. Марк чувствовал тяжесть в желудке и тошноту. Комната, казалось, погружалась в туман.

По голосу Рюмина ему показалось, что тот собирался сказать что-то важное. Марк напрягся.

– А знаешь, что один из тех гостей, что на даче, был другом моего отца? Служили они на фронте вместе. Еще на той, империалистической. Только никогда не показывали, что знают друг друга. По ночам тот друг приходил к отцу. Когда спали все. Постучит в окно тихонечко и придет. А я у окна спал и слышал. А как-то раз привез большой сверток. И оставил. А на следующий день их всех и увезли…

Марк почувствовал, что стремительно трезвеет.

– А что с ним, с этим свертком?

– Да отец припрятал где-то, да так ловко, что никто его и не видел. А потом отец пропал… убили его на войне, наверное.

– И так и не нашли?

– Да мать нашла как-то раз в подвале. И на растопку потащила. А я тут как раз подвернулся. Не дал, всего несколько страничек сожгла старая… Дай, думаю, почитаю на досуге, о чем белогвардейщина письма писала… Да только опять руки не дошли…

– А где они сейчас?

– Да вот они, сидите вы на них…

Марк привстал и обнаружил, что он сидит на папке с кальсонными завязками. Осторожно развязав их и приоткрыв папку, он увидел написанную мелким почерком надпись:

«Общероссийский Союз Евразия».

Марк сжал папку в руках.

– Я покупаю. Сколько хотите?

Рюмин криво улыбнулся.

– Да так берите. Человек вы хороший. Хоть и фашист. Я фашистов за версту чую…

Марк потянул папку к себе, но Рюмин с силой в нее вцепился.

– А впрочем, нет. Еще портвешка, бутылочку. На вокзале еще дают…

До вокзала Марк долетел пулей, но не успел. Продавщица уже устанавливала щит на окно.

– Одну бутылку! – с мольбой в голосе сказал Марк.

Продавщица даже не обернулась.

– Иди проспись. Завтра придешь.

И тут Марк неожиданно сказал с сильным эстонским акцентом:

– Я фас отшен прошу только отну бютильку. Я хорошо фам заплачу… – и протянул продавщице стодолларовую купюру.

Акцент и купюра сработали. Продавщица приоткрыла щит и протянула Марку картонную коробку.

Когда Марк вбежал в дом, Рюмин мирно спал, положив под голову папку. Марк аккуратно вытащил папку и засунул ее в рюкзак. Он достал из коробки пузатую бутылку и осторожно поставил ее рядом с головой Рюми-на. На бутылке виднелась этикетка: «Коньяк “Энесси”, Франция. Цена: 100 у. е.».

В поезде Марк не выпускал рюкзак из рук. Он ему вдруг показался очень тяжелым. Стало темно, и в вагоне зажегся свет. Внезапно Марк почувствовал безотчетный страх. Он огляделся по сторонам. Вроде все как обычно. Вагон полупустой. Редкие пассажиры заняты своими делами – кто читает роман Донцовой, кто решает кроссворд, кто дремлет, опустив голову на плечо соседа. В вагоне на мгновение потух свет и тут же загорелся опять. И в то же мгновение Марк почувствовал, что сходит с ума: он явственно увидел, что по проходу между сидений медленно движется Василий Васильевич Скобельцын, профессор из Оксфорда. Только вместо окладистой холеной бороды щеки и подбородок его украшала двухдневная клочковатая щетина, да и одет он был не по-оксфордски – в пропахнувшую дымом телогрейку, армейские штаны и резиновые сапоги. Псевдо-Скобельцын уселся на свободное место напротив Марка, пошуровал в армейском рюкзаке, извлек початую пол-литровую бутылку, зубами ловко вытащил резиновую пробку. Потряс ее и протянул Марку:

– Земляк, с горла́ пить будешь?

Марк что-то выкрикнул нечленораздельное и, прижимая к себе рюкзак, бросился из вагона.

Он плохо помнил, как он сошел с поезда, сел в метро, добрался до гостиницы. Пришел в себя в номере, после того как на два оборота запер дверь и плотно занавесил окно. Он взял рюкзак, развязал завязки, пролистал бумаги в папке. Кажется, так и есть. Именно то, что безуспешно искали столько лет литературоведы и историки. История жизни и гибели Григория Леви.

Марк достал из кармана телефон и набрал номер. Голос в трубке ответил по-французски:

– Allo!

