Долгая дорога

Но иногда происходили чудеса. Когда на другом конце провода дежурила милая, отзывчивая телефонистка, связь порой каким-то волшебным образом улучшалась.

У Владимира Высоцкого есть замечательная песня «07» о том, как он дозванивается из Москвы в Париж своей любимой и умоляет телефонистку побыстрее соединить его. Есть в этой песне такие слова: «Стала телефонистка мадонной»…

Вероятно, телефонистки становились мадоннами для многих десятков тысяч людей, в том числе и для меня. Телефонистка-мадонна и откажет тебе по-другому: «линия занята… Не отходите, попробую еще раз». И соединит достаточно быстро. И сумеет совершить главное чудо: слышно так, будто собеседник в соседней комнате.

Вот такое чудо произошло и на этот раз. Называю номер и слышу не комариный писк в далеком космосе, а сильные, звучные гудки. Переведя дыхание, поднимаю большой палец. Отец вскакивает, мама хватается руками за щеки… А в трубке уже раздается протяжное «А-а-л-ё-ё»… Бабушка Лиза! Её голос. Её, и все же другой: он стал тише, мягче, исчезли повелительные нотки…

– Бабушка, здравствуйте!

– ВалерИК?!!

О-о, это уже прежняя бабушка! Сколько энергии! Звук такой, что отстраняю трубку от уха. и, заполняя всю нашу нью-йоркскую квартиру, счастливый бабушкин голос произносит благословения любимому внуку. Они еще звучат, а отец уже выхватывает у меня трубку.

– Она! Ма, Амнун! – Отец непременно сообщает, что это он, Амнун… От волнения, наверно. И по этой же причине кричит в трубку. И лицо у него…

– Нагзи? – Отец всегда теперь говорит с родителями на бухари. Трубку, вероятно, взял дед Ёсхаим, потому что отец кричит ещё громче – ведь дед слышит плохо.

Но вот в трубке голос дяди Миши: «Берегите друг друга!» За ним – тетя Тамара. До меня донеслось её неизменное: «Одевайтесь потеплее!» Я представляю себе, сколько народу сейчас собралось на Коротком Проезде, как все они стоят возле телефона, переминаясь от нетерпения, вытягивая шеи, чтобы что-нибудь услышать. Долго не поговоришь, это дорого. Да и не скажешь ничего важного, вдруг подслушивают? Но хотя бы услышать голоса…

«Почему учителем должна быть разлука?» – спрашиваю я себя каждый раз, когда заканчивается очередной разговор, глядя на взволнованные лица родителей.

* * *

Уже вечер. На столе лежат недописанные письма, но все проголодались, и мама идет на кухню греть обед. За ней и Эммка – накрывать на стол. Отец, взволнованный разговорами, ходит взад-вперед по гостиной, а я торопливо дописываю письмо Юрке.

В отличие от родителей, нам с Эммкой почти не с кем переписываться. Взрослым родственникам мы только приписываем в конце строчку-другую. У Эммкиной подруги Вики отец военный, ей переписка запрещена. Ни мои чирчикские друзья, ни Ридван почему-то не отвечают. То ли тоже боятся, то ли письма не доходят… Единственный мой постоянный корреспондент – это Юрка. Рассказываю ему обо всем, что мне кажется интересным. Кроме того, мы с ним условились перед отъездом об одной фразе, имеющей тайный смысл. Ведь не напишешь же в Ташкент: «приезжай, здесь прекрасно! Здесь стоит начать новую жизнь». И мы придумали кое-что другое…

Каждый из наших предков, обосновываясь на новом месте, сажал в своем дворе урючину. Другие деревья и кустарники тоже, но уж урючину – непременно. Сделал это – уж не знаю, где именно, – наш прадед, переселившийся из Ирана в Туркестан. Сделал это дед Ёсхаим в Ташкенте. Мы с Юркой всегда любили это дерево в Старом Дворе. И уж не помню как и когда, но каким-то образом почувствовали: наша урючина – это больше, чем дерево. Вероятно, и для наших предков она была чем-то вроде символа рода. Символа связи с землей, на которой они решили укорениться…

Мы покинули страну, чтобы пустить корни на новой земле, как когда-то сделал мой прадед. Это свершилось. Хотя нам нелегко, но урючина американских Юабовых уже как бы посажена.

«Валера, вспоминаешь ли ты об урючине?» – спросил меня в последнем письме Юрка. И вот я отвечаю ему: «Об урючине не забыл. Мы посадили новую. Должна прижиться. Надеемся, весной зацветет».

