Фаршированный кролик. Ужас в старом поместье

Слушая от взрослого человека подобные наставления, я усердно, как мог, таскал зайцев за мохнатые уши, желая чтобы сие испытание поскорее закончилось.

Деревенские мужики, напуганные несмолкаемой канонадой, и озабоченные потравой на собственных землях, а до них так же добрались пушистые твари, стали приходить к Ивану Прокопьевичу всякий день и, топчась в нерешительности у ворот, спрашивать: Не надо ли подсобить, барин? Охоту устроить, или еще чего? Дядюшка не был их барином, но мужики все равно называли его так. То ли по привычке, то ли из большого уважения, ведь Иван Прокопьевич, помимо прочего, справлял в уезде еще и должность старшего заседателя. Дядюшка прогонял мужиков, говоря, что не видит в их помощи надобности, а ежели таковая потребуется, он обязательно за ними пошлет. А еще приходил староста, но то ли был пьян, то ли настолько болен, что разобрать его слов казалось немыслимо. Дядюшка прогнал его в шею, и чуть не побил.

Однако, дней через пять у нас появился сотский, и сообщил Ивану Прокопьевичу, что его срочно требуют в Управу по делам службы. А еще сотский вручил ему бумагу от земского писаря, на что дядюшка удивился и спросил у мужика: что, мол, за обороты такие? Но сотский только пожал плечами и пробормотал: мое дело маленькое, велели – я передал, а что у вас за дела – сами разбирайтесь.

Иван Прокопьевич тут же открыл пакет и стал читать. Дочитав до конца, хлопнул по колену и воскликнул: вот, подлецы! вот, сукины дети!

– Что случилось? – выйдя на веранду, спросила тетушка.

– Да, вот, Тонечка, заварушка намечается. Ты только глянь, что мне тут Афанасьев пишет.

– Объясни.

– Вот, сообщает, что неизвестный доброхот накатал земскому исправнику жалобу!

– А именно?

– Да, зайцы эти, будь они прокляты! Крестьяне-то озимые посеяли, а эти мерзавцы все и погрызли! Помнишь, мужики приходили, топтались тут. Я еще прогнал их.

– Помню.

– Оказывается, начали мужики своими силами с зайцами воевать, охоты устраивать. А этот Анисьин, урядник местный, пронюхал про такое дело, и давай от мужиков требовать: вы, мол, без всякого разрешения натуральную выгоду для себя от охоты имеете, и мясо, и шкуры, а на вас еще недоимки по земским сборам с прошлого года висят. Вот, ведь, втируша! И знает, подлец, что недород, а выслуживается. Штраф, видите ли, за охоту без разрешения полагается.

– И что? У мужиков староста есть. Где он все это время был?

– Почем я знаю! Ты сама этого старосту видела. Пьянь, а не человек.

– Интересное дело! – всплеснула руками тетушка, – Для чего ж выбирали, если деревенскими не руководит?

– Вот, Афанасьев и пишет, что мол я, как старший заседатель, должен присутствовать в земстве. Разбираться будем.

Тетушка недовольно покачала головой.

– А что ты хотела, душечка! Чего доброго, на меня потянут, мол, знал и ничего не предпринял! Короче говоря, серьезное дело… Да я и сам виноват.

– Уж конечно, – кивнула Антонина Григорьевна, уходя в дом.

Дядюшка пожал плечами. Сотский, стоявший все время неподалеку, кашлянул.

– Чего тебе?! – крикнул дядюшка.

Мужик сделал шаг вперед.

– Уж простите меня, ваша милость. Я человек темный, не образованный…

– Да, ладно, – отмахнулся дядюшка, – читать-писать умеешь, иначе зачем в сотских ходишь? Говори.

Мужик полез за пазуху и вытащил оттуда аккуратно сложенный платочек. Нет, скорее – тряпочку.

– Я показать хотел…

– Что?

– В лесочке нашел. Как раз к вам направлялся. В вашем лесочке.