– Это вы, Сергей?

– Я вас слушаю, Марк. Какие новости?

– Все хорошо. Даже лучше, чем я надеялся.

– У вас усталый голос. Какие-нибудь неприятности?

– Пока что нет.

– Держите меня в курсе. Я к вам подъеду. Я давно собирался побывать в Москве…

– Я забыл с вами рассчитаться…

– Сочтемся.

– Спасибо, Сергей.

От звука его голоса Марк успокоился. Он не спеша разделся и залез в постель. Зажег лампу у изголовья. Вновь раскрыл папку. И улетел ровно на восемьдесят лет назад.

2

Вадим Григорьевич Леви, родился в Москве 10 января 1918 года, место проживания: улица Жан-Батиста Потэна, дом 65, департамент Сена, Франция.

Вадим был в Париже всегда, насколько он себя помнил. Не запомнилась ему Москва и первые месяцы его жизни в страшном 1918 году. Не запомнил он, как мать везла его из голодной Москвы в Гельсингфорс и как плыли на пароходе в Гамбург. Ничего не осталось у него от закопченного пригорода Берлина, где они прожили несколько месяцев. Обо всем этом он узнал гораздо позднее, из рассказов матери. А когда он встал на ноги и огляделся – кругом был Париж.

Первые слова, которые Вадим услышал и повторил, были русские, и говорил он до шести лет только порусски. Соседские мальчишки с ним не играли – он был неуклюжий и толстый и не понимал их птичий язык. Над ним смеялись и бросали в него камни. Перед школой он знал по-французски всего несколько фраз.

Он никогда не забудет свой первый день в лицее Франсуа Вийона. На нем был какой-то смешной ободранный свитер и большие, купленные на вырост вельветовые шорты.

Его вызвал учитель, месье Прево, спросил, как его зовут. Вадим сперва не понял, а когда разобрал, громко выкрикнул слова, так, как его научила мать:

– Je m’appelle Vadim, je suis un Russe![4]

Весь класс покатился от хохота. Прозвище Vadim-le-Russe пристало к Вадиму навсегда.

Французский язык вошел в Вадима как-то незаметно, помимо его воли. Годам к восьми он заметил, что и думает он уже не на родном языке, и, когда его дома о чем-то спрашивали, он автоматически отвечал по-французски.

Годам к десяти он стал много читать, причем литературу для взрослых. Мать была немало удивлена, когда узнала, что он читал Мальро и Жида. А в тринадцать лет он с увлечением прочитал всего Марселя Пруста. Его любимым предметом стала французская литература, и молодой учитель, месье Корбо, горячий сторонник литературного авангарда, не мог на него нахвалиться. По всем другим предметам успехи Вадима были более чем скромными.

Потом началось увлечение кино. И здесь опять у Вадима проявился хороший вкус, видимо, родительское наследие. Ему ничуть не нравились американские гангстерские фильмы или бесконечные приключения Зорро. Но фильмы Жана Ренуара с молодым Габеном и Мишель Морган он мог смотреть без конца. Он даже стал невольно подражать Габену: говорил отрывочными фразами, не отклеивая сигарету от верхней губы.

И вот тут Вадим впервые понял, как страшно в Париже быть бедным. Мать давала ему три франка на завтраки. Завтраков в лицее Вадим не ел – копил на кино. Денег хватало ровно на один билет, без лимонада и мороженого. В кино Вадим ходил по субботам – на Большие бульвары. Выходил из темного зала и долго бродил по ярко освещенным улицам. Как раз в это время открывали свои двери мюзик-холлы. Подъезжали блестящие машины, из них выпархивали модно одетые женщины. В воздухе пахло дорогими духами, бензином и сытостью. У Вадима от голода кружилась голова.

Мать Вадим видел каждый день, но разговаривали они редко. Мать всегда была занята: стирала белье или готовила еду. Иногда по лицу ее проходила тень, слегка шевелились губы, и она словно куда-то уходила. Вадим знал: это стихи. Вечером, когда дом стихал, она убирала все со стола, доставала свою тетрадь и покрывала листок за листком быстрыми строчками.

Отца Вадим видел редко. Он часто куда-то уезжал, а когда был дома, все время торопился. Рассеянно гладил его по голове:

– Как успехи в школе?

Как-то раз Вадим расхрабрился:

– Пап, дай мне десятку на кино.

Отец вытащил из кармана портмоне, бросил ему пятерку.