Глава 27. 128 кредитов

– Как, ты не слышал о «Юра Хип»? О знаменитой рок-группе?

– Нет… Она американская?

– Английская…

Мой собеседник пожал плечами:

– Сожалею, но…

– Неужели «Июльское утро» не слышал?

– О-о, – тут он оживился. – Эту песню помню! Говоришь, английская? Теперь буду знать.

Мы сидели с ним вдвоем в аудитории, первыми пришли на занятия. Оба первокурсники, оба в джинсах, в майках. Только Джону, в отличие от меня восемнадцатилетнего, около сорока. Я этому не очень и удивлялся – Америка… Но вот то, что Джон, да и большинство парней, с которыми я уже успел познакомиться, почти совсем не знали о существовании знаменитых европейских рок-групп, меня просто поражало! Ну, иногда немного об английских. Но даже о таких прославленных, как «Абба», «Смоки», «Бони М» – ничегошеньки! И ведь не потому, что равнодушны к року. Наоборот, фаны. В Америке же рок процветает, на моем курсе его поклонников предостаточно, как и поклонников Элвиса Пресли. Совсем недавно со скорбью отмечали первую годовщину его смерти, голос Пресли звучал повсюду. Так в чем же дело, откуда такое незнание музыки и исполнителей других стран?

Разобрался я в этом очень нескоро, когда кроме этой странности заметил, что большинство американцев вообще не очень-то интересуется тем, что происходит за пределами их страны. Может быть, потому что считают Америку центром мира, а что там делается «на краю Ойкумены» им безразлично? Вот и Джон спросил меня удивленно:

– Где же ты узнал так много о рок-музыке? Откуда приехал?

Я ответил.

– Откуда, отку-уда? – басовито переспросил Джон.

Ни об Узбекистане, ни тем более о Ташкенте он, похоже, никогда и не слышал. А ведь мужик бывалый, воевал во Вьетнаме… Пришлось мне начать с России, с Советского Союза, а уж тогда объяснить, что на юго-востоке, недалеко от Ирана… Джон слушал внимательно, кивал. Ему было вроде бы интересно.

Постепенно собирались и другие студенты. Подошла Валерия. Теперь я её уже называл Лера, подсела к нам. Мы стали расспрашивать Джона о вьетнамской войне: «У тебя был автомат? Ты стрелял? Ты многих убил?» Настал его черёд удивляться.

– Это же война… Конечно, много стрелял. Кого-то, конечно, уложил. А скольких, не знаю.

Комната наполнилась говором, смехом. Все рассаживались за столики, одноместные, такие странные, как мне поначалу казалось: с одной стороны прикреплен стул и имеется перильце, а с другой, открытой, ты усаживаешься. Впрочем, вскоре я убедился, что эти смешные столики очень удобны. Правда, списывать не удается… К своим однокашникам, к их лицам, то желтоватым и косоглазым, то черным, то оливковым я тоже постепенно привык. И русские, точнее, евреи из Советского Союза, здесь были, а вот бухарских евреев, кроме меня, ни одного. Кстати, привыкать к нашему «интернационалу» помогало то, что одеты были почти все по-американски: майки и джинсы. В первый день занятий я появился в костюме, при галстуке и увидел, что выгляжу, как белая ворона. При таком параде были только некоторые преподаватели. Оказывается, здесь, как и у нас в Ташкенте, больше всего ценятся поношенные джинсы, потертые, выгоревшие. Любых цветов – голубые, серые, черные. Особым шиком считались дырки на коленях и штанины, обтрёпанные так, что внизу свисала бахрома. Дыры на коленях, поначалу небольшие, постепенно превращались в длинные прорези, обрамленные по краям беловатыми нитями. Это ценилось особенно!

В комнате стало тихо – вошел учитель. Мистер Птица, как мы с Лерой его, смеясь, называли (фамилия профессора была Бёрд), преподавал нам русский язык. Уроки его посещало не больше десяти студентов, ведь выбрать можно было и итальянский, и испанский, и французский, и иврит. Почему наш старичок Джон выбрал русский, не знаю, а ради чего на эту программу записались практически все русскоязычные студенты, было совершенно ясно.

На первом же уроке мистер Бёрд, общительный весельчак, делая перекличку, стал знакомиться с нами и обнаружил, что ни один из студентов-иммигрантов из Советского Союза русского языка почти не знает… Все мы говорили кое-как, с трудом подбирая и даже коверкая слова, с ужасным акцентом. Профессор вроде бы очень удивился, хотя, думаю, прекрасно понимал, в чем дело.

