Святые и дурачок

Разумеется, апостольская деятельность Андрея Первозванного не могла распространяться на Скифию в широком смысле и едва ли на всю Скифию в узком смысле. Вероятнее всего, Андрей проповедовал в приморских городах, в которых население было пёстрым и смешанным (греки, евреи, скифы, лазы, абазги, колхи, синды, меоты…), а в качестве общепонятного языка бытовал греческий. Однако вполне возможно, что он совершал странствия вверх по великим рекам вглубь скифских степей. Поэтому не лишена вероятия, хотя и недоказуема, версия Нестора Летописца о путешествии Андрея по Днепру и о благословении места, на котором позднее вырастет Киев.

«…Андрѣю учащю в Синопии, пришедшю ему в Корсунь … и приде въ устье Днепръское, и оттолѣ поиде по Днѣпру горѣ. И по приключаю приде и ста подъ горами на березѣ. И заутра, въставъ, рече к сущимъ с нимъ ученикомъ: “Видите горы сия? Яко на сихъ горахъ въсияеть благодать Божия: имать и городъ великъ быти и церкви мьногы имат Богъ въздвигнути”»[3].

(Разумеется, дальнейший рассказ о том, как Андрей прибыл в землю словен ильменских и удивился их парны́м баням – уже чистая легенда: словене пришли на берега Ильменя почти семью столетиями позже.)

На бескрайних просторах Скифии следы Первозванного апостола теряются. Все сведения о месте и обстоятельствах его кончины легендарны и апокрифичны, к тому же порой противоречат друг другу. Одни предания утверждают, что он принял мученическую кончину в Патрах (Греция), другие указывают на понтийскую Синопу, третьи вообще переносят финал его проповеди в Персидскую Армению или Месопотамию. Косой крест как орудие его мученичества – тоже элемент поздних преданий.

Впрочем, стоит сказать нечто в защиту преданий, под которыми мы здесь понимаем недокументированные и не поддающиеся научной верификации устойчивые и широко бытующие версии исторического прошлого. Они могут быть весьма достоверны – в тех случаях, когда не вытекают прямо из идеологических схем и не содержат откровенно фантастического материала. В XIX – начале XX века, в эпоху позитивизма и науковерия, сложилось высокомерное отношение к преданиям. Источником истины считался аутентичный документ или предмет материальной культуры: с их помощью научная критика беспощадно драконила сценарии прошлого, сложившиеся на основе традиций, бабушкиных памятей и прадедушкиных сказаний. Вера в объективный источник явилась стимулом развития археологии, ибо что может быть объективнее артефакта, обнаруженного в древнем культурном слое? Однако по мере накопления археологических материалов стала выявляться любопытная тенденция. Они, эти материалы, зачастую разрушали концепции, выстроенные с применением самого совершенного научно-критического анализа письменных источников, и очень редко входили в прямое противоречие с преданиями, основанными на древней устной традиции.

Весьма показательна как раз ситуация с Несторовой летописью, один из корней которой – устное предание. Научная критика склонна была не оставить камня на камне от повествования об образовании Древнерусского государства и о временах его первых князей. Трувора не было, Синеуса не было, Рюрик если и был, то не тот, да и вообще были ли варяги? Археологические же раскопки последних пятидесяти – шестидесяти лет ни в чём Нестора не опровергли, но в ряде случаев подтвердили его добросовестность. Например, в Старой Ладоге обнаружены остатки варяжского укреплённого поселения, датируемого точнёхонько временем перед призванием Рюрика из Ладоги в Новгород согласно «Повести временных лет». Конечно, на основании материалов раскопок нельзя отождествить с дружинниками Рюрика обитателей Ладоги, оставивших в культурном слое палочку со скандинавскими рунами и амулет «Молот Тора». Но на чашу весов положена увесистая гиря в пользу древней традиции. Несторовы новеллы оказались ближе к истине, чем построения историков-позитивистов.

Устное предание искажает или отбрасывает детали, но стремится сохранить истину в её смысловом целом.

Можно не сомневаться в итоговом акте древнецерковного предания: апостольская проповедь Андрея Первозванного была увенчана мученической кончиной. Где и при каких именно обстоятельствах? Об этом мы узнаем на Страшном суде.

Всё?

Вроде всё.

Нет, ещё вот что.