– Все, что есть. Попроси у матери.

В дверях повернулся к Вадиму:

– Знаешь, у меня идея. Ты уже большой. Я постараюсь подыскать тебе работу. По воскресеньям. О’кей?

Вадим знал, что денег в семье было в обрез. Раз в месяц матери присылали триста франков из какого-то благотворительного фонда для русских беженцев. Из этих денег они платили хозяевам за квартиру и в лицей. Того, что оставалось, едва хватало на жизнь.

Иногда приходили гонорары за мамины стихи из русских газет. Правда, случалось это все реже и реже. Мать что-то откладывала, а на остальные деньги покупала вина и вкусной еды.

Однажды Вадим увидел в столовой кошелек. В комнате никого не было. Он осторожно раскрыл его – там лежало несколько смятых бумажек. Он вытащил десятку, закрыл кошелек и положил его на старое место. Он знал, что мать никогда не пересчитывает деньги.

В ближайшую субботу, после кино, он пошел в большую брассери на бульваре Капуцинок. Небрежно развалился за столиком, закурил «Голуаз» и заказал большую кружку пива:

– Garçon, un boc![5]

Он пил маленькими глотками густой янтарный напиток и смотрел, как за большим стеклом в сгущающихся сумерках мелькает толпа.

Времена были тяжелые. Кризис, разразившийся в Америке и тяжело поразивший Германию, добрался и до Франции. Закрывались заводы. Разорялись компании. Тысячи людей остались без работы. У них дома редко бывают русские, чаще всего это дядя Коля Кондратьев, папин друг еще по Москве. Приходят они втроем, с дяди-Колиной женой, тетей Люсей, и сыном Андреем. Вадим с Андреем иногда по субботам вместе шляются по Елисейским Полям и по бульварам. Андрей на несколько лет старше Вадима и на голову его выше. Говорит, как парижанин, небрежно проглатывая окончания. Непрестанно рассказывает про свои любовные приключения.

– Хочешь, с кем-нибудь познакомлю?

Вадим краснеет и качает головой.

От дяди Коли они узнают новости: «Такой-то лишился работы, а того-то перевели на укороченный день. И подумать только, а вот такой-то огреб миллионы».

Одного из «таких» Вадим знал. Это был Александр Ставиский, «дядя Саша», старый папин знакомец. Он два раза был у них дома. Приезжал на шикарном «роллс-ройсе» с шофером. Каждый раз приносил матери огромные букеты цветов.

– Ольга Ивановна, я скромный и преданный почитатель вашего таланта. Дайте срок, я сниму для вас зал «Плейель»…

Срок этот так и не настал. Восьмого февраля 1934 года «дядю Сашу» нашли с простреленной головой на вилле в Альпах, близ Шамони. Имя Ставиского не сходило со страниц газет целый месяц. Как оказалось, Ставиский проворачивал миллионные сделки с дутыми акциями и необеспеченными векселями под поручительства министров. Официальная версия: самоубийство. Мало кто из журналистов сомневался в том, что «дядю Сашу» убрали спецслужбы.

…Отец сдержал слово. Как-то утром Вадим обнаружил у себя на столе записку: «Мадам Жозефин ля Брюйер, улица д’Анжу, 4. Тебя ждут в воскресенье в 6 часов».

Тихая улочка улица д’Анжу, в двух шагах от Елисейских Полей, протянулась от бульвара Мальзерб к улице Фобур-де-Сент-Оноре. Нарядный четырехэтажный особняк. Вадим толкнул солидную дубовую дверь. Суровая консьержка долго его выспрашивала: кто такой, к кому пришел. Сверилась со списком:

– Поднимайтесь, вас ждут.

Вадим поднялся по устланной мягким ковром лестнице в бельэтаж. Дверь открыла горничная в крахмальном переднике:

– Месье, следуйте в гостиную.

Вадим, стараясь ступать неслышно, прошел по блестящему паркету в огромную гостиную. Сел на кресло в углу. Гостиная была освещена несколькими канделябрами, они многократно отражались в зеркалах и, казалось, уходили в бесконечность…

В гостиную вошла высокая седая женщина, на вид лет пятидесяти. Протянула Вадиму руку:

– Будем знакомы. Меня зовут Жозефин ля Брюйер. Я журналистка – работаю в прессе и на радио.

Они прошли в кабинет. В отличие от гостиной порядка здесь было мало. Огромный стол и все пространство вокруг него было завалено бумагами, книгами и газетами.

