Полная версия
«Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность
Миграция не является однонаправленным линейным движением – из Средней Азии в Россию, но имеет более сложную динамику. Вместе с потоком в сторону России существует существенная возвратная миграция – временная и постоянная. Большинство мигрантов живут в режиме циркулярных перемещений между странами исхода и приема. Многие мигранты после заработков возвращаются домой навсегда.
Длительное наблюдение за масштабами миграции показывает, что было два массовых оттока среднеазиатских мигрантов из России: в 2009 году и в 2014–2016 годах, что было связано с двумя кризисами в экономике. Первый кризис произошел в 2009 году, и тогда число выходцев из Узбекистана и Таджикистана уменьшилось, по оценкам исследователей, примерно на 20–25%47, потом, к 2013 году, произошло восстановление растущей миграционной динамики. В 2014 году начался второй экономический кризис в России, который привел к сокращению рабочих мест и к почти двукратному падению рубля относительно доллара, основной валюты для мигрантских переводов (табл. 9). Падение доходов от кризиса сопровождалось увеличением стоимости легализации пребывания и трудоустройства в России: в 2015 году была введена единая патентная система разрешений на работу для граждан из безвизовых стран с ежегодной разовой оплатой выполнения всех процедур и обязательной ежемесячной платой. Кроме того, с 2013 года была усилена практика депортации иностранцев за мелкие нарушения и введена практика запрета на въезд для нарушителей. Всего в 2013–2017 годах запрет на въезд получили более 2 млн иностранных граждан, и из них почти 500 тыс. были выдворены или депортированы48. Все это привело в 2016 году к новому уменьшению числа мигрантов из Средней Азии в России до 3,4 млн, то есть на 21% (табл. 10).
Таблица 7. Выходцы из Средней Азии в России по данным переписей 1989, 2002 и 2010 гг., млн человек
Таблица 8. Число выходцев из стран Средней Азии, получивших в 2010–2017 гг. российское гражданство по линии ФМС и по линии загранучреждений49, млн человек
Таблица 9. Переводы физических лиц из России в Среднюю Азию в 2014–2017 гг., млрд долларов США
Источник: данные ЦБ России.
Таблица 10. Число иностранных граждан из стран Средней Азии, находящихся одновременно на территории России (2015–2017 гг.), млн человек
Источник: Мкртчян Н., Флоринская Ю. Миграция: сохранение тенденций // Мониторинг экономической ситуации в России. № 12 (50), июнь 2017 г. С. 25.
В последнее время наблюдается постепенное движение в сторону увеличения миграции. Первым вышел на эту траекторию Кыргызстан. Число мигрантов из этой страны в 2014–2015 годах тоже снижалось, хотя не так существенно, как у соседей, но после вхождения в состав Евразийского союза и получения доступа к более легкой легализации число граждан Кыргызстана и их денежные переводы стали быстро расти и уже превысили докризисный уровень. В 2017 году, как показывают официальные цифры, начала увеличиваться миграция из Таджикистана и Узбекистана и стали расти мигрантские доходы. Преодолению кризиса способствовала частичная амнистия иностранцев, наказанных по незначительным статьям запретом на въезд в Россию: в 2015 году она была проведена для граждан Кыргызстана, в 2017 году – для граждан Таджикистана. Однако главными факторами нового роста миграции стали стабилизация экономической ситуации в России и растущий дефицит рабочих рук на российском рынке труда из‐за неблагоприятных демографических процессов. Мигранты же, пережив шок кризиса и изменения миграционных правил, адаптировались к новым обстоятельствам.