– Как же так? Объясните почему? – спрашивал он у каждого из нас.

Отвечали мы примерно одно и то же.

– Я жила на Украине, – удачно изображая украинское произношение, ответила Лера. – Нас принуждали изучать украинский и говорить по-украински…

Моя тезка не терялась ни при каких обстоятельствах. Я был стеснительнее и далеко не так уверенно сообщил, что приехал из Узбекистана и говорить там приходилось преимущественно на узбекском. Гия, Марина, Майя явились из Грузии, Белоруссии, Молдавии. И понятное дело, изъяснялись на языках этих республик…

– Значит, было из-за чего бежать в Америку, – лукаво подытожил мистер Птица. – Ну что же, здесь вы, наконец, сможете свободно изучать свой родной русский язык… С самых, можно сказать, азов! – И, обратившись по-английски ко всему классу, начал урок:

– В русском алфавите тридцать три буквы…

Вот этого все мы и хотели – начать «с азов», чтобы, не тратя ни времени, ни сил на изучение того, что мы и так знали, получить за начальный курс русского языка необходимые нам зачеты.

Не знаю, интересно ли это будет читателям (кому скучно, пусть пропустит), но тут я должен кое-что рассказать об американской системе высшего образования, сильно отличающейся от русской.

* * *

В Советском Союзе студенты учились в институте или университете пять лет, имея на каждом курсе жесткое количество предметов и одну, обязательную для всех, программу по каждой из этих дисциплин. Для тех, кто плохо подготовлен к её изучению, это мучительно. Помню, как в моем пединституте маялись ребята, которым никак не удавалось освоить, например, математический анализ. Им бы начать с более легкого подготовительного курса, но такого не было… В Америке студенты сами подбирают себе по каждому предмету программу, которая соответствует их уровню знаний. Хочешь, можешь начать с элементарного курса, но к концу обучения обязан, конечно, освоить предмет на нужном уровне. Количество предметов в американских колледжах тоже не жесткое: есть обязательные, а есть и такие, среди которых можно выбирать. И это не только языки. Например, по компьютерным наукам (то есть по моей будущей специальности) мне, кроме обязательных предметов, предлагалось три дополнительных. Сколько из них выберешь, твое дело.

Так вот, каждый курс содержит определенную информацию, которую ты получаешь за семестр. Условные единицы этой информации называются кредитами. Одни курсы дают по 3 кредита другие – по 4 (кстати, денежная стоимость курсов в американских колледжах и университетах пропорциональна числу их кредитов). Если, заканчивая семестр, успешно сдашь зачеты по четырем таким курсам (то есть наберешь 16 кредитов), то за две сессии получаешь 32 кредита. Это дает тебе возможность окончить колледж за четыре года, потому что для получения диплома надо набрать не меньше 128 кредитов.

Надеюсь, теперь ясно, почему мы, русскоязычные студенты, все как один, оказались малограмотными и выбрали легчайшую часть программы русского языка…

Поступая в колледж, я об этих хитростях и думать не думал. Никто не объяснял мне, что такое американская система обучения. И когда перед началом занятий я, как и все студенты, отправился регистрировать свою программу, в голове у меня был полный туман. До чего же мне повезло, что рядом снова была Валерия!

* * *

– Погоди-ка… Мы, кажется, не туда попали! – сказал я, когда мы вошли в огромный спортивный зал, где происходила эта самая регистрация. Зал кишмя кишел студентами. Одни входили, другие выходили, причем со всех сторон, – в зале было несколько дверей. Студенты, задевая окружающих своими рюкзаками и сумками, поспешно пробирались куда-то сквозь толпу. Студенты сидели кучками вдоль стен или даже на самом ходу, сдвинув головы и что-то обсуждая. В руках у всех бумаги, карандаши, буклеты. Шум невероятный. Гудели голоса, гудели большущие вентиляторы, стоящие по углам в металлических сетках, но всё перекрывало какое-то стрекотание, похожее на непрерывную автоматную очередь…

– Всё в порядке! – крикнула мне Валерия в самое ухо. – Это здесь. Пошли брать карточки!