Сотский разворачивал тряпочку осторожно, будто бы прятал в ней драгоценное сокровище.

– Ты ближе подойди, чего я издалека разгляжу-то.

Мужик подошел и выставил на обозрение Ивана Прокопьевича таинственную находку.

– Извольте полюбоваться, – выдохнул он, – Не знаю, что за штуковина такая. На жемчуг похожа, да уж больно большая. Я, ведь, по малой образованности своей, только скатный жемчуг и видел. А он много мельчее…

Дядюшка взял из рук мужика гигантскую перламутровую горошину, поднял на свет, потом подкинул в ладони, и присвистнул, мол, все правильно говоришь, жемчуг!

– Тонечка! Стасик! Подите сюда!

Я не заставил себя долго ждать, потому что все время болтался поблизости.

– Смотри, – дядя положил мне в ладони блестящий шарик, – Чудо, не правда ли?

Я стал перекатывать шар из одной ладошки в другую, дивясь его гладкой, лакированной поверхностью. Да, я видел жемчуг и раньше, у тетушки в бусах. Но тот был заметно меньших размеров. Этот же был величиною с глаз зайца или крупный крыжовник.

Тут подошла Антонина Григорьевна. Передавая ей жемчуг, я случайно выронил его из дырявых рук. Тук! Тук! Тук! Большая горошина покатилась по доскам веранды. Все так и замерли.

Но обошлось. Размеры щелей между досками оказались намного меньше самой жемчужины. Иначе, мне было бы несдобровать, я полагаю.

– Какой ты неловкий! – воскликнула тетя.

– Так, где ты нашел его? – переспросил вдруг Иван Прокопьевич у мужика.

– В лесочке, – смутился сотский, – не доходя до вашей изгороди. Я напрямик шел, так короче.

– Понятно.

Дядя пригрозил пальцем мужику.

– Ты с Карасевки, верно? Знаю я вашего брата, карасевского. За вами глаз да глаз нужен.

– А что, я ничего, – попятился сотский, засовывая пустую тряпку в карман, – Я ж вам и принес. Может, мальчику вашему на игрушки сгодится. Мне-то она к чему. Зачем уж мне-то. Тем более, в вашем лесочке нашедши. А вдруг, думаю, сам барин и обронил вещицу. Надо бы и отдать хозяину.

– Постой! – крикнул ему дядюшка, – Не уходи! Дай, хоть, стаканчик поднесу, за честность.

– Где уж нам, – продолжал пятиться сотский.

– Стасик, – шепнул мне дядя, – там, у тетушки в шкапике, графинчик и рюмочка, слетай по-быстрому, будь добр.

– И аккуратно, – напутствовала меня сердобольная тетушка.

Сотский ушел, выпив рюмку. Тетушка, держа в руках поднос с графинчиком, качала головой.

– Что я опять неправильно сделал?! – воскликнул дядюшка.

Он спрятал жемчужину в кармане жилетки, и удовлетворенно похлопал по ней пальцами.

– Чем опять не угодил-то?

– Будто не знаешь?

– Ха! – воскликнул Иван Прокопьевич, – Зачем ему, мужику, жемчуг? Узнает сколько он стоит, али продавать понесет – пропадет человече. Скажут, украл, и в тюрьму посадят. Я, можно сказать, его от гибели спас.

– Неужели?

– Говорю же! Откуда в нашем захолустье такие ценности? Мы де не в Индии.

– А правда, откуда? – тетушка уставилась на мужа, подразумевая в своем вопросе что-то такое, о чем знали только они двое.

Иван Прокопьевич жалобно застонал и замотал головою.

– Ну, сколько можно, Тонечка! Мы, кажется, говорили с тобой на эту тему тысячу раз. Давай оставим, до поры до времени, а?

Антонина Григорьевна отвернулась, и молча направилась в дом.

– Мне собираться надо! – крикнул ей вслед Иван Прокопьевич.

– Когда ты вернешься? – спросил я заскучавшего дядюшку.

– Точно не знаю. Дня два, наверное.

– А мы как же?