Жить «в двух мирах»
ЖИЗНЬ В МИГРАЦИИ
ПОГОНЯ ЗА «ЧЕСТНО ЗАРАБОТАННЫМИ ДЕНЬГАМИ» В ЭПОХУ СОЦИАЛЬНОГО НЕРАВЕНСТВА
Мадлен Ривс
Для миллионов мужчин, женщин и детей в Средней Азии сезонная или долгосрочная миграция в поисках работы стала частью повседневности. Миграция трансформирует демографический профиль городов и деревень, приносит надежду и достаток в миллионы семей, которые посылают сыновей и дочерей на несколько месяцев или даже лет на заработки «в город» (шаарга). В этой статье речь пойдет о Кыргызстане, где за счет денежных переводов от трудовых мигрантов возник строительный бум в двух крупнейших городах, Бишкеке и Оше. Миграция привела и к архитектурным инновациям – возвратившиеся на родину трудовые мигранты используют новые строительные приемы, освоенные в России50. Прошло два с половиной десятилетия после развала СССР и последовавшего за этим резкого сокращения русскоговорящего населения страны, и теперь родители, живущие в сельской местности, снова хотят, чтобы их дети учили русский язык, ведь тогда они смогут устроиться на сезонную работу в крупнейшей из бывших советских республик.
Перемены коснулись не только стран эмиграции. В центре Москвы и Санкт-Петербурга, где живет и работает множество трудовых мигрантов из Средней Азии, открылись элитные рестораны и дешевые кафе, где подаются узбекский плов и шашлык, не уступающие худжандским или бухарским. Существуют «кыргызские дискотеки», где диджеи развлекают танцующую публику бишкекским рэпом, переключаясь между кыргызскими, русскими и английскими треками. По городу развешаны объявления на узбекском языке, рекламирующие дешевые международные телефонные карты. Существуют «таджикские» молельные комнаты и «кыргызские» общежития. А если внимательно изучить места прибытия, например Казанский вокзал в Москве, можно увидеть людей, выискивающих в толпе новоприбывших мигрантов из Средней Азии и предлагающих им доступное жилье и неформальные контакты для получения документов, необходимых для успешного сезонного трудоустройства в России и регистрации по месту проживания.
Как и в других странах мира, где в крупных секторах трудового рынка преобладает дешевая, легко заменяемая, видимая иностранная рабочая сила, эта миграция подвержена расовой, классовой и гендерной дифференциации. Она пронизана отголосками имперского прошлого, асимметричных созависимых отношений с Советским Союзом, а в последние годы на ней лежит печать радикального неравенства, сопровождающего включение трудовых мигрантов в мировую экономику51. Сегодня можно услышать, как москвичи среднего класса, живущие в элитных районах, сравнивают качества филиппинских и кыргызских домработниц. Нередки объявления о сдаче жилья, где указано, что квартиросъемщики должны быть обязательно «славянской внешности». Можно услышать разговор, в котором фраза «нанять таджика» становится уничижительным эвфемизмом, обозначающим неофициальный наем по сарафанному радио и с черной зарплатой.
Жизнь мигранта проходит в атмосфере административной уязвимости, банального расизма и экзистенциальной неопределенности, где по внешнему виду человека считывается его социальный статус и способность к тяжелому физическому труду. Трудовые мигранты часто работают в условиях, предполагающих недокументированный, не облагаемый налогом труд и/или проживание без регистрации. Они могут работать по чужим документам, с заключением письменного контракта или без него. В некоторых случаях по договору субподряда неясно, «задокументирован» ли работник, «легально» ли он трудоустроен, является ли он видимым для государства или нет52. Эти реалии жизни в миграции имеют большое, а для некоторых решающее значение. «Кто, ну кто стал бы здесь работать, если бы не необходимость?» – этот риторический вопрос задала Диана, моя соседка по кыргызской мигрантской квартире, после 12-часовой ночной смены на кондитерской фабрике. Она растирала ноги после многочасовой работы по упаковке тортов и их складированию в огромную холодильную камеру.