Примерно половину своей жизни Андрей провёл в рыбацких трудах вблизи Кинерета. Неизвестно, путешествовал ли он за все эти годы куда-нибудь, кроме как в Иерусалим, по иудейскому обычаю, на праздники. Иудея в то время – дальний угол Римской державы, а окрестности Кинерета – дальний угол Иудеи. Здешний рыбак с точки зрения образованного римлянина, ну, например, Плиния или Тацита – не столько человек, сколько курьёз дикой природы. Как камчадал или эскимос в представлении вельможи просвещённого двора императрицы Екатерины II.

У нас нет уверенности даже в том, что Андрей был грамотен ко времени своего избрания в апостолы. Зачем рыбаку грамота? В нём, в его душе, конечно, от юности свербело что-то – некая жажда истины. Свербение это, подобно солнечным лучикам, сфокусированным стеклянной линзой, подожгло вещество ума и воли. Сначала тлело, потом разгорелось. Наверно, стал ходить в синагогу, где можно было послушать, как читают Писание и как его толкуют почтенные люди – книжники и фарисеи. Но их знания были пресными и бесплодными, подобно высыхающему озеру. Услышав о живом пророке, Андрей пошёл в пустыню (близко: два дня пешего пути; через «море» на лодке – быстрее) и так попал в круг учеников Иоанновых. «Учеников» – громко сказано: просто к Иоанну приходили тысячи и уходили; те, кому позволяли обстоятельства (может быть, сотни), оставались.

Всё это – сугубо провинциальная история. Даже не областного, а районного масштаба. Представьте: Римская держава от Британии до Месопотамии и два дня пути от Капернаума до Заиорданской пустыни.

Андрей встречает Иисуса.

Проходит лет десять. Или пятнадцать. Или двадцать.

И вот апостол Андрей обошёл – где-то пешком, где-то на ослике, где-то в повозке, по рекам в лодке, морем на корабле – Финикию, Сирию, Месопотамию, Армению, Каппадокию, Вифинию, Понт, Лазику, Колхиду, Иверию, Абазгию, Боспор, Таврию, Скифию. И не просто обошёл, а собрал, рассказал, увлёк, убедил, объяснил, зажёг веру, истолковал писания, дал наставления. Составил общины, выбрал предстоятелей, уйдя, не забывал, возвращался, устранял несогласия, примирял враждующих, удалял негодных, уточнял смысл упований. Бывал в тюрьмах, бывал бит и мучим, терпел, обретал свободу – и снова шёл, собирал, учил, утверждал…

Круг его общения – десятки тысяч. Аристократы и бродяги, богачи и нищие, неграмотные простецы и светила учёности. И с нищим он нищ, с учёным учён, с простым прост, с благородным аристократ.

Трудяга-рыбак из Капернаума, про которого неизвестно даже, знал ли он на момент своего избрания грамоту.

Как могло случиться такое преображение?

Тут мы видим следующую картину.

На белом скалистом мысу

Скалистый мыс над тёмно-синим морем. Морская даль круглится как чаша; по ней перебегают сердитые барашки. На белом сухом мысу – площадка с кусочком колоннады, окружённая руинами древних стен и ямами раскопов. Всякий, кто бывал в Севастополе, узнает это место: Херсонес.

Колонны, отбрасывая тени, делают площадку полосатой. Между полос – белокаменное возвышение, на нём – кресло без спинки с икс-образно перекрещёнными ножками. На кресле – сидящая тёмная фигура без черт лица. Ещё три фигуры появляются в проёме руинированной стены: две, по сторонам, тёмные, одна, посередине, как бы слепленная из света. Лучи, исходящие от светлой фигуры, освещают и преображают пространство: колонны и стены дорисовываются до верха, развалины получают стройные пропорции. Сидящий на престоле обретает черты: теперь мы видим человека среднего роста и возраста, лысоватого, гладко выбритого, с безнадёжно искривлённым ртом и скучающим взором, одетого в синий шерстяной гиматий поверх хитона. Возможно, это Плиний, или Тацит, или кто-то рангом поменьше. В его руках связка деревянных навощённых табличек.

Двое вошедших по бокам превращаются в вооружённую стражу. Тот, кто посреди них, тоже являет нам свой облик: он темноволос с проседью, бородат, на обветренном, крупно вылепленном лице орлиный нос, глаза под густыми бровями светлые и лучистые. Одежда поношенная. Лет ему около пятидесяти.