– В смысле? Боишься, что зайцы одолеют? Не дрейфь!

Иван Прокопьевич опустился на колено и взял меня за руку.

– Поручаю тебе охранять нашу милую Антонину Григорьевну. Ты мужчина, и никакие дикие кролики не должны посеять в твоей душе панику. Я же поеду мимо Нечаевки, и отправлю вам в помощь старика Власова.

Я кивнул.

– Тогда пошли в дом. Пообедаем, а потом я поеду.

Когда мы с тетушкой вышли провожать Ивана Прокопьевича, мне почему-то подумалось: вот бы найти таких жемчужин побольше! А вдруг в лесу клад! А вдруг их там видимо-невидимо.

Для меня, маленького мальчика, жемчуг представлял интерес не как средство обогащения, а в качестве игрушек. Например, как оловянные солдатики. Ведь и заячьи глазки я выковыривал ради забавы.

***

Вечером пришел Власов. То был мужик шестидесяти годов, хотя и выглядел намного старше, благодаря широченной бороде. А еще, у него был один глаз, и деревянная нога! И если бы у него не хватало так же руки, а на ее месте был железный крючок, он напоминал бы мне книжного пирата или разбойника.

Его одинокую фигуру, ковыляющую по дороге, я заметил издалека, потому как заранее ждал. Я окликнул тетушку, и побежал навстречу, радостно приветствуя.

Власова я хорошо знал, ведь он бывал у нас раньше. Дядюшка непременно посылал за ним, если нужно было «подлечить скотинку». Старик разбирался в лошадиных болезнях, а если что, мог принять роды у дядюшкиных сук, если дело каким-то образом осложнялось. В общем, полезный мужик.

Единственно, с чем я никогда не мог определиться, это то, в какую сторону смотрел его стеклянный глаз, когда он говорил со мною. Глаз всегда смотрел в сторону или поверх меня, поэтому общаясь со стариком, я останавливался на его бороде или мясистой переносице. Из его же рассказов я помнил, что глаз и ногу он потерял на охоте, еще по молодости. И мне было жаль его.

– Здравствуй, Власов! Мы тебя заждались!

– Здравствуй, здравствуй, – старик ласково гладил меня по голове, – Я бы и раньше поспел, да колотушку свою позабыл. Пришлось возвращаться. Слерос замучил.

– Не слерос, а склероз! – засмеялся я.

– Все едино, – кивал Власов, – забывчивый стал.

Мы подошли к дому, и я первым взбежал на крыльцо.

– Тетушка, Власов Пришел!

– Хорошо-хорошо! Проводи его в кухню, я сейчас выйду.

Я провел старика в кухню и чуть ли не силой усадил за стол.

– Садись, сейчас тетушка тебя накормит.

– Благодарствую. Но хотелось бы, сначала, обойтить округу, ознакомиться с обстановочкой. Где чего должно быть, а где чему не положено.

Вошла Антонина Григорьевна.

– Здравствуй, Власов. Давно тебя не видала.

– Здравствуйте, барыня, – привстал старик, – Хворал я в последнее время. Вот как прихватит с левого боку, так хоть ложись да помирай. А еще культю от погоды крутит. Даром, что ноги-то нет.

– Надеюсь, без Ивана Прокопьевича не расхвораешься. Иначе, кто нас охранять будет? Стасик?

– Нет, что вы! – воскликнул Власов, – Как ваш хозяин наказывал, так я и сделаю. А будет наседать кто, ружо возьму из кабинета или пистоль с патронами, что в комоде лежат. Иван Прокопьевич дал мне четкие распоряжения по этому поводу, и объяснил где что находится, в случае необходимости… Да, на худой конец, у меня и хлыст есть.

Власов вынул из-за голенища сложенный вчетверо плетеный арапник.

– Ладно-ладно! – замахала руками тетушка, – Верю.

– А что! – восклицал я, – Если надо, я и сам из пистолета могу. Правду говорю, тетушка!