Да, это просто счастье, что рядом была Валерия! Мне было бы гораздо труднее сообразить без неё, как подобрать нужный уровень обязательных предметов, как выбрать дополнительные, как отметить на карточках цифровой код всех этих дисциплин (оказалось, что нужно зачернить определенные квадратики). Всем этим и занимались сидящие на полу. Мы тоже уселись… Лера работала за двоих: выискивала в справочнике и диктовала мне нужные коды, потом заполняла свои.

– Ничего себе, набрали! – сказал я, разглядывая толстенькую стопку длинных желтоватых карточек, все курсы, которые мне хотелось бы взять на этот год.

– Не переживай, ещё неизвестно, что дадут, а что нет…

А теперь куда с ними?

Впрочем, я уже сам увидел, куда торопятся студенты с карточками в руках.

Вдоль одной из стен зала стоял длинный ряд устройств, похожих на большие пишущие машинки. Это они и стрекотали непрерывно. За каждой машиной сидел оператор. Перед ним – длинная очередь студентов. Взяв у студента пачку карточек, оператор, вкладывал их в какое-то отверстие. Машина их заглатывала, считывала информацию и подавала на компьютер. Теперь надо было снова ждать минут пятнадцать, пока компьютер обработает информацию и принтер выплюнет листок бумаги, сообщит результаты регистрации. Здесь могли быть и неприятные неожиданности. Скажем, ты записывался на какую-то дополнительную программу, а компьютер отказал тебе: класс уже заполнен… Дело в том, что первыми регистрировались студенты старших курсов и это сильно сокращало возможности выбора предметов для нас, новичков. Так, кстати, получилось и со мной.

Из зала я вышел взбудораженный. Регистрация оказалась для меня и первым уроком программирования, и первым знакомством с вычислительной техникой, которой до этого я и в глаза не видел!

* * *

Сейчас уже и в помине нет ни машин этих, ни карточек, которые передавались на компьютер, да и тогдашние компьютеры сегодня кажутся просто мамонтами. Но как бы ни изменилась техника, основы компьютерных наук и тогда изучать было не легче, чем теперь. Особенно студенту, практически не знающему языка, на котором эти основы преподаются.

– Меня зовут миссис Чен…

Вот, пожалуй, почти все из сказанного преподавательницей, что я понял на первом уроке введения в компьютерные науки. И не только на первом.

Ужасное положение! Миссис Чен, невысокая узкоглазая женщина, стоит у доски и что-то говорит. То есть может, другим студентам, лучше знающим английский, кажется, что говорит, хотя и с сильным акцентом, а по-моему, она чирикает, булькает, шипит, проглатывает слова… Оглядываю класс – почти все что-то записывают, конспектируют. Значит, понимают. И Лера за соседним столиком пишет. Правда, увидев, что я гляжу на неё, понимающе кивает: трудно, мол… Меня охватывает паника. Что делать?

Но вот миссис Чен начинает что-то писать и чертить на доске. Тороплюсь хоть это переписать в тетрадь: может, дома немного разберусь. По учебнику… Скорее, скорее, пока она не стерла эту схему!

В конце урока миссис Чен раздает нам листки с заданием.

– К следующей среде. Буду ставить оценку, – повторяет она. И будто нарочно произносит эти зловещие слова очень четко. Но как выполнять задание ни я, ни Лера не поняли.

Подходим к миссис Чен, спрашиваем. Она удивленно пожимает плечами.

– Купите карточки, пойдете в компьютерный центр, зададите машине программу… Ведь я же объясняла сегодня. И на доске была диаграмма… – Удивленное выражение не сходит с её лица, и она спрашивает: – Скажите, вы ходите на мой курс для приобретения специальности или просто из интереса?

* * *

Из кухни доносился звон посуды, что-то говорила мама, Эммка смеялась. Отец сидел в гостиной на диване и читал русскую газету.

– Как дела? – спросил он.

– Нормально, – буркнул я и уселся за стол, спиной к нему. Спрятаться бы сейчас, побыть одному. Но куда? У меня нет своей комнаты…

Мама выглянула из кухни и снова ушла, ни о чем меня не спросив. Мама всегда всё понимает. Я достал из рюкзака учебник и притворился, что читаю. Но я не видел ни строчки. Ох, как мне было тоскливо и плохо! И вдруг…

Не знаю, впервые ли тогда со мной это случилось, но скорее всего так. Потому и запомнилось, как начало очень важной перемены в моем характере, в моей жизни. Что именно? Попробую рассказать, хотя передать это словами вряд ли возможно.