Апостол Андрей Миниатюра XII век Византия

Сидящий на престоле. Ты Андрей, сын Иона, из… (глядит в табличку) Из Витф… Вис…

Андрей. Из Вифсаиды. Только отца моего звали не Ион, а Иона.

Сидящий. Иона? Странное имя. Ах да: ты ведь из этих… Ты иудей?

Андрей. Был иудеем.

Сидящий. Как это – был? Разве человек может перестать быть тем, кем родился? Послушай, а может, тебе даровано римское гражданство? Если ты римский гражданин, то скажи сразу: я отправлю тебя в Рим на суд Кесаря. За казённый счёт.

Андрей. Нет, начальник. Так высоко я не летаю.

Сидящий. Жаль. Съездил бы в Рим. И нам меньше хлопот. Очень надо тут с тобой возиться. А кстати, почему ты говоришь мне неуместное слово «начальник»? Ты должен обращаться «господин».

Андрей. Прости, но я не могу так тебя называть. У меня есть Господин, один-единственный навсегда.

Сидящий. Ты чей-то раб? Так назови его имя и не морочь мне голову. Если он в этом городе, мы вызовем его и решим с ним все вопросы.

Андрей. Это вряд ли получится. Мой Господин далеко, на небе, и Он здесь, с нами.

Сидящий. Что ты несёшь? Ты, что ли, Сфинкс, чтобы говорить загадками? Не серди меня. И без тебя мороки предостаточно.

Андрей. Я просто говорю, как есть, правду. Мой Господин и Учитель, Иисус Христос из Назарета, воскрес из мёртвых и вознёсся к Своему Отцу на небо. Но Дыханием Своим он везде, потому что Его Дыханием дышит вся жизнь.

Сидящий (стражникам). Он сумасшедший? Кого вы ко мне привели?

Андрей. Начальник, ты умён и справедлив. Что в моих словах кажется тебе невероятным?

Сидящий. Кого привели, я вас спрашиваю? Разве не видно? Человек с такими лучистыми глазами не подлежит моей власти и наказанию. В чём его обвиняют? (Смотрит в таблички.) Ах, ну да, конечно. Еврейские штучки. Вот: на тебя жалуются из синагоги… И вот ещё: почтенные мастера, изготовители священных изображений. Ну, синагога – понятно: эта публика ненавидит нас, а чуть что – бежит к нам жаловаться, выливает на нашу голову свои дрязги. А чем ты досадил этим благочестивым ремесленникам?

Андрей. Ничем.

Сидящий. Не лги!

Андрей. Я говорю правду. Говорящий неправду – диавол и враг Бога, ибо Бог – правда.

Сидящий. Это ты хорошо сказал. Боги всегда правы, а лжесвидетельствующий неугоден богам. Каких богов ты чтишь?

Андрей. Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого. И один у меня Господин Иисус Христос, Сын Божий, единственный, рождённый до всех времён.

Сидящий. А-а, так ты философ! Сразу бы мне сказали. Интересно философствуешь. Сын Божий до всех времён… мировой Логос… Чем же ты докажешь, что Бог один?

Андрей. А что тут доказывать? Ты и сам это знаешь. Два разума не могут подумать одну и ту же мысль. Две разных воли не могут создать гармонию. Прикажи твоим стражникам вместе, в четыре руки, слепить горшок: он выйдет кривобоким. А мир посложнее, чем глиняный горшок, и он полон красоты и соразмерности. Смотри: видишь тучу? Она скоро прольётся дождём на те горы; дождевая вода потоками стечёт вниз, в долину, впитается в землю, из неё перейдёт в корни винограда, даст жизнь гроздьям, из которых сделают вино. Ты выпьешь вино, и оно подарит тебе тепло и радость. Лишняя влага выйдет из тебя мочой и потом, как выходит она из листьев винограда и из всякой земной плоти, испарится, поднимется наверх и станет тучей… Кто мог сотворить такую стройность? Только один Творец, которому не мешали советчики и помощники.

Сидящий. Да, насчёт советчиков… Тут ты прав. Тебя интересно послушать. У кого ты учился? У последователей Зенона?

Андрей. Я не знаю такого человека.

Сидящий. Так ты Платона читал?