«СВОИ ЧУЖИЕ»Как мне часто напоминают мои информанты, опыт трудовых мигрантов из Средней Азии имеет много общего с другими траекториями сезонной работы: из Мексики в США, из Северной Африки в Испанию, из Бангладеш в Дубай. Некоторые мои собеседники возлагали надежду именно на Дубай, представляющий более выгодные перспективы для тех, кто свободно владеет английским и располагает деньгами на оплату долгого перелета. Действительно, существует много общего между траекториями миграции из Средней Азии в Россию и направлением потоков трудовых мигрантов из других частей света, маргинализированных в рамках глобальной иерархии накопления богатств. Однако история имперских отношений между Кыргызстаном и Россией и их недавнего пребывания в составе СССР стала причиной их неоднозначной связи и чувства общности между ними.
Для большинства россиян, еще помнящих Советский Союз, Средняя Азия представляется частью «ближнего зарубежья», а среднеазиатские трудовые мигранты воспринимаются как особый вид «чужих» – «свои чужие» – в отличие от трудовых мигрантов из Вьетнама, Китая или Филиппин53. Наряду с явными формулировками «фундаментальных» различий и политическими призывами к введению визового режима со странами Средней Азии, в современной Москве можно также услышать, как мигранты и их работодатели обращаются к советскому понятию «дружбы народов» и даже вместе празднуют дни рождения. Пожилые женщины в деревнях Узбекистана молятся за здоровье президента Путина, потому что он «не дает умереть нашей семье». Многие молодые люди в Средней Азии прикрепляют российский флаг на приборную панель в машине и яростно болеют за «нашу» футбольную команду «Спартак Москва». Жизнь в миграции между Средней Азией и городской Россией многогранна: для нее равно характерны дистанцированность, пренебрежение, близость и чувство сродства, круг «своих» может расширяться и сужаться в зависимости от ситуации.
Данная статья основана на признании следующего факта: чтобы составить представление о жизни в миграции, необходимо отдать должное этой сложноорганизованной социально-исторической формации, исследуя различные смыслы миграции для тех, кто действует в ее исторически сконструированном, транснациональном социальном поле. Взяв «миграционную жизнь» в качестве основного эмпирического фокуса, я вывожу на передний план миграцию как часть жизни, как нечто встроенное в жизненный уклад и как средство реализации осмысленной и честной жизни. Я задаюсь следующими вопросами: что же такого есть в миграции, чего нет в работе рядом с домом? Что дает мигрантам трудоустройство в России, какие возможности накопления предоставляет эта работа, что делает ее ценной для трудовых мигрантов? Ведь они сами признают, что эта работа физически тяжела, стрессогенна, а экономическая выгода от нее сомнительна.
Мое исследование вступает в диалог с литературой, посвященной труду и типу субъективности в современной Средней Азии. Я опираюсь на исследование, начавшееся в 2009 году и продолжавшееся в общей сложности девять месяцев, которое я проводила в Кыргызстане и в Москве. Я утверждаю, что смысл миграции для трудовых мигрантов не ограничивается чисто экономической рациональностью, хотя к такому решению их часто приводит острая материальная нужда или даже отчаяние54. Абстрактная «экономика» не объясняет, почему те, а не иные страны и города чаще становятся предпочтительным местом прибытия для молодых людей из определенной местности. Предположение об экономической рациональности также недостаточно освещает то, каким образом наиболее «экономически выгодное» решение переплетается со множеством других причин, как оно сочетается с практиками выстраивания траектории своей жизни и восприятия ее как наделенной смыслом. К примеру, оно не способно объяснить, как «экономическая рациональность» соотносится с практиками, определяющими благоприятное время для отправления, или же с решением о том, кто из трех братьев уедет в миграцию, а кто останется присматривать за землей55.
