Снег в Техасе

Вадим радостно закивал:

– Я послушаю, мадам.

Он не подал виду, что заметил, что Жозефин обращается к нему на «ты».

Он пошел за ней в глубь квартиры в полутемный кабинет, разделенный надвое стеклянной перегородкой. Жозефин указала Вадиму на стул и дала в руки наушники.

За перегородкой, на столе стоял маленький черный микрофон, вокруг него возились двое молодых людей. Жозефин села в кресло перед микрофоном, надела наушники, развернула папку с исписанными листками. Один из молодых людей поднял руку, и на стене зажглась надпись: «Тишина! Микрофон включен».

Вадим надел наушники и услышал голос знакомого диктора:

– Иси-Пари!

Добрый вечер, дамы и господа! С вами, как всегда в это время, Анри Брессон. Начинаем воскресную субботнюю встречу с мадам ля Брюйер. Добрый вечер, Жозефин!

Голос Жозефин в наушниках звучал ниже и торжественнее, чем в жизни:

– Газеты называют меня Кассандрой. Меня не любят. Меня боятся. Говорят, что я пророчу беду. Я просто знаю немного больше, чем другие, и умею смотреть чуть дальше. Холодная зима опускается на Европу. Долгая и холодная зима… В Европе горят костры, на этих кострах жгут книги. Подождите немного – и на кострах будут жечь людей… Европу хотят погрузить в мрак средневековья. Фашисты в черных рубашках, сподвижники бывшего социалиста Муссолини, топчут святые камни Рима. Рабочие Рура радостно приветствуют истеричных фанатиков Гитлера и Рема. Избавившись от своих левых, с вожделением смотрит в их сторону Сталин. Недалек тот день, когда кровавые диктаторы сольются в противоестественном альянсе… У нас дома, в стране Робеспьера и Дантона, плетут свои сети фашистские подонки. Легионеры смерти, у них нет недостатка в громких кличках: Огненные кресты, франкисты, юные патриоты… Играя на недовольстве и озлоблении, безмозглые главари выводят на улицу безусых студентов и обездоленных ветеранов. В ближайшие дни они попытаются свергнуть освященную кровью коммунаров Республику и установить на ее месте диктатуру воинствующей пошлости. Будьте бдительны, люди!..

Шестого февраля они закончили работу к восьми часам. Вадим вышел на улицу Фобур-де-Сент-Оноре и пошел в сторону площади Согласия. Вечер был холодный, несколько раз начинал накрапывать дождь. Вадим шел быстро, но его все время обгоняли кучки куда-то спешащих людей. Он вышел на улицу Руаяль. От величественного прямоугольника Мадлен в сторону площади шла густая толпа. Впереди, на площади слышались улюлюканье и рев; доносились громкие хлопки.

Толпа увлекла Вадима вперед, на площадь. Он огляделся. В толпе было много ветеранов – они были в военной форме, с орденами. Еще больше было хорошо одетых молодых людей. У многих на лацканах пальто виднелись значки. Присмотревшись, Вадим различил эмблему Огненных крестов: череп на фоне золотого креста и перекрещенных мечей. Среди толпы попадались коммунисты из движения ветеранов – их Вадим узнал по красным бантам на военных френчах.

На площади шло сражение. Валялись булыжники и куски разбитого бетона. В воздухе пахло слезоточивым газом. Слепо смотрели разбитые стекла уличных фонарей. Горели перевернутые автобусы и автомобили. В ярких отблесках огня вспыхивала и гасла стрела Луксорского обелиска.

Основная потасовка шла на подходе к мосту. Толпа явно стремилась прорваться на мост и идти дальше на штурм Бурбонского дворца – его изящный портик едва просматривался в густеющих сумерках. Путь на мост преграждала ощетинившаяся саблями колонна конных полицейских. Раздалась команда, и лошади бросились на толпу. Толпа подалась назад. На отступавших накатились людские волны, шедшие сзади, со стороны Елисейских Полей и сбоку, с набережной Кур-де-ля-Рен. Люди падали, и упавших топтали ногами. Раздались крики:

– Убийцы!

– Смерть ворам!

Коммунист со сбившимся красным бантом закричал надрывно:

– Вся власть Советам!

И тут раздались выстрелы. Один из выстрелов раздался где-то совсем близко от Вадима. Он повернулся. Позади него стояли двое немолодых людей в кожаных куртках, по виду шоферы такси. У одного из них был в руках армейский револьвер. Он встал на колено и прицелился. Раздался выстрел. Полицейский, врезавшийся в толпу, выронил саблю и стал медленно сползать с лошади.