Антонина Григорьевна благосклонно оглядела меня и бородатого Власова: вот, мол, защитнички, старый да малый.

Всю ночь, с небольшими интервалами, Власов ходил по усадьбе и бил в свою колотушку. До утра нас никто не тревожил. Во всяком случае, мы преспокойно спали. Утром тетушка постелила ему в конюшне и приказала отдыхать.

Старик проснулся к обеду. Для начала осмотрел собак, все ли у них ладно и нет ли болячек. Потом взялся за оставшегося в одиночестве гнедого. Прогулял его по широкому двору, обтер соломой и, отведя в стойло, дал воды и овса. И только после этого уселся возле конюшни под навесом с чувством выполненного долга. Тетушка вынесла ему хлеба и молока. Пока Власов ел, я упросил его показать мне хлыст. Старик достал его из сапога и протянул мне: на, мол, но смотри осторожно. Я размотал его на всю длину и стал с интересом рассматривать. Кнут был и вправду хорош. На короткой деревянной ручке, почерневшей от бесчисленных прикосновений ладоней, длинный, из пахнущей козьим молоком сыромятной кожи, а на конце его красовалось свинцовое грузило. Да, таким и убить можно! А уж зайчонка подсечь – плевое дело.

– Ну, как прошел караул? – спрашивал я, – Не видел ли чего подозрительного?

– Нет, – пожимал плечами старик.

– И никаких шорохов не слыхал?

Старик усмехнулся.

– Туговат я на ухо. Да мало ли что што зашевелится в зарослях. Ночью всякая мелкая живность на охоту выходит. Всех бояться?

– Но все же?

Власов поставил кувшин на землю и обтер бороду.

– Видел, однако. Твоя правда.

– Что?! – вскричал я, бросив игрушку.

Подобрав с земли хлыст, старик посмотрел на меня, и хитро прищурился. Вернее, прищурился только единственным глазом. Другой, стеклянный, даже не дрогнул.

– Да будто огоньки по лесу в разные стороны шастали. И странно так: то вверх, то вниз, то ко мне приближаются. Я, главное, подхожу к ним, а они от меня. И так несколько раз.

– И что это могло быть?

– Все что угодно. Жуки, к примеру, тоже могут светиться, когда свадьбы устраивают.

– Ух-ты!

Я никогда не видел свадьбы жуков. Интересно было бы посмотреть.

– А ты вот сам мне лучше скажи, что твой дядюшка в лесу прячет?

– Дядюшка?

– Да. Слышал я от мужиков байку, будто бы ходит он в лес по ночам, или рано утром. А с какой надобностью – неизвестно. Может, клад у него там? Проверяет?

– Выдумки.

– Значит, врут мужики?

– Нет же, вспомнил! – спохватился я, удивляясь собственной нерасторопности, – Он там мертвых кроликов закапывает! Мы с ним столько настреляли!

– Что ж, понятно.

Власов покачал головой.

– Ладно, барчук. Верю. Вот тебе, на игрушки. Утром нашел у ограды, когда последний обход делал.

В его морщинистой ладони матово блеснула жемчужина.

– Еще одна! – воскликнул я.

Лицо старика выразило недоумение.

– Сотский вчера точно такую же приносил! Тоже сказывал, что нашел возле леса!

Я взял у Власова жемчуг.

– Ты только дядьке своему ее не показывай. Мало ли что.

Тут со стороны дома послышался тетушкин голос, звавший меня завтракать. Я сунул жемчужину в карман и побежал домой, обещав вынести старику сахару.

Власов только махнул рукой:

– Ступай-ступай! Зачем мне твой сахар. Сам кушай.

***

За столом тетушка прервала молчание первой.

– Не понимаю я твоего дядю.

– Ивана Прокопьевича? – я был рад поводу не доедать кашу, – Почему же?

– В последнее время его словно подменили, – выдохнула она.

Антонина Григорьевна сидела как истукан, выпрямив спину и уставившись в одну точку. Она даже не притронулась к своей тарелке, и ее порция овсянки почти остыла.