Андрей. Нет, начальник, прости меня, я человек неучёный. Я бы и прочитал Платона – у него, говорят, много мудрости. Но я всё время в пути. С тех пор как я научился читать, у меня не было времени одолеть такую трудную книгу, да и денег, чтобы её купить.

Сидящий. Ты неучён? Почему же ты так хорошо говоришь по-гречески? Ведь ты из этой самой Витс…

Андрей. Из Вифсаиды.

Сидящий. Да, из Иудеи, а там, как я знаю, говорят по… как это… по-арма…

Андрей. По-арамейски. Мой Господин дал мне знание многих языков Своим Дыханием.

Сидящий. Как это? Что такое? Опять загадками?

Андрей. Нет, какие загадки. Всё так и было. Его Дух Утешитель сошёл с неба на нас – как бы огоньки… Это видели многие, не подумай опять, что я сумасшедший. Удивительный огонь – не обжигает, а наполняет счастьем…

Сидящий. Ты и по-латыни можешь? Quid tibi manducare prandium hodie?

Андрей. Nil ego non comedent illud: populum tuum confregit me, cum loquitur cum amicis.

Сидящий. Коряво, но понятно. Ещё какие языки знаешь?

Андрей. Не то чтобы знаю… Говорить могу на армянском, исаврийском, галатском, иверийском, лазском, абазгском, персидском, скифском…

Сидящий. И это всё твой Утешитель тебя научил?

Андрей. Всё, что у меня есть, дано мне от Отца Дыханием Сына, Господина моего. Но научиться говорить пришлось в странствиях. Оказался в стране лазов – научись говорить по-лазски; пользуешься гостеприимством скифов – общайся с ними по-скифски. Говорить с человеком на его языке – значит любить его.

Сидящий. И это ты хорошо сказал. Воистину мы, римляне, не любим никого… И за это рано или поздно заплатим… Ты умный человек. Так что же у тебя с этими ремесленниками? Ты совращал их в свою философию?

Андрей. Я ничего не сделал им и даже не говорил с ними. Но из тех, с кем мне случилось общаться в этом городе, многие поняли, что Бог один, Он Отец наш на небе. И что Сын Его пришёл в мир, чтобы спасти нас своей кровью. Пришёл, и учил, и был убит, и воскрес, и взошёл на небо к Отцу, и всех нас ждёт там – всех людей, которые поняли и поверили. Мы спасены от смерти – кто поверит, спасён. Значит, никакие боги не имеют силы, и их идолы не нужны. Мастера просто испугались: их труд никому не нужен…

Сидящий. Стой, стой. Как это мы спасены от смерти? И кто там умер и воскрес?

Андрей. Мой Господин и Учитель Иисус из Назарета Галилейского. Он был убит по доносу клеветников, и я видел его смерть, но Он воскрес, и я своими глазами видел Его воскресшего, даже прикасался к нему. И Он говорил с нами и потом взошёл на небо. Мы видели это, многие видели – не я один.

Сидящий. И ты собираешься пойти за ним на небо?

Андрей. Я знаю, что это возможно. Он ждёт меня. И тебя.

Сидящий. На небе?

Андрей. В свете, если тебе так больше нравится.

Сидящий. Что такое небо? Твердь или пар? И что такое свет?

Андрей. Если бы ты, умный, образованный, справедливый человек, если бы ты видел Его, ты не смеялся и не сомневался бы. Он любит нас, как мы сами любить не можем. Он знает всё и всё может. Весь мир придёт к Нему – это так же неизбежно, как то, что ты называешь смертью.

Сидящий. Твои слова – смесь ума и безумия. Это так дико, что хочется поверить. Ты утверждаешь, что есть бессмертие, и оно дано через этого вашего Учителя?

Андрей. Я знаю это.

Сидящий. Опасное знание – оно обесценивает всё, что ценно: земное счастье, деньги, власть… Особенно тревожно про власть. Молчи лучше и спрячься где-нибудь со своим знанием.

Андрей. Я бы спрятался, но истину невозможно спрятать. Светильник ставят на стол, а не под кровать.

Сидящий на престоле. Тебя убьют… Ты опасный свидетель!