Второй смачно выругался по-русски.

– Молодец, Витька! А это от меня привет красной сволочи!

Он размахнулся и кинул в сторону полицейских продолговатый предмет. Граната разорвалась в самой середине каре. Лошади дико заржали и встали на дыбы.

Из толпы выскочил человек в полувоенной форме с кокардой, развел руки и закричал срывающимся голосом:

– Вперед, братья! Смерть ворам и убийцам! В Сену полицейских! В Сену депутатов!

Толпа развернулась и бросилась за ним. Полицейских стаскивали с лошадей и били ногами. Через минуту полицейских уже не было видно. Путь на мост был открыт.

И тут произошло неожиданное. По мосту со стороны Бурбонского дворца ровным шагом двигался взвод солдат в касках. В руках у солдат были казавшиеся игрушечными пистолеты. Раздалась короткая команда, и из стволов пистолетов вылетели язычки пламени.

Толпа мгновенно поредела. В первых рядах несколько человек упали. Остальные бросились врассыпную. Солдаты медленно продвигались, стреляя на ходу. Через несколько минут площадь Согласия была пуста. Догорали автобусы. В нескольких местах лежали застывшие в неестественных позах люди.

Вадим бежал в сторону ярко пылавшего здания Морского министерства. На углу улицы Риволи на него набросились двое полицейских и повалили на землю. Подошел пожилой человек в штатском. Вадиму показалось, что он видел его в толпе.

Мельком взглянув Вадиму в лицо, он сказал:

– Это один из тех, кто стрелял. Я его узнал. Он русский.

Вадима допрашивали в подвале Парижской префектуры. Задавали вопросы, били, спрашивали опять. Вадим был наслышан, как аккуратно бьют в полиции, так, чтобы было больно, но без следов, теперь он испытал это на себе. Его били резиновыми дубинками по почкам. От боли Вадим несколько раз терял сознание. Его приводили в чувство и били опять.

Вопросы задавали одни и те же.

– Как называется твоя группа?

– Кто командир?

– Где сборный пункт? Явки… Телефоны… Адреса…

Вадим отвечал односложно:

– Ничего не знаю. На площадь попал случайно.

– Кто может подтвердить твою личность?

Вадим пошарил по карманам. Нашел карточку Жозефин. Протянул ее полицейскому:

– Спросите у этой дамы. Она известная журналистка. Она подтвердит…

Полицейский вертел карточку в руках.

– Жозефин ля Брюйер. Это интересно. Что же, давай попробуем…

Он набрал номер телефона.

– Мадам ля Брюйер? Вас беспокоят из Префектуры полиции. Вам говорит что-нибудь имя Вадим Леви?..

– Меня зовут лейтенант Брике. Задержан за вооруженное сопротивление полиции. Это очень серьезно, мадам…

– Извините, мадам, но я обойдусь без ваших советов. Мы разберемся. Желаю вам доброй ночи…

Сердито повернулся к Вадиму:

– Эти журналисты совсем обнаглели.

Через минуту зазвонил телефон. Полицейский снял трубку:

– Лейтенант Брике у аппарата.

В трубке что-то треснуло. Полицейский встал, и лицо его вытянулось.

– Я слушаю, мой генерал. Но имеются серьезные свидетели, мой генерал…

В трубке опять треснуло, и лейтенант заблеял:

– Слушаю, мой генерал! Будет исполнено, мой генерал…

Когда Вадим вышел из здания префектуры, была глубокая ночь. Перед ним, на фоне чуть подсвеченного ночного неба, высилась громада Нотр-Дам. Вадим сделал несколько шагов в сторону моста. Его кто-то окликнул:

– Месье!

Рядом с ним неслышно остановилась большая черная машина. Шофер открыл дверцу.

– Месье, мадам просила вас подвезти.

Вадим поднялся по мягкой лестнице. Дверь в квартиру была открыта. Жозефин помогла Вадиму снять пальто. Левая рука у него плохо слушалась.

– В ванную! Сейчас же в ванную!