– Стал резким и вспыльчивым. Замкнутым стал, будто скрывает от меня что-то.

– Какие могут быть тайны!

Я сделал серьезное лицо, незаметно отодвигая от себя тарелку с противной овсянкой.

– Мне так кажется. Много лет назад, до переезда в имение, я знала его совершенно другим человеком. Скромным, отзывчивым. Он предугадывал каждое мое желание. И мы всегда понимали друг друга.

– Что же случилось? – я косился в окно, стараясь разглядеть, чем там занимается Власов.

Тетушка пожала плечами.

– Знаю! – воскликнул я, – Во всем виноваты зайцы!

– Зайцы? Фи! Эти маленькие, беззащитные животные…

Громкий треск ломающихся веток отвлек нас от разговора.

Мы бросились к окну. Весь сад был заполнен зайцами. Они прыгали от яблони к яблоне, поедая с деревьев горькую кору и нижние ветки, до которых могли дотянуться. Тетушкины клумбы, с повторно высаженными цветами. Кусты ежевики и смородины. Даже кусты одичавшего шиповника, что когда-то числились розами. В общем, все, что цвело и произрастало, было варварски уничтожаемо в эти минуты бессовестными тварями. Зайцев было так много, что они, буквально, прыгали друг дружке по головам, пытаясь поближе пробраться к лакомым кускам растительности. Те, кому не досталось еды, кажется грызли засохшие прутья ивовой изгороди.

– Боже мой! Что твориться! – воскликнула в ужасе тетя.

– Власов! Власов! – завопил я, пытаясь дозваться нашего сторожа.

Мы стали звать старика хором. Тщетно. Собаки, запертые в вольере, бешено лаяли и бросались на сетку, но никто другой не откликался на наши призывы. Лишь некоторые зайцы поводили ушами и поворачивали головы, на секунду отвлекшись от увлекательного занятия.

Я стал кидать в грызунов что ни попадя и кричать: кыш! подите все прочь! Но и это не принесло результатов. Зайцы не обращали на мои жалкие потуги никакого внимания. Они прыгали уже под самыми окнами.

– Постой! – вспомнила тетушка, – У нас же есть револьвер!

– Правда!

Вскоре бесстрашная женщина стояла у раскрытого окна, широко расставив ноги, и держа на вытянутых руках Смит-и-Вессон.

– Иван Прокопьевич когда-то учил меня им пользоваться. Мы стреляли по бутылочкам. Зажми уши.

Я закрыл уши и зажмурился. Я прекрасно знал, что звук от выстрела очень и очень громкий.

Тетушка прицелилась, как смогла, и выстрелила. Дымящийся револьвер упал на пол.

– Господи, Боже! – вскричала Антонина Григорьевна.

Она стояла, отвернувшись от окна и поджав одну ногу, как будто увидела на полу мышь.

– Смотрите, они разбежались! – обрадовался я.

Действительно, выстрел произвел небывалый эффект. Длинноухие захватчики разбежались, а у ближайшего к нам куста смородины визжал и конвульсивно подергивался раненый заяц.

– Пойдем смотреть! – я потянул тетушку за рукав.

– Я его убила?

Антонина Григорьевна выглядела удивленной и напуганной. Она никогда никого не убивала. Ну, разве что снимала кожу, и разделывала.

И для меня это было странно. Разве между убийством и разделыванием туши большая разница? Ведь мертвую рыбу, или того же кролика мы воспринимаем как пищу, не более. И никаких угрызений совести, при этом, не ощущаем. Но, почему? Потому что имеем устоявшуюся привычку? Или потому, что Бог разрешил убивать их? Убивать с единственной целью: удовлетворить нашу естественную потребность…

– Ранила! – крикнул я, и бросился со всех ног на улицу.

Подбежав к умирающему зверьку я, все-таки, не осмелился подойти к нему вплотную, а остановился в паре шагов. У косоглазого оказалась прострелянной шея, и из нее толчками выходила алая кровь, заливая пушистую шкурку. Я не был таким же бесстрашным как мой дядюшка, чтобы добить кролика. К тому же, у меня не хватило бы сил, чтобы как он, сломать ему шею.