К этому моменту тени от колонн в лучах предвечернего солнца изменили своё положение. На стене за спиной Андрея перекрестились две длинных тени. При последних словах сидящего на престоле человека всё быстро меркнет, исчезают постройки и люди. Фигура апостола остаётся одна, а перекрещенные тени за ней превращаются в световые потоки, образующие косой Андреевский крест.

Маленький комментарий. Разговор между персонажами, как отмечено, происходит по-гречески. Греческое слово πνεύμα, пне́ума, означает «дыхание», но так как в христианской традиции оно служит эквивалентом древнееврейского «руах», а это последнее – мужского рода, то на русский язык может быть переведено как «дух». Святой Дух – Άγιο Πνεύμα, Агио Пнеума.

Слово διάβολος, диа́волос – клеветник, лжец; в специально-юридическом значении – лжесвидетель в суде.

Рождение Петра

Как-то однажды (очень давно) мне приснился сон. Будто я иду в сумерках или ночью мимо собора, огромного, тёмного, и высоко-высоко в чёрном небе лучистой митрой виднеется его купол, а на куполе – светозарный крест. И вот от креста звонко отламывается кусочек и летит, как золотой самолётик, прямо на меня. И падает, и вдруг оказывается нательным крестиком у меня на шее. Я с недоумением и даже немного со страхом смотрю на этот маленький светящийся крестик и вижу, что он несколько необычной формы: прямой, шестиконечный, с закруглёнными концами и с двумя параллельными перекладинками вверху (верхняя перекладинка чуть длиннее нижней). Такого я никогда не видел. И я понимаю, что этот крест – мне. Это мой крест.

Пётр и Павел. Фреска монастыря Ватопед на Афоне. XII век. Фрагмент

Вот и весь сон.

Да, почему-то мне кажется, что собор назывался Петропавловским. Впрочем, может быть, это память дорисовывает задним числом.

Каждому, кто родился в вере, полагается свой крест.

Крест – это ключ от твоего дома в Царстве Небесном.

У апостола Андрея крест косой, у Петра перевёрнутый, у Павла, наверно, крест в виде меча.

Об апостоле Андрее мы знаем мало, а о Петре и Павле много. Не знаем, правда, дат их рождения, да и годы кончины можем указать только предположительно. Но чтобы знать человека, не обязательно учить хронологию его жизни. В Новом Завете эти два образа явлены тепло, ярко, выпукло – как живые. Пётр – один из главных персонажей Евангелий, его имя упоминается чаще других имён, за исключением, разумеется, Самого Иисуса Христа. В Деяниях апостолов Пётр и Павел – два главных героя, два силовых заряда всего повествования, хотя Павел немного пересиливает. Наконец, они сами говорят с нами языком своих произведений: два послания апостола Петра и четырнадцать апостола Павла составляют примерно треть объёма Нового Завета.

В новозаветных писаниях обрисовываются многие детали их биографий. Пётр – Симон, сын Ионы из захолустной Вифсаиды Галилейской; Павел – Савл, иудей диаспоры, от колена Вениаминова, уроженец Тарса, культурной столицы Киликии. Пётр – простолюдин и рыбак, Павел – аристократ с высшим образованием, ученик знаменитого книжника Гамалиила. Пётр – подданный тетрарха Антипы, марионеточного галилейского князька-самодура; Павел – римский гражданин, имеющий право в случае чего жаловаться лично кесарю. Пётр – признанный глава христианской общины в Иерусалиме, потом в Антиохи и Риме; Павел – неусыпный гонитель, сделавшийся неугомонным провозвестником Христа по всему античному Востоку. Пётр женат (о жене его и о том, были ли у них дети, нет никаких сведений); Павел безбрачен (что для родовитого иудея по меньшей мере необычно). В этом и во многом другом они противоположны.

И характеры их несхожи до противоположности.

Симон прост; Савл сложен. Симон импульсивен; Савл последователен – иногда даже страшно до чего последователен.

Симон (с ним мы уже шапочно познакомились через брата Андрея) прост и в смысле нераздельности личности, и в смысле разума: прозорлив и тут же наивен. Это мы видим в его поступках и во всех образчиках его речи, которые сохранились в Евангелиях.

Вот дивное чудо: на бурном озере в сумерках, догоняя лодку, идёт по водам Учитель. Все ошарашенно молчат, и только Симон восклицает – глупее не придумаешь:

– Господи! Если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде!