С детских лет я очень тяжело переносил стрессовые ситуации. Случалась серьезная неприятность, и меня охватывало такое уныние, растерянность, отчаяние, что я просто заболевал. Сердце начинало колотиться до того часто и громко, что отдавало в висках, голову наполняла противная слабость. Так было и в этот раз. Мне становилось всё хуже, хуже… И тут кто-то во мне самом неожиданно произнес: «Стыдись, стыдись!»

Кто произнес? Ну, скажем, внутренний голос, точнее назвать не умею. Но откуда он взялся? Ведь я был подавлен, расстроен, не было у меня ни сил, ни мыслей. И все-таки, хотя ни мое сознание, ни моя воля в этом не участвовали, какой-то голос, что-то вроде гулкого эха в моей голове, сурово сказало мне: «Стыдись, стыдись!» И я будто очнулся. Щёки мои охватил жар, они горели, как после пощёчин. А суровые слова все звучали, звучали. Вероятно, довольно банальные слова, но не в том суть. Голос обладал властью, он мог командовать мной – вот в чём штука! Ко мне возвращались силы, сердце стало биться спокойнее, спокойнее. И в прояснившейся моей голове появились здравые мысли. «Да что я на самом деле паникую? Другие справляются а я?»

Я придвинул к себе учебник, достал словарь и начал, слово за словом, переводить главу Introduction to Computer Science.

Глава 28. Время первых успехов

Любое событие в своей семье переживается обычно сильнее и острее, чем те, что происходят «снаружи», в других ли семьях, в обществе, даже в мире, если, конечно, речь не идет о чем-либо глобально катастрофическом. И это естественно. А уж если ваша семья живет в новых условиях, в стране, пока еще чужой, где всё непривычно, всё впервые, всё дается с трудом…

Временем первых успехов стал для нашей семьи февраль 1980 года, когда я начал учиться в колледже, а мама нашла, наконец, работу по специальности.

На швейную фабрику в Бруклине привела маму новая подруга Фэйга, с которой они вместе занимались на языковых курсах Наяны. Стоило только маме проделать для пробы одну операцию на машинке, и она была зачислена швеёй-мотористкой, причем на «фулл тайм», на шесть рабочих дней в неделю. Что говорить – руки мастера!

– Дайте же мне спокойно поужинать! – смеется мама. Но куда там! Мы с Эммкой расспрашиваем, не останавливаясь: что за фабрика, похожа ли на Гунчу? Кто там работает? Что там шьют (это, конечно, волнует Эммку)? Знает ли уже мама, что ей придется делать и как объясняется с хозяином? Ведь он говорит по-английски.

Мама усмехается, пожимает плечами:

– Что я, в первый раз за машинку села? Чего там понимать? А когда надо спросить, то я… – и она очень смешно изображает руками, как общается с боссом… Потом изображает она и самого босса:

– Во-от такая борода… Такие пейсы… – мамины руки отмеряют длину. – Его зовут Шаер, очень религиозный… По пятницам, между прочим, фабрику закрывают рано, до захода солнца. Чтобы справлять субботу.

– Что же, там одни евреи работают?

– Ну, не сказать. Очень много поляков. Я даже удивилась, откуда столько? Говорят, временно приехали, на заработки… Цех здесь поменьше, чем был на Гунче, но светлый, операции приходится выполнять разные – и на машинке Зингер, и на оверлоке, а шьют… – мама еще толком не разобралась, но шьют, кажется, самую разную одежду для женщин: и легкие блузки, и пижамы, и брюки.

– Работы много, строчила весь день без остановки, – говорит мама, вполне этим вроде бы довольная. И задумчиво добавляет: – Попрошу-ка я хозяина, чтобы перевел меня на сдельную оплату…

Я так и вскинулся:

– Зачем? И так будешь уставать! Ты что, про дорогу забыла?

– Э-э, дорога, дорога… Так что же мне, за гроши в такую даль ездить?

Да, дорога… Вот что немного омрачало нашу радость за маму. Правда, радость была настолько сильна, что поначалу мы относились к этому, как к мелочи. Мама снова профессионал, уважаемый работник! То есть человек, занявший определенное место в американском обществе, полноправный его член. Это ли не успех? Никогда не хвастаясь этим, мама все-таки гордилась славой швеи высокого класса, гордилась орденом. И вот теперь она снова сумеет показать себя. Держись, Америка! Могли ли мы в таком приподнятом настроении огорчаться из-за того, что фабрика находилась не в Квинсе, а в Бруклине, в Боро Парке? Если поглядеть на карту Нью-Йорка, это не так уж и далеко, Квинс и Бруклин расположены рядом. Но ехать туда приходилось на метро через Манхэттен. Огромный крюк, почти два часа езды в сабвее! Да еще от нас до станции около получаса ходьбы. Можно, конечно, ездить к метро на автобусе, остановка рядом, но мама твердо заявила:

– Никаких автобусов, это вдвое дороже.