Я обернулся. Тетушка все так же стояла у окна. Испугавшись содеянного, она решила не выходить. Что в том хорошего – смотреть на исходящее кровью животное, которое ужасно мучается.

– А где Власов?! – выкрикнула она, – Скажи, чтобы он позаботился о животном! Пусть возьмет и похоронит где-нибудь за оградой.

– Сейчас! – выкрикнул я, и побежал искать старика.

Странно, но его нигде не было. Я обыскался, заглядывая то на конюшню, то в старый сарай с садовыми инструментами. На сеновале и в дальнем конце сада Власова так же не оказалось. Я поспешил доложить обо всем тете.

– Зайди в дом и запри дверь, – строго приказала она.

Я, не смея возражать ей, побрел исполнять приказание. Пока я ходил, Антонина Григорьевна закрыла внизу окна. До самого вечера она не произнесла ни слова. Ее била нервная дрожь.

К десяти часам вечера мы сели поужинать. Атмосфера была гнетущей и удручающей. Мало того, что тетушка молчала все это время, лично меня мучал вопрос: куда подевался Власов? Еще во время завтрака, когда я со скуки выглядывал через окно, я уже не видел его. Куда он пропал со своего места? Решил проведать гнедого? Но странное дело: я искал старика на конюшне, и там его не было! Не сбежал же он домой, в самом-то деле? До возвращения Ивана Прокопьевича, ему было приказано охранять нас. А, может, в лес? По грибы да по ягоды? Хотя, какие грибы?! Старик не мог нарушить приказа. Вот если бы он пошел искать жемчуг? Это другое. Я бы и сам пошел, наплевав на запреты. Вдруг там и вправду, клад? Недаром он так хитро прищуривался. Разузнал чего-то, и вознамерился сам добраться до дядюшкиных драгоценностей. С другой стороны: почему «дядюшкиных»? Иван Прокопьевич и полсловом не обмолвился о якобы запрятанных в лесу побрякушках. Все это выдумки. Наверняка, выдумки. Но почему тетушка упрекала его в скрытности? Странно все это. Странно, и ужасно загадочно.

Так, или примерно так, думал я. Мне, еще маленькому мальчику, не хватало смекалки и жизненного опыта, чтобы делать однозначные выводы. В итоге я обиделся и на Власова, и на дядюшку, и на Антонину Григорьевну.

Я бы и дальше так дулся, но тетя прервала молчание.

– Стасик, – шепнула она, – ты закрыл дверь в подвал?

– Нет, – прошептал я, – про подвал ты мне не говорила.

– Тс-с-с! – тетя поднесла палец к губам, – Слышишь? Там кто-то есть.

Я вскочил со стула, подбежал к ней, и схватил за руку. Не от испуга, конечно. Ведь я не слышал никаких посторонних звуков. Но я переживал за несчастную женщину.

– Не бойся, – сказала тетя, сжимая мою ладошку, – Мне самой страшно.

– А что там?

– Вот мы сейчас пойдем, и посмотрим.

Тетушка отпила из бокала воды, поставила его на стол, и решительно поднялась.

– Пойдем.

Она потащила меня в прихожую, где за одной из боковых дверей, была спрятана крутая узкая лестница, ведущая подпол. Дело в том, что на самом деле неважно, закрыл я проклятую дверь или нет, ведь в подполье можно было проникнуть иным способом.

Внизу, по всему периметру каменного фундамента, имелись небольшие слуховые окошечки, выходящие наружу вровень с землею. Они служили для притока воздуха и естественной вентиляции. Через одно из окон загружался уголь, для топки печей в зимнее время. Сие окошко было намного шире остальных, и через него мог свободно пролезть не то что ребенок, но даже взрослый.