– Отец сказал, что вы одинаково владеете русским и французским. Мне нужен помощник для перевода с русского. Переведите вот это.

Она протянула Вадиму газету. Это была «Правда» – Вадим узнал ее по заголовку. Эту газету и еще множество других отец часто приносил с работы.

– Переведите статью, отчеркнутую синим карандашом.

Вадим быстро пробежал статью глазами, незнакомых слов, кажется, не было.

«Текущий момент отличается небывалым обострением классовой борьбы. Теряя власть над массами, буржуазия прибегает к своему последнему оружию – кровавой фашистской диктатуре. Как всегда, на подмогу спешат ее верные лакеи – ренегаты рабочего движения, социал-предатели всех мастей и оттенков…»

Жозефин удовлетворенно хмыкнула.

– Перевод очень точный…

Минуту помолчав, добавила:

– Это написал Кольцов. Его стиль нельзя спутать…

Она подошла к сейфу, покрутила ручку и вынула несколько больших конвертов.

– Вадим, вы не возражаете против того, что я буду вас называть по имени?

Вадим сглотнул и поспешно закивал:

– Конечно нет, мадам!

– Так вот, Вадим, работа, которую я вам предлагаю, несколько особого свойства. О ней нельзя никому говорить, никогда, ни при каких обстоятельствах.

Вадим внимательно слушал.

– Я давно знакома с вашим отцом. Не скрою, я навела о вас кое-какие справки. Мнение о вас в целом положительное.

– Я надеюсь, мадам.

Она закурила длинную сигарету и, отведя рукой дым, продолжала:

– Теперь об условиях. Работать мы будем здесь, в этом кабинете. Обычно один раз в неделю, в это время. Если потребуется чаще, я вас предупрежу по телефону. Оплата сдельная – пятьдесят франков в час. Вы согласны?

У Вадима екнуло сердце. Такие деньги ему и не снились…

– Если вы согласны, начнем сейчас.

Жозефин раскрыла конверт. Из него выпали несколько листков, покрытых машинописным текстом.

– Начнем с этого…

Вадим стал медленно переводить протянутый ему листок. Жозефин взяла со стола большой блокнот и приготовилась писать.

«Юстас приветствует Соланж.

Общая оценка обстановки.

После практически полного разгрома правой оппозиции ожидается дальнейшее нагнетание обстановки. Ощущается растущее недовольство Хозяином, в особенности со стороны старых партийных кадров. Ожидается попытка смещения Хозяина на Семнадцатом съезде в июле. Этот вопрос обсуждался на закрытых встречах. Хозяин все еще полностью контролирует обстановку. Есть сведения, что в ряде случаев оппозиционные настроения инспирируются им специально.

Прилагаю решения закрытых пленумов.

Береги себя».

Жозефин шелестела бумажками.

– Переведи это, это и это.

Вадим, стараясь не пропустить ни слова, переводил что-то безумно занудное:

«О наделении особыми полномочиями органов НКВД СССР…

В случае выявления лиц, замешанных в социально опасной деятельности, органы НКВД СССР наделяются полномочиями по внесудебной административной высылке данных лиц в удаленные районы СССР или специально оборудованные исправительно-трудовые лагеря сроком до пяти лет с дальнейшим продлением срока в случае активного неповиновения…»

«О чистке партии…

В условиях успешного выполнения пятилетнего плана в четыре года и блестящих успехов на фронте индустриализации наметился резкий рост численности партии, достигшей на сегодняшний день трех миллионов человек. Это увеличивает опасность загрязнения рядов партии карьеристами, неустойчивыми, а то и прямо враждебными курсу партии элементами.

…провести чистку партии, в ходе которой должны быть выявлены и исключены:

…классово враждебные элементы…

…двурушники, прячущие свои действительные намерения под личиной показной лояльности и маскирующиеся словами о мнимой верности курсу партии…

…открытые и тайные нарушители партийной дисциплины…

…саботажники, уклоняющиеся от активного противостояния враждебным элементам…

…карьеристы и бюрократы…

…морально разложившиеся элементы…»

Вадим отложил последний листок. Большие часы в углу кабинета пробили восемь раз.

Жозефин отложила блокнот.

– На сегодня достаточно.

Она протянула Вадиму белый конверт.

– Спасибо. Ты можешь идти. А впрочем, если хочешь, останься. Я буду выступать по радио. Ты можешь послушать.