Не помню, пытались ли мы спорить, но ведь если мама решила…

Приходила она с работы бодрая, усталости не показывала, сразу же принималась за домашние дела. Ещё молода была – 41 год, энергична, самоотверженна, в общем, такая, как всегда. Прошло совсем немного времени, и перевелась-таки на сдельную оплату. Руки мастера показали себя: стала получать в неделю, вместо 200 долларов, около 300. Ну? Что у нас за мама!

* * *

К концу февраля и мои дела в колледже пошли немного получше. Заниматься приходилось очень много и напряженно. Но это была уже осмысленная работа, а не та пытка, которой я подвергался в первые недели занятий, когда перевод любой фразы из учебника по компьютерному курсу занимал чуть ли не часы.

Каждый вечер происходило примерно одно и то же.

«Диаграмма…всецело…сходный…определяющий…изображение…». Чушь какая-то! Вроде бы каждое слово – по словарю – правильно, а смысла никакого. Попробую снова. Ведь есть в словаре и другие значения этих же слов.

«Диаграмма…показывает… всецело… сходные… данные… указывающие…»

Немного понятнее, попробую ещё раз.

Страницы учебника были сплошь исписаны карандашом. Кроме того, новые слова я выписывал в тетрадку, с транскрипцией, конечно. Многие записи повторялись, то есть не запомнив слово, я опять записывал его. Когда на какой-то раз оно всплывало в памяти, я чувствовал себя счастливым! Потом я заучивал переведенный текст, снова и снова его перечитывая.

Второй час ночи. Спать хочется ужасно. Но надо перевести и понять еще два абзаца, а это еще час занятий. Надо, надо! Я почему-то просто не могу бросить работу, я должен её доделать! И вот это «я должен», произносит новый, недавно возникший во мне внутренний голос. Он не ослабевает, я уже не удивляюсь ему, я уже воспринимаю его, как нечто своё, как проявление собственной воли…

Кто знает, может быть, именно трудности и помогли ей окрепнуть?

* * *

Так вот, недели через две я стал быстрее справляться с переводами, голос миссис Чен уже не казался мне непонятным чириканьем, схемы на доске приобрели смысл. Словом, я превращался в нормального студента. Но работы по вечерам, а то и по ночам, становилось нисколько не меньше.

Надо чуть-чуть передохнуть, а то голова отяжелела. И глаза болят. Я выключаю настольную лампу. Фонари на улице почему-то не горят, но февраль нынче в Нью-Йорке снежный, вокруг белым-бело. Тротуары, крыши, деревья, кусты, телефонные провода, всё облеплено снегом, озарено им. Как в дедушкином саду… И хотя обычно Нью-Йорк продувается океанским ветром, сегодня ни одна ветка не колышется. Небо чистое, в звездах. Серпик месяца будто подвешен к небу за верхний край, а нижним вот-вот подцепит крышу дома напротив. Как тихо и хорошо! Лишь изредка прошуршит вдалеке машина, да зашипит под окном батарея центрального отопления. От неё тогда докатываются до меня приятные волны тепла… Но за дело, за дело – ведь уж и утро скоро!

Мне в колледж к девяти, иду минут двадцать пять, значит, спать можно почти до восьми. Но маме к восьми уже надо быть на фабрике. И в полпятого утра в спальне у родителей отчаянно трезвонит наш старый семейный красный будильник. Хотя мама тут же его выключает, будит он, конечно, всех. Обычно я сразу же снова задремываю, но сквозь дрёму слышу, как мама выходит на кухню. Даже, кажется, вижу. Вот она зажгла там свет, узкой полосою он протянулся наискосок по полу гостиной до самого окна… Вот на полосу света легла мамина тень, она выглянула из кухни, чтобы проверить, не разбудила ли меня… Льется вода из крана – мама наполняет чайник… Звякнула чашка, стукнул нож… Брякает о стенки котелка кафкир, мешалка, мама ставит на газ обед… Тут я отключаюсь. На кухне совсем тихо: мама завтракает, потом одевается. Будит меня её шепот: