Долгая дорога

– Валера, вам с Эммкой обед в фольге на столе… Не забудьте!

Глухой стук входной двери. Ушла. Значит, сейчас полшестого… И я погружаюсь в сладчайшие глубины утреннего сна.

* * *

Эти снежные февральские дни, такие трудные и все же счастливые, заполненные острым ощущением новизны, крепнущих сил, радостью преодоления. Вот, пожалуй, что больше всего запомнилось из той далекой, изначальной поры нашей американской жизни.

Глава 29. «Кинг Дэйвид»

В погожий июльский вечерок, пожалуй, даже слишком жаркий, то есть обычный для летнего Нью-Йорка, я сидел дома и глазел в окошко. Настроение было неважное. Казалось бы, с чего? Первый учебный год закончился успешно. Сессию я не завалил, отметки получил сносные: у мистера Бёрда пятерку (то есть А, в Америке оценки буквенные), четверку – по математике и тройку – у миссис Чен. Большего я и не ожидал. Правда, Лера меня опередила: к букве С миссис Чен прибавила ей плюс, но ведь у Леры приличный английский… Словом, с колледжем все было в порядке. К тому же каникулы, лето. Отдыхай себе после трудной осени и зимы, загорай, купайся в океане. Да мало ли развлечений в Нью-Йорке! Но я не собирался отдыхать. Хотелось, конечно, но я считал: не имею права. В Америке во время каникул нередко работают даже и студенты из обеспеченных семей, мою же семью обеспеченной назвать было трудно. Я твердо решил приносить домой какие-то деньги, а чем заниматься, мне было всё равно. Однако шли недели, а подыскать работу никак не удавалось. Потому я и грустил.

– Эй, Валера! – окликнул меня снизу знакомый голос.

У подъезда стоял Серёга, наш здешний сосед и земляк. Он тоже приехал с родителями из Ташкента. Серёга, здоровущий парень лет пятнадцати был оборотистее меня и работал с начала школьных каникул. Недавно он стал мусорщиком в нашем жилом комплексе. Я не раз уже видел, как по вечерам он собирает выставленные за двери квартир пластиковые мешочки. Наполнив ими большой черный мешок, Сергей выносил его из подъезда. В комплексе было около тридцати подъездов. Нетрудно представить себе, сколько мешков перетаскивал Серёга за вечер. Потом он на тележке отвозил их за один из домов в большие мусорные баки. Занятие не слишком привлекательно, но я Серёге завидовал и, глядя на него, укорял себя: догадался же он пойти к Мириам узнать, нет ли работы, почему же я такой лопух?

Сергей только что выволок из нашего подъезда очередной груз. За ремень джинсов у него было заткнуто еще несколько развернутых черных мешков, драпирующих ноги наподобие длинной черной юбки, что выглядело очень живописно.

– Работу еще не нашел? – спросил Сергей, вытирая потный лоб. – Слушай-ка, тут есть одно дело… Я уже сказал, что ты зайдешь…

Оказывается, до того как стать мусорщиком, Серёга успел поработать в пекарне.

– Картошкой занимался, – объяснил он, – перетаскивал и вообще… Ну да ты сходи, сам увидишь!

Работу могли перехватить в любой момент. И назавтра, с раннего утра, я помчался в «Кинг Дэйвид» – так называлась пекарня. Находилось она на Мейн-стрит, на той же улице, на которую выходил наш комплекс, примерно в тридцати блоках от нас.

Любопытная, кстати, улица, эта Мейн-стрит в Квинсе. Она хоть и «Мейн», главная, но выглядит довольно провинциально, застроена по большей части невысокими домами и даже домишками. В той стороне её, что ближе к Юнион Тёрнпайку, то есть к нашему комплексу, а также окрест, на десятках поперечных и параллельных улочек, уже и в те времена, о которых я пишу, обитало много евреев. Теперь же Мейн-стрит стала, пожалуй, самой «еврейской» частью Квинса. Здесь можно встретить представителей чуть ли ни всех еврейских субэтносов – и американских евреев, и ашкенази, прибывших из европейских стран, и таджикских евреев, и бухарских – их, мне кажется, особенно много. Здесь почти все магазины еврейские, синагог вокруг около двадцати. Прямо на Мейн-стрит выходит еврейское кладбище, огромное, тесно заставленное однообразными надгробиями. Они подступают к самому тротуару.