И услышав в ответ: «Иди!», – выскочил из лодки и пошёл – и тут же испугался и стал тонуть… И опять крик простого человека:

– Господи! Спаси меня!

Как ребёнок! Вытащив за руку из воды, Учитель говорит ему, как родители сорванцу-дитятку: «Дурачок, ну что же ты!», – с той же интонацией:

– Маловерный! Зачем ты усомнился?

Или вот на горе, на укромной лужайке, укрытой от посторонних глаз зарослями цитрона, мирта и корявыми стволами фаворского дуба, Учитель вдруг прорастает божественным светом, и рядом с ним откуда ни возьмись появляются два мужа, и всё вокруг пропитывается чудом, как облаком… И опять изумлённо молчат все, кроме Симона, а он бормочет невменяемое:

– Господи! Хорошо нам здесь быть! Давай сделаем три шалаша – Тебе, Моисею и Илии!

Но, к примеру, когда от Учителя, не поняв его слов и не поверив им, уходят многие ученики, на вопрос «не хотите ли и вы отойти?» Симон отвечает так же просто и так же неразумно:

– Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живого.

И много позже, после троекратного отречения, после обретения Воскресшего на троекратное же «любишь ли меня?» произносит с мукой, но не раздумывая:

– Ты всё знаешь, Ты знаешь, что я люблю Тебя!

Да, было: он трижды отрёкся. Но так случилось потому, что он дальше всех пошёл за Учителем – в самую пасть зверя, во двор к первосвященнику. Никто не посмел, а он пошёл. Не задумываясь о последствиях. И теперь, увидев Воскресшего на берегу Тивериадского озера, он бросился в воду как был, нагишом, и поплыл к берегу, не успев подумать, что в лодке было бы удобнее и быстрее.

У Симона действие идёт из сердца, опережая мысль и страх.

Поэтому и Учитель говорит Симону такое, что никому другому:

– Ты – Камень, и на этом камне Я создам Церковь Мою.

И тут же, через несколько минут, на попытку простой Симоновой жалости:

– Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн! Потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.

Только что – фундамент Церкви, и вот – «отойди, сатана». В простоте Симона – противоречие, и это самая суть двухполюсной человеческой природы: тянется вверх и тут же падает вниз; поверни так – прекрасен, поверни сяк – урод. Симон – человек, такой же, какими, наверно, были первенцы Адама.

Таков он до некоего момента, о коем ниже.

Совсем другое дело Савл. У этого всё определено, продумано и направлено к цели. Ярость и расчёт. Он никогда не смешон, никогда не наивен. Правда, мы не слышим пока его речи: в Евангелиях Савла нет… Вернее, он, может быть, и есть – в массовке, в толпе, вместе с ребятишками, вопящими «Осанна!» и размахивающими пальмовыми ветвями. Его речь зазвучит гораздо позже, за неким рубежом, который тоже пока нам неизвестен. Но если в Симоне простота оборачивается раздвоением силы и слабости, то в Савле сложность мысли подкрепляется ударной сосредоточенностью действия. «Савл терзал церковь, входя в дома и влача мужчин и женщин, отдавал в темницу». «Савл же, ещё дыша угрозами и убийством на учеников Господа…» (Де. 8:3; 9:1)

Что у них общего?

Великая страсть осуществления ожидаемого.

Хочется сказать как-то по-другому, но я не знаю как.

У этого общего их качества нет достойного названия, но есть действующая сила. Которая доплескивается до нас сквозь вязкую гущу двух тысячелетий.

И ещё одно.

В жизни каждого из них есть некий эпицентр, точка разлома и нового рождения. Во времени это почти мгновение. Может быть, один-два дня, может быть, несколько часов, а может, и минут. До этого было одно бытие, после – стало другое. До этого был один человек, после – тот же и другой. До этого Симон и Савл, после – Пётр и Павел.

Для Петра – у гроба Учителя.

Для Павла – на пути в Дамаск.

Мы не знаем, никогда не узнаем и не сможем представить, что делали и чем жили апостолы и те, кто был с ними, в субботу перед Воскресением. Или, может быть, узнаем при своём смертном часе – потому что это муки смерти. Нам не понять, как прошёл для Симона, сына Ионы, этот день. Мы знаем точно, что каково бы ни было другим, ему было жутче всех. Мир разлетелся вдребезги. Разодралась надвое, как храмовая завеса, его душа.