Вадим разделся и вступил под обжигающие струи душа. Он почувствовал, как тепло входит в его искалеченное тело. Он открыл глаза. Перед ним стояла Жозефин. Он не подозревал, что у нее такое молодое тело. В руках у Жозефин была большая мягкая губка. И она несколько раз провела губкой по его телу. Потом она встала перед ним на колени. Вадим закрыл глаза и почувствовал, как по его телу прошел электрический ток…

3

Григорий Осипович Леви, родился в Москве 1 августа 1888 года, постоянно проживает в Ванве, в доме 65 по улице Потэна, департамент Сена, Париж, Франция.

Григорий лежал с открытыми глазами. Сон не приходил. У себя дома, в Ванве, Григорий всегда спал плохо. Кровать рядом с ним была пуста. Он знал, что Ольга внизу, за столом в гостиной. Покрывает страницу за страницу мелкими острыми строчками.

Григорий услышал легкие шаги на лестнице. Чуть слышно скрипнула кровать. Ровное дыхание.

Он провел рукой по Ольгиному лицу.

– Не спишь?

Из темноты на него смотрели ее глаза.

– Мне нужно тебе сказать что-то важное. Я сегодня подал заявление. На рю де Гренель…

Ей не нужно было объяснять, что такое рю де Гренель. Старое русское посольство, где уже десять лет как сидят большевики.

– Зачем?

– Мы уезжаем. Возвращаемся. В Москву…

В их маленькой спальне вспыхнул свет. Он увидел лицо Ольги, искаженное болью:

– Нет, нет, нет, только не туда…

– Что с тобой, Оля? В нашу Москву, там Поварская, Сивцев Вражек…

– Нет, Григорий, нет! Нашей Москвы уже нет… Они убьют нас всех… и тебя… и меня… и Вадима…

…Григорий часто думал, как случилось, что они стали с Ольгой все меньше понимать друг друга и стали совсем чужими. А ведь это началось уже давно. Еще в Москве…

Он помнил, как увидел ее в первый раз в Коктебеле. Светловолосую голубоглазую девочку с ослепительной улыбкой, так не похожую на других, самолюбивую и самоуверенную. В нее были влюблены все в странном доме поэта Волошина. А она выбрала его, Григория.

Они поднимались на Карадаг. Лиловое море и черные клочки скал уходили все дальше вниз. Григорий взял Ольгу на руки и понес ее вверх по узкой тропинке.

– Гриша, скажи, за что ты любишь меня?

– Потому что ты самая умная, самая талантливая, самая красивая…

– Да, да, да! Самая умная, самая талантливая, самая красивая! Скажи это еще раз!

Григорий споткнулся о корень, и они упали на мягкую траву и долго лежали, обнявшись.

И вдруг Ольга сказала серьезно:

– Держать меня нужно крепче. Меня можно разбить. Я очень хрупкая…

А потом была Москва… Флигель Ольгиного родительского дома на Поварской и их уже собственная квартира на Сивцевом Вражке. Им едва исполнилось двадцать лет, когда почти одновременно вышли их книжки: Ольгин поэтический сборник «Вечерний альбом» и повесть Григория «Из детства». Обе книжки напечатал в своем издательстве отец Григория – это был его свадебный подарок молодым. Забавно, что критики хвалили книгу Григория, в то время как Ольгины стихи вызвали лишь насмешки. Из тогдашних Ольгиных виршей навсегда в памяти остались лишь строчки, резанувшие безоглядной самоуверенностью:

Разбросанным в пыли по магазинам(Где их никто не брал и не берет)Моим стихам, как драгоценным винам,Настанет свой черед…

Именно в тот момент Григорий очень отчетливо понял, что писателя из него не выйдет. Он перечитывал свою, написанную очень ясным, но лишенным блеска языком книжку. Ни образов, ни свежих мыслей не было. Писать ему больше не хотелось. Григорий бросил гимназию. Отцу сказал, что будет заниматься дома, сдаст экзамены экстерном.

Они часто принимали гостей, стали завсегдатаями литературных и художественных салонов. Григорий стал замечать, что у них стал чаще других бывать Исидор Гольц, владелец художественной галереи на Кузнецком Мосту, пожилой польский еврей. Он курил дорогие сигары и говорил по-русски с нарочитым акцентом.

Однажды весной Ольга исчезла. На письменном столе лежала записка:

«Выезжаю срочно на художественный салон в Берлин. Вернусь через неделю.

Люблю. Целую».

Когда Ольга вернулась, от ее вещей долго пахло сигарами.