Мы спускались по лестнице, и зажженная лампа в руке Антонины Григорьевны подрагивала. То ли от сквозняка, то ли от ее прерывистого дыхания – она дышала в самую колбу. На последней ступени остановились. Тетушка вытянула руку, освещая затемненное внутреннее пространство.

– Кто здесь?

На куче угля шевельнулось что-то живое, и послышался стон. Я так и присел. Власов?!

Тетушка отпустила меня, и шагнула вперед.

– Ты ли это?

– Я, – простонал наш охранник.

Задача тащить старика вверх по лестнице оказалась невыполнимой. Мы потащили через окно. Перекинули через него портьеру, которую тетя пожертвовала из кухни, перевернули на нее Власова, и потянули что было сил. Кое-как, не без помощи самого старика, который упирался ногами и помогал нам, мы дотащили несчастного до крыльца и так же, перекатами, определили в районе прихожей. Дальше не поволокли, силы окончательно покинули нас.

Немного передохнув, тетушка принесла подушку и одеяла, и соорудила для Власова импровизированную постель. Нас так и подмывало расспросить старика, как он оказался в подвале, но Власов был так плох, что все вопросы мы оставили до утра.

Всю ночь тетушка не отходила от него ни на шаг. Старик время от времени охал, прерывисто дышал, а когда его дыхание неожиданно прерывалось, тетушка принималась хлопотать над ним, хлопая по щекам и поливая водой. Никаких видимых повреждений на теле бедолаги мы не заметили. Но много ли старику надо. Упал, сильно ударился – вот тебе и цугундер[1].

Так мы провели бессонную ночь: при закрытых дверях и плотно зашторенных окнах. В подтверждение наших твердых намерений защищаться, тетушка принесла из кабинета супруга запасное ружье. Но что могло происходить в это время снаружи дома, мы даже не представляли.

Нет, кой-какие странные звуки, мы все-таки слышали. То были поскрипывания деревянных полов на открытой веранде, словно по ним кто-то ходил; неожиданные постукивания в стены, в самых разных местах; царапание входной двери.

***

Всю ночь мне снились кошмары: толпы кроликов с горящими как у дьяволов глазами, гонялись за мной по лесу с единственной целью – достать мою душу и проглотить. Проснувшись, я поспешил на кухню, где ожидал увидеть тетушку и бедного Власова.

Старик все так же лежал на полу, укрытый заботливою рукою женщины, и все так же постанывал. Самой же Антонины Григорьевны подле него не наблюдалось. Двери в столовую были открыты. Наверное, тетушка там, подумал я.

В столовой, к своей собственной радости, я увидел обоих супругов. Они сидели за накрытым столом и трапезничали. Вернее, пищу вкушал только мой дядюшка. Антонина Григорьевна подкладывала ему на тарелку новые кусочки, и тот, буквально, проглатывал их.

– Стасик! – дядюшка отложил вилку и протянул ко мне руки.

Я взобрался ему на колени и крепко обнял.

– Я так рад тебя видеть!

Должно быть, Иван Прокопьевич, вернулся незадолго перед моим пробуждением.

– Ну, как без меня? Ты оправдал наши с тетушкой ожидания? Хорошо защищал ее? – спросил дядя, осторожно обнимая меня за плечи.

– Защищал, – отвечала тетя.

– Замечательно!

– Власов хворает, – пожаловался я.

– Знаю, видел, мне твоя тетя рассказывала.

– Не представляем, что с ним случилось. Ему доктора надо.

– Согласен. Чуть погодя съезжу за доктором.

– Ты лучше скажи, что там, в земстве? – лицо Антонины Григорьевны выражало обеспокоенность.

Надо сказать, испытанные треволнения и бессонная ночь не прошли для нее даром. Под легким слоем румян были едва заметны темные круги вокруг глаз, и пара новых морщин. И это неудивительно. Любой человек, столкнись он с подобной чертовщиной, выглядел бы не лучшим образом. Как я понял, своей заинтересованностью дядюшкиными делами она предупреждала его вполне логичные расспросы о пережитой ночи, и собственные переживания за наше ближайшее будущее.