Но уже вскоре после кладбища Мейн-стрит резко меняет свою национальность. Сначала картина довольно пестрая: несколько арабских кварталов, несколько испаноязычных. Индия, Пакистан, Бангладеш… Чуть подальше улица становится китайской, корейской, вьетнамской – то есть превращается в наш квинсовский Чайнатаун. Не такой экзотичный, как манхэттенский, но тоже очень бойкий торговый район. Сплошные магазины, магазинчики и лавчонки, пропахшие рыбой, пряностями, фруктами, дымком ароматических палочек. Все дальневосточное – и товары, и лица, и одежда, и голоса. Хотя здесь Мейн-стрит особенно многолюдна, человек с европейской внешностью не так-то часто мелькнет в потоке идущих. Без труда можно вообразить, что, сделав всего несколько шагов, ты внезапно перенёсся на другой континент…

* * *

Впрочем, я отвлекся. То, что я искал, находилось, конечно же, в еврейской части Мейн-стрит, как раз напротив кладбища. Над дверью одноэтажного домика я увидел небольшую вывеску, на которой, между пышным историческим названием «Кинг Дэйвид» и голубым «Щитом Давида», был изображен вполне будничный, хотя и аппетитный пирожок. Я шагнул за порог, и меня охватила горячая волна. На улице тоже было довольно жарко, над ней висел утренний туман, всегда предвещающий в Нью-Йорке знойный и гнетуще душный день. Но в «Кинг Дейвиде» жар был много гуще!

В первой маленькой комнате я увидел пустую витрину для готовой выпечки, за ней – стеклянный, наполненный красным и желтым соками прибор, в углу на столике красовался громоздкий старинный кассовый аппарат с круглыми клавишами на выдвинутых вперед изогнутых металлических стержнях. Из распахнутой двери, ведущей куда-то вглубь, лился густой – казалось, его можно потрогать руками – жар. Оттуда же доносились громкие мужские голоса.

Идти дальше я не решился и крикнул: «Хелло!» Из коридорчика вышел седой дядька в длинном белом фартуке, густо заляпанном кровью. Почему-то я принял дядьку за мясника и удивился, что он делает в пекарне? Он тоже ошибся, приняв меня за покупателя, и стал было извиняться: еще рановато, выпечка будет позже. Но услышав, что я ищу работу, махнул мне рукой: «Идем». Мы нырнули в коридорчик и попали в самое пекло.

Пекарня была чуть побольше магазинчика, но, со всех сторон заставленная разными машинами и приборами, казалась еще более тесной. На большой газовой плите что-то булькало и фырчало в огромных кастрюлях. Рядом тарахтела тестомешалка. Возле стальной мясорубки грудой лежали куски мяса. Имелась и электропечь, тоже пышущая жаром… «Да, немудрено, что Серёга слинял отсюда!» – подумал я.

Посреди пекарни двое мужиков продолжали разговор, который я услышал, входя. Это были хозяева «Кинг Дейвида», Ник и Стивен. В пекарне, чтобы перекричать шум, приходилось говорить громко но старший из хозяев, Ник, не говорил, а орал. К тому же лицо у него было злое и он сразу стал мне неприятен.

– Ты от Серджио?

Он разглядывал меня, как покупку какую-то, с головы до ног.

– Работа физическая… Справишься?

Я пожал плечами и кивнул.

– Окей. Если хочешь, можешь начать сегодня. Вот фартук. Стивен, покажи ему!

Стивен, младший компаньон, был гораздо приветливее и симпатичнее. Объясняя мне на ходу, что придется делать, он повел меня в подвал, небольшой, но, к моей радости, прохладный, с цементным полом. Здесь хранился картофель, который мне надо было перетаскивать наверх, а уже там, в пекарне, чистить и варить. Пирожки с отварной картошкой назывались книшами. Я впервые услышал это слово, у нас дома такие пирожки – их готовили и мама, и бабушка Лиза – так и назывались пирожками. Стив сказал, что в Америке книши пользуются у евреев большим спросом.

Моя норма, сообщил Стив, пятнадцать-двадцать мешков, использовать за день больше картошки пекарня не успевает. Он посоветовал мне быть осторожным на лестнице и ушел, обещав остальное объяснить потом.

Мешки с картофелем штабелями лежали на деревянном помосте. В Америке даже мешки оказались не такими, как у нас: не из мешковины, а из плотной бумаги. Посредине прорезано окошечко, затянутое сеткой. Покупатель может проверить, не обманули ли его? Я поглядел и увидел некрупную, хорошего сорта картошку с тоненькой кожурой… Но пора было начинать. Ну-ка, взяли! Что ж, вполне терпимо, килограммов пятнадцать-двадцать, не больше!

На лестнице мешок потяжелел. Лестница была без перил, довольно узкая и ужасно скрипучая, на каждой ступеньке она будто повторяла мне слова Стива: «be careful… be careful… Don’t be in a hurry!». Действительно, спешить было опасно: красивый бумажный мешок оказался коварным: он прогибался на моем плече и то терся о стену, то норовил соскользнуть вниз… Сбросив первый мешок в пекарне, я с облегчением побежал в подвал «охлаждаться». Но после десятого подъема я перестал ощущать подвальную прохладу, даже когда спускался. Пот заливал мне лицо, спину, грудь.

Покончив с двадцатым мешком, я направился было к Стиву за указаниями, но меня перехватил Ник:

– Эй, парень, потаскай-ка еще… На завтра!

Видно, он сомневался, вернусь ли я завтра в это пекло. Я хотел было сказать, что устал и поднесу мешки попозже, но решил не связываться. К тому же и побуду еще немного в холодке. Присев на деревянный помост, я прислонился спиной к прохладным мешкам и тут вспомнился мне другой подвал, в далеком Ташкенте, в Старом Дворе: Робик строил баню, я подвозил ему кирпичи на самокате и, устав, спрятался в подвале. «Эксплуататор!» – злился я на дядьку, который уже искал меня: «Валера, куда пропал? Где кирпичи?» Эх, что я тогда понимал, какой же Робик был эксплуататор! Вот Ник – это да… И, ругнувшись, я взвалил на плечо двадцать первый мешок.

Выручил меня Стив.

– Хватит, парень, не ходи больше вниз. У тебя и тут дел полно.

Мешки я сваливал у какого-то прибора, стоящего на пластмассовых ящиках. Оказалось, что это электрическая картофелечистка и на ней мне теперь предстояло поработать.

– Наполняешь ведро картошкой и высыпаешь её во-от сюда… – Ловким движением, как спортсмен штангу, Стив выжал ведро к плечу, и картошка с грохотом посыпалась в котел, стенки и дно которого были похожи на сито с острыми, как ножики, гранями. – А теперь… – Стив нажал кнопку, машина загудела, забрумкала, котел завертелся, в него со всех сторон полилась вода, закрутился, бешено подпрыгивая, картофель, обдираясь о грани-ножи. Хватило двух минут, чтобы очистилась вся порция картошки, лишь на некоторых желтовато-белых колобках оставались темные вмятинки.

Мы со Стивом наблюдали эту картину, стоя на помосте и заглядывая в котел.

– Ух ты, здорово! Можно теперь я?

– Погоди, – сказал Стив, – тут не все еще в порядке.

Нагнувшись, он засунул руку в котел и вытащил из груды картошки небольшой светлый камушек.

– Видал? Не вытащишь – попадет в пирожок…

– Как вы увидели?

– Услышал, – засмеялся Стив. – Они же стучат!

Ну и ну, подумал я, как можно услышать стук камушка в таком шуме? Я-то не сумею нипочем.

Стив похлопал меня по плечу:

– Не робей, привыкнешь. Теперь сам, окей?