Когда началась война, Григорий записался санитаром в армию. Колесил на санитарном поезде по полям Польши и Белоруссии. Научился накладывать жгуты и повязки на раны. Пил спирт. Тогда же у него случился первый продолжительный роман. Его любовница – санитарка Вера Котельникова, как, впрочем, и все последующие, – была похожа на Ольгу: голубоглазая блондинка, правда, повыше ростом и без всяких поэтических амбиций. Товарищи по поезду выделили им отдельное купе. Вера стирала Григорию белье и приносила деликатесы из вагона главврача.

В Москву он вернулся в марте 1917-го. Москва была запружена солдатами – они бесцельно слонялись по городу и лузгали семечки. Он молча постоял несколько минут перед их домом на Сивцевом Вражке. Наконец позвонил. Открыла Ольга. Сперва бросилась к нему, потом замерла.

– Сбрось все это здесь, на лестнице. Шинель, мундир – все. И скорее в ванную. От тебя пахнет войной…

Это было последнее лето, которое они провели вместе в России. Ольга уже была известной поэтессой, у нее вышли три книжки. Она устраивала поэтические вечера – на эти вечера неизменно надевала длинное бабушкино платье и брала старинный черный веер. Григорий держался скромно, его почти не замечали. Они на неделю выбрались из Москвы и уехали на Оку, в Тарусу – там у Ольгиного отца был дом. Лето стояло жаркое. Они целыми днями бродили по некошеным лугам, а вечерами сидели на веранде, пили липовый чай и смотрели, как необычно красное солнце медленно уходит за синий лес. Было удивительно тихо. Казалось, они были одни на целом свете.

В сентябре Ольга сказала Григорию:

– У нас будет бэби. Зимой.

Григорий замычал и побежал открывать шампанское.

– Я буду рядом с тобой.

Но когда родился Вадим, Григорий был далеко.

В сентябре Григорий вернулся на военную службу. Он получил звание прапорщика и был прикомандирован к Михайловскому артиллерийскому училищу, что стоит покоем в переулке у Покровских ворот. Двадцать пятого октября он был в увольнении, дома, и узнал о перевороте из утренних газет. Он наскоро оделся, выскочил на улицу и поймал извозчика. Училище гудело.

Кадеты и младшие офицеры сгрудились в актовом зале.

– Где оружие? Где командиры?

Григорий обратил внимание на насупленные лица солдат, стоявших без строя на плацу.

– Господа офицеры!

Гул смолк.

В зал вошел полковник Знаменский и штаб-офицеры.

– Господа, прошу внимания. Временное правительство в Петрограде свергнуто. Бо́льшая часть войск в Москве, включая артиллерию, находится под контролем Совета рабочих и солдатских депутатов. Мы окружены. У нас нет оружия.

В зале наступила тяжелая тишина.

Вперед выскочил поручик Краузе и закричал истерически:

– Предательство! Принимаю командование на себя! Все, кто верен присяге, шашки наголо и вперед, за мной! Смерть иудам!

Раздался спокойный голос штабс-капитана Рыбникова:

– Господин поручик, вы пьяны. Опустите оружие.

Полковник выдержал паузу и продолжил:

– В настоящий момент комендант города ведет переговоры с Советом. Нам предлагается свободный выход из города с сохранением личного оружия. Пролития братской крови я не допущу.

Опять наступила тишина, и кто-то спросил:

– А куда с оружием?

И зал ответил в голос:

– На Дон! К Каледину! За честь и достоинство!

У выхода кучковалась группа офицеров. Кто-то взял Григория за плечо:

– Ты на Дон?

– Я со всеми.

Григорий вместе с подпрапорщиком Зуевым идут вниз по Тверской, в сторону Кремля. День не по-осеннему теплый, солнечный. На углу Охотного Ряда, у стены дома, толпа. Все больше солдаты в обмотках. Прилично одетых людей не видно. Григорий и Зуев протискиваются вперед. На тумбе с объявлениями криво приклеенный лист оберточной бумаги. На листке крупными неровными буквами напечатано:

«Граждане и товарищи!

В Петрограде свергнуто и арестовано буржуазное Временное правительство помещиков и капиталистов. Керенский бежал. Всю власть взял Съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Он принесет мир народам и землю крестьянам, отдаст рабочим фабрики и заводы.

Сознательные рабочие, крестьяне и солдаты Москвы! Завершим начатое дело! Добьем без пощады врагов пролетарского дела! Все с оружием в руках на Скобелевскую площадь!»