Вероятно, более важно то, что «экономическая рациональность» мало сообщает нам о том, как отдельные мигранты представляют себе «хорошую работу» в России – одновременно экономически эффективную, приносящую внутреннее удовлетворение и морально приемлемую. Здесь я принимаю за этнографическую отправную точку утверждение, которое не раз слышала во время работы в поле: в России можно «по-настоящему работать» (Россияда чын эле иштесе болот). Я серьезно подхожу к локальной ценности этой работы, служащей одновременно средством воплощения будущих проектов и путем самоутверждения в качестве человека, способного содержать и кормить других буквально «в поте лица» (пешина тери менен). Я предполагаю, что для жителей Баткенской области, особенно тех ее районов, где сильна шахтерская традиция, работа в России позволяет проявиться четкой гендерно дифференцированной связи между тяжелым физическим трудом, экономической компенсацией и моральным вознаграждением: такие отношения перекликаются с социалистической этикой физического труда. Ирония заключается в том, что большая часть выполняемой мигрантами работы в России ненадежна, не документирована, не защищена контрактом и не предусматривает компенсацию в случае несчастного случая или смерти, то есть является полной противоположностью институционально защищенному, социально одобряемому, четко регулируемому труду, характерному для советской системы.
Для иллюстрации вышеозначенного утверждения в этой главе приводятся как широкий сравнительный анализ, так и этнографические подробности миграционного опыта супругов из города Баткена, которых я назову Кайрат и Альбина. Я не предлагаю считать эту пару «репрезентативной» для более широкой выборки, но привожу подробный анализ того, как переплетаются практические стратегии выживания трудовых мигрантов и их представления об осмысленном и честном труде. Также я сознательно вывожу на передний план «успешных» супругов, чье упорство и стратегическое мышление позволили им легализовать свой статус и стать «крупными съемщиками» внутри мигрантского сообщества. Таким образом я иду наперекор тенденции, характерной для нарративов о трудовой миграции в России, – восприятию мигрантов как уклоняющихся от закона сомнительных субъектов («нелегалов» на бюрократическом сленге) либо же как жертв эксплуатации и жестокого обращения56. Я стремлюсь внести вклад в литературу, которая фокусируется на социальной агентности и этической логике трудовых мигрантов, лавирующих на сложной социально-юридической почве57. Ниже я привожу теоретическое обоснование своих рассуждений о ценности, труде и социальной деятельности/агентности мигрантов.
ЦЕННОСТЬ ТРУДАВ литературе о бывших социалистических обществах часто отмечается, что социалистическое государство приписывало особую моральную ценность труду во имя общего блага. В рабочем государстве труд не был средством достижения личных целей; он входил в определение личности и являлся критерием, на основании которого распределялись материальные блага. Сьюзан Бак-Морс58 в своем исследовании социалистического «мира грез» показывает, как советская идеология, сформированная трудовой теорией стоимости Маркса, мыслила индустриализацию одновременно как процесс трансформации и перевоспитания. Стивен Коткин59 на основе богатого эмпирического материала провел анализ того, как этот «мир грез» был реализован в горнодобывающем комплексе города Магнитогорска. Он показывает, как наемный труд становится средством, обеспечивающим доступ к другим благам – от жилья до детских учреждений и пенсионных выплат. «Никто не имел права не работать, – утверждает Коткин, – труд представлял собой одновременно инструмент и меру нормальности»60.
В среднеазиатской сельской местности тяжелая промышленность была менее распространена, чем в других регионах Советского Союза, и к моменту ее экономической ликвидации в эпоху перестройки работа на частных садовых участках представляла собой критически важное дополнение к формальному наемному труду61. Однако даже скотоводство и производство хлопка были организованы по «индустриальному» образцу, по крайней мере формально. Отсюда видно, что модернизация в советском государстве существенно зависела не только от импорта промышленных технологий и создания «поселков городского типа», но и от превращения крестьян и пастухов-кочевников в наемных работников. В своем подробном анализе моральных смыслов труда для жителей кыргызской сельской местности Жанна Фо де ла Круа указывает, что наемный труд на пользу государства был одновременно «политическим актом и актом личного становления»62. Он определял отношения индивида не только с «государством», но и с друзьями, соседями и однокашниками. Также важно, что память о советской системе обеспечения – даже у растущего числа тех, кто не помнит, что было до «бардака», – сыграла решающую роль в формировании ожиданий от отношений между государством, трудом и личностностью.