Так я стал машинистом. Поначалу мне было очень интересно управлять своей «чистилкой», как я её называл, менять скорость вращения, заглядывать в котел, смотреть, как под струями воды подпрыгивает, белея и обравниваясь, картошка. Управившись с очередной порцией, я поворачивал рычаг. Раздвигалось боковое сито, и картофель по жёлобу выкатывался в ведро. Я пересыпал его в большой бак. Как только бак наполнится, объяснил мне Стив, я должен оттащить его к плите и на какое-то время превратиться в повара, если так можно назвать человека, который отваривает картофель… В этой пекарне мне предстояло исполнять целых три роли! Впрочем, это было бы даже забавно, если бы не проклятущая жара, духота да еще и грохот. Правда, до обеда я так был погружен в освоение новых ремёсел, так боялся сделать какую-нибудь ошибку, что эти неприятности не очень-то доходили до моего сознания. Но устал я чертовски! А тут ещё Ник, старший хозяин, то и дело хмуро поглядывал в мою сторону – прилежно ли я работаю. Раз-другой он сердито крикнул мне, чтобы шевелился побыстрее… Чего он хочет, думал я с обидой. Ведь у меня норма, за неё мне и платят. И я, кажется, никого не задерживаю!

* * *

– Вот поэтому отсюда и уходят парни вроде тебя, Ник всех достает. И Стиву, партнеру, с ним нелегко. Как разговор, сразу крик, ругня…

Мы с Наумом, седовласым рабочим в окровавленном переднике, сидим вдвоем в «предбаннике» – магазинчике (тут все же не так жарко) и обедаем закусываем пирожками с мясом, запивая их прохладным соком. Это Наум меня угощает. Он, оказывается, наш, с Украины, из Киева. В Америке уже пять лет, и почти все эти годы работает в «Кинг Дейвиде». Месит тесто, нарубает мясо, крутит фарш. Шесть дней в неделю и не меньше, чем по десять часов в день! Услышав это, я даже головой потряс: как он выдерживает такое? Наум грустно улыбается:

– Я в Киеве тоже работал в пекарне, привык. И куда я, Валера, еще подамся? Мне уже за пятьдесят, в Америке, знаешь, в этом возрасте за работу приходится держаться двумя руками… А на Ника мне плевать. И ты наплюй! Он, знаешь, сейчас особенно нервный, потому что лето, застой, заказов мало.

«Кинг Дейвид», оказывается, получал основные заказы, обслуживая еврейские свадьбы, дни рождения, бар-мицвы и другие семейные торжества. А летом большинство заказчиков на даче, лето – мертвый сезон, время отпусков.

– Бизнес вести не так просто, – вздохнул Наум.

Ну и что, подумал я, разве это оправдание для хамства? Небось все они такие, эксплуататоры… Все, кто чувствуют себя хозяевами! В Советском Союзе при «развернутом социализме» их было полно, но и в Америке при «развернутом капитализме», видать, не лучше.

Полчаса отдыха пролетели как одна минута. Духота в пекарне показалась теперь невыносимой. Утром хоть чуть-чуть поддувало сквознячком сквозь открытые двери из заднего дворика и магазинчика, а сейчас и на улице было девяносто. Три огромных кастрюли – две с картофелем, одна с мясом – клокотали на газовой плите, как три котла, в которых черти поджаривают в аду грешников. Над кастрюлями поднималось плотное облако, достававшее до потолка. Казалось, сейчас вся пекарня утонет в пару, насыщенном запахами еды. Сначала они вызывали аппетит, а теперь – тошноту.

Я снял и рубашку, и майку. Слава богу, на мне были шорты, но к ним прилипал длинный и грязный фартук, теперь уже влажный от пота, я то и дело вытирал им лицо. Сейчас и вытирать бесполезно: я стою у плиты и, окутанный горячим паром, вытаскиваю из кастрюли готовую картошку. Сразу ведь не отойдешь, надо чтобы вода из дуршлага вытекла, а уж потом (скорее, скорее!) сбросить картофель в пустую кастрюлю, она рядом с плитой, на полу… Да еще постараться при этом не ошпарить себе ноги горячей водой из дуршлага… Ух! Вынырнув из облака, я волочу кастрюлю к Науму – он растирает картошку для книшей, и ставлю на плиту другую. Всё, порядок! Можно снова заняться чисткой. Это