Григорий взял за край листка и потянул. Приклеенный мучным клейстером листок легко отошел. Григорий смял бумагу и искал глазами, куда выбросить. Толпа вокруг них густела.

Стоявший ближе других чубатый солдатик в сдвинутой набекрень папахе схватил Григория за грудки:

– Не трожь проклимацию, офицерская сволочь!

Григорий оттолкнул солдатика и опустил руку в карман, нащупал револьвер. На него набросились трое, скрутили руки, вытащили револьвер из кармана. Рядом натужно хрипел и отбивался Зуев:

– Германские шпионы! Предатели! Сволочи!

– Бей их! Кончай на месте! – В толпе защелкали затворы ружей.

Выбился вперед пожилой рабочего вида человек с красной повязкой на рукаве.

– Спокойно, граждане! Никакого самосуда! Отведем их в Совет. Пусть их судят по революционному закону.

Толпа одобрительно загудела. Григорьеву и Зуеву связали руки. Человек двадцать солдат в расстегнутых шинелях, с ружьями наперевес повели их к назад по Тверской – к Скобелевской площади.

Наступали ранние осенние сумерки. На Тверской зажглись огни магазинов и кафе. У входа в ресторан Григорий заметил знакомого журналиста. Тот его узнал, бросился было навстречу, но, увидев вооруженных солдат, испуганно метнулся прочь.

На Скобелевской площади, у генерал-губернаторского дома, шеренга автомобилей. У машин люди в кожаных френчах. Пропускают только тех, кто показывает какие-то красные бумажки. Дали знак остановиться:

– Кого ведете?

Один из солдат затараторил:

– Срывали объявления советской власти. Агитировали за царя…

Человек в коже тихо выругался:

– Шлепнули бы на месте! В общем так, арестованные и вы, – он показал пальцем на солдата, – со мной. Остальные – расходитесь!

Им развязали руки. Они поднимаются по широкой лестнице генерал-губернаторского дома, проходят анфиладу комнат. Там все буднично, словно и нет революции. Барышни стучат на «Ундервудах», молодые люди снуют с папками.

Их приводят в кабинет. За огромным столом, заваленным бумагами, лысоватый человек в очках. По виду – мелкий чиновник.

– В чем дело, товарищи?

Человек в коже путано объясняет:

– Задержаны революционными солдатами… За срыв прокламаций… Вели пропаганду за царя, за войну…

Очкастый его перебил:

– Оружие применяли?

Солдатик вышел вперед:

– Никак нет, вашеродь… товарищ… Леворверт я изъял…

Очкастый устало вздохнул.

– Вы можете идти, товарищи. А вы, – он кивнул Григорию и Зуеву, – садитесь за тот стол, берите перо и бумагу и все подробно в письменном виде…

Григорий и Зуев покорно заскрипели перьями.

Вдруг в соседних комнатах послышались приглушенные голоса:

– Товарищи из Питера… Наведут порядок…

Хлопнула дверь, и в кабинет вошли двое. Один низкорослый, в кожаном френче, козлиная бородка клинышком. Григорий запомнил пронзительные голубые глаза за стеклышками пенсне. Второй – высокий, в длинной солдатской шинели, с худым, изможденным болезнью или бессонницей лицом.

Низкорослый легкой походкой пронесся по кабинету, обменялся рукопожатием с очкастым, остановился перед Григорием и Зуевым.

– Арестованные офицеры? Сопротивление рабочей власти? Фамилии, звания?

Григорий и Зуев немногословно представились.

Низкорослый покосился на высокого. Тот на минуту прикрыл глаза, словно заглядывал в спрятанный под высоким лбом гроссбух.

– Зуев, из мелкопоместных дворян Курской губернии. Леви – сын известного книгоиздателя, литератор.

Низкорослый подошел вплотную к Григорию, повернул его лицо к свету.

– Леви, Леви… знакомое имя. Вы еврей?

Григорий отстранился.

– Я – православный. Я – русский офицер!

Низкорослый рассмеялся. Смех у него был женский, грудной.

– Вы жалкий испуганный еврей.

Он повернулся к очкастому:

– Отпустить обоих! Они не опасны.

Через минуту он передумал:

– Впрочем, нет. Отпустите только этого. – Он указал на Григория. – У него в глазах только страх. А с тем, с Зуевым, разбирайтесь. У него пустые глаза, он способен убивать…

…Григорий открыл глаза и посмотрел на часы. Восемь часов. Он распахнул окна, и спальня наполнилась ароматом ранней парижской весны. Ольги не было. Снизу, из кухни слышался звон посуды, доносился запах молотого кофе.