Информанты Фо де ла Круа воспринимали себя как «неработающих», несмотря на то что пасли стада пятнадцать часов в день, чтобы их семьи были сыты и одеты. Точно так же мои информанты в кыргызской сельской местности мыслят оплачиваемый наемный труд как нечто предоставляемое государством в обязательном порядке, как часть базового социального контракта между государством и населением. Подобным же образом Ээва Кескула, проводя исследование в горнодобывающем регионе северо-восточной Эстонии, пришла к выводу, что доход от работы в шахтах не воспринимается как «грязный» или опасный, но считается благородным заработком, позволяющим прокормить семью. Действительно, как утверждает Кескула, «[э]ти деньги каким-то образом представляли собой бóльшую ценность, чем деньги, заработанные на дополнительных работах – например, вождением такси на выходных. Кроме того, горнодобывающая компания предоставляла не только трудовой доход, но и социальное обеспечение, и досуг, напрямую связанный с репродуктивной сферой, и шахтеры считали это естественным положением дел»63. Равным образом мои информанты в Баткенской области ожидали, что государство будет обеспечивать зарплаты и пенсии в достаточном размере, чтобы они могли сводить концы с концами. Неадекватные пенсионные выплаты, а именно маленькая пенсия после многих лет трудной, неприятной и опасной работы на производстве, не просто создают неудобства. Они воспринимаются как оскорбление – обесценивание тех лишений, на которые пошел человек ради общего блага, и предательство: данное в прошлом обещание государство так и не сдержало.
Восприятие наемного труда как краеугольного камня позднесоветского социального контракта повлекло за собой значительные последствия. Очевидно, Баткенская область в середине 2010‐х представляет собой архетипический «сельский» регион, где подавляющее большинство населения живет за счет земли и скота, однако на протяжении большей части прошлого века эта сельская местность была вовлечена в сложные сети взаимозависимости с так называемыми «международными» шахтерскими городами и «поселками городского типа». Некоторые из этих городов и поселков ассоциировались с определенным ресурсом: ртуть добывалась в Хайдаркане, сурьма – в Кадамжае, природный газ – в массиве Бургунду, уголь – в городах Сулюкта и Кызыл-Кия. Городская газета в Кызыл-Кие, городке на востоке Баткенской области, до сих пор называется «За уголь», а горный промысел все еще формирует идентичность города, несмотря на резкое падение объемов добычи со времени развала СССР. В поселках Ак-Сай и Ак-Татыр Баткенской области, где я проводила часть данного исследования, многие семьи жили за счет угледобывающей промышленности. Старшее поколение переехало в эти «плановые города» в 1970–1980‐х годах из Шораба, когда-то процветающего шахтерского поселения (недавно пониженного в статусе с города до поселка из‐за масштабов эмиграции), которое ранее славилось особым «московским обеспечением» и самой глубокой шахтой в Таджикистане. Многие мои информанты помнят, как, будучи детьми, ездили в Шораб, чтобы посетить магазины, полные товаров, которых нигде в регионе было не достать, чтобы прогуляться по гастроному, сходить в парк и в дом культуры.
Сегодня Баткен, несмотря на периферийное расположение, является местом, где помнят, что жизнь всегда была тесно связана – родственными узами, транспортными сетями и торговыми маршрутами – с индустриальной советской модерностью, с наемным трудом и различными льготами или надбавками за работу под землей в тяжелой промышленности. В данном контексте важно то, что императив миграции в современном Баткене часто выражен не столько в индивидуальной или семейной необходимости («нашей семье нужно больше денег») или даже коллективном давлении («все едут отсюда в Россию»), сколько в реакции на однозначную неспособность государства обеспечить возможности для работы («сейчас здесь нет работы»). На мой невинный вопрос о том, почему тот или иной член семьи выбрал миграцию, информанты разражались речью о неспособности государства предоставить адекватно оплачиваемую работу. Подобным же образом одобрение и даже теплые чувства, приписываемые российским властям моими баткенскими информантами, часто принимали форму утверждения, что Россия «даже нас (неграждан) обеспечила работой», нередко дополненного замечанием, что кыргызское государство не может сделать и этого.