Григорий быстро позавтракал, тщательно оделся – долго подбирал галстук – и выскочил на улицу. У него сегодня большой день. Лекция в Тургеневской библиотеке: «Россия и Евразия». Объявления о лекции поместили все газеты, даже «Русские ведомости». Ходили слухи, что ее неизменный редактор и издатель, отец русской демократии Павел Николаевич Милюков, выразил желание явиться самолично.

Зал медленно заполняется народом. Лица все больше знакомые. Шумно здороваются. Обмениваются шутками. Двенадцать часов. Петр Бернгардович Струве занимает место председателя. Звонит в звоночек.

– Начнем, господа. Вам слово, Григорий Осипович.

Григорий поднялся на трибуну, разложил бумаги, кашлянул в кулак.

Вдруг по рядам прошел шумок. В зал вошел высокий старик в пенсне. Несколько человек встали, пропуская его вперед. Милюков, на ходу пожимая руки, пробрался в первый ряд. Достал из черного портфеля блокнот, вынул из кармана ручку, наклонился вперед и прижал к уху руку.

Григорий откашлялся и начал:

– Господа! Русский народ – часть великого евразийского этноса. Корни наши уходят в далекое прошлое. Мы – часть арийской расы. Зародившись в предгорьях Северной Индии, предки наши расселились на востоке Сибири. И только оттуда второй волной вышли они в Европу. Там лежат наши истоки – в великих евразийских степях…

Григорий сделал паузу и продолжал. Волнение первых минут проходило. Голос его звучал громче и увереннее.

– Вся наша ментальность, духовность – континентальная, степная, полная противоположность морской, западной. Нам нужно пространство, мы – кочевники и землепроходцы…

После походов Батыя произошел благодатный сплав восточных славян с монголами, родился новый суперэтнос. Были разорваны позорные путы, связывавшие нас с Западом, делавшие нас рабами их прогнившей на соленых морских ветрах цивилизации. Надо отбросить распространенный русофобами миф о монгольском иге. Никакого ига не было, был союз равноправных народов, основанный на духовном родстве и взаимном притяжении…

Великие этносы создают великие личности, я называю их пассионариями. Пассионарность – это особое состояние личности, необоримое внутреннее стремление, осознанное или чаще всего подсознательное, к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели, часто иллюзорной. Цель эта представляется пассионариям как нечто ценнее их собственной жизни, а тем более жизни и счастья современников и соплеменников… Кто они, эти люди? Пятьсот бродяг, сбившихся вокруг Ромула, положили начало великому народу – римлянам; «верные» вокруг царя Давида основали царство Израилево, бароны – вокруг Карла Великого – создали Германскую империю, а люди «длинной воли», сбившиеся вокруг Чингисхана, положили начало монгольскому суперэтносу.

Пришло время новыми глазами взглянуть на то, что происходит в Европе и на нашей многострадальной родине. В нашей стране, именуемой СССР, происходят необратимые перемены. Новое руководство решительной рукой выкорчевывает левацкие интернационалистские элементы. Уже никто не говорит о всемирной революции. Страна возрождает исконную национальную культуру, выросшую на здоровых евразийских корнях. Намечается разворот в сторону германского и итальянского национальных центров, порвавших с прогнившими устоями европейского демократизма. Нет, Сталин, Гитлер и Муссолини – не герои-пассионарии. Но они расчищают путь тем, кто придет на их место.

Задача эмиграции в этих условиях – максимальная связь с Россией. Уничтожение перегородок, отделивших нас от родины. Мы должны внедряться в тело России, установить связь со всеми евразийски мыслящими группировками, особенно в сфере власти, в армии и в печати. А число таких группировок больше, чем мы представляем, и их численность растет. Россия никогда не будет частью Европы, нам не нужны их свободы и горькая на вкус демократия. Нам нужна наша Россия!

Григорий закончил свою речь и отер пот со лба. После минутной паузы раздались жидкие аплодисменты.

Струве позвонил в колокольчик:

– Благодарю вас, Григорий Осипович. Господа, вопросы.

Несколько человек подняли руки.

Из первого ряда встал Милюков.

– Господа, позвольте мне несколько слов. Я недолго. Через полчаса у меня заседание редакционной коллегии.