Я предполагаю, что факт выезда за границу в поисках «хорошей честной работы» становится особенно чувствительной темой в вышеописанном контексте. Фрэнсис Пайн64, описывая сельскую Польшу, еще один современный регион интенсивной эмиграции, отмечает, что миграция является неоднозначным локусом коллективной надежды. Это восприятие связано с тем, что миграция по сути противоположна советской социалистической этике, согласно которой модернизирующий потенциал труда представлял собой ценность «на своем месте – в социалистическом национальном государстве»65. В современной Польше, утверждает Пайн, миграция сводит на нет ценность труда по двум причинам: во-первых, потому, что мигранты часто работают в условиях и социоэкономических контекстах, оцениваемых слишком низко как в принимающей стране, так и на родине; во-вторых, потому, что трудовая миграция подменяет этику безусловной ценности труда выгодным расчетом, где труд ценится лишь постольку, поскольку он приносит материальное вознаграждение. «В некотором смысле, – утверждает Пайн, – миграция лишает труд моральной и социальной ценности; труд, вместо того чтобы быть ценным безусловно, становится испытанием, которое нужно пережить в непродолжительном настоящем, чтобы получить большие блага в отдаленном будущем»66.
В случае Баткенской области, как я предполагаю, картина не столь однозначна. Несмотря на то что причины трудовой миграции и ее последствия могут явно вызвать моральные нарекания, я никогда не сталкивалась с мнением, что миграция лишает труд моральной ценности. В действительности все ровно наоборот: жители Баткенской области полагали, что труд придает моральную ценность миграции. Демонстрируя, что можно пережить падение престижа, выдержать длинный рабочий день и сверхурочные, вытерпеть ту работу, которую «европейцы» назвали бы невыносимой, игнорировать нормализованный расизм начальника, называющего работников «чурками» или «черными», уроженцы Кыргызстана показывают, что означает быть ыймандуу – честным и күчтүү – сильным. Прежде всего, получая «честно заработанные деньги» во благо родителей или детей за физически или эмоционально трудную работу, трудовые мигранты демонстрируют, что означает быть ответственным, активным, взрослым членом семьи и сообщества. Я проиллюстрирую этот тезис более подробным рассказом о Кайрате и Альбине.
ЗНАКОМСТВО С КАЙРАТОМ И АЛЬБИНОЙКогда я познакомилась с Кайратом и Альбиной в 2010 году, им обоим было немного за 30 лет, и они уже пять лет работали в Москве. Альбина первая поехала в Москву и жила у родственников мужа, после чего за ней последовал Кайрат с их четырехлетней дочерью. Это нетипично для супружеских пар из Кыргызстана: обычно муж приезжает в Россию первым, после чего «приглашает» жену. Как и многим другим мигрантским парам, сразу после прибытия Кайрату и Альбине необходимо было рассчитаться с долгами. Брат Кайрата погиб в автокатастрофе, что повлекло крупные незапланированные траты для семьи. Хотя и Кайрат, и Альбина в Баткене работали по профессии – она в больнице врачом, он служащим в местной налоговой инспекции, – их зарплаты государственных работников не могли покрыть существенные расходы на подобающие похороны, где нужно накормить несколько десятков, а то и сотен человек, пришедших проститься с покойным. Действительно, как замечают и другие работники баткенских госслужб, одно из больших «огорчений» бюджетного рабочего места в Кыргызстане – смехотворная зарплата, настолько маленькая, что практика принятия неформальных платежей нормализуется и становится социально незаметной; настолько маленькая, что сводится на нет все внимание и рвение, с которым человек выполняет эту работу. В 2005 году супруги с маленьким ребенком на руках, обремененные растущими долгами, решили присоединиться к нескольким одноклассникам, уже уехавшим «в город». Расходы на похороны были главным фактором, повлиявшим на эту цепь событий; идея миграции уже «витала в воздухе». Альбина уехала сразу после похорон, Кайрат – через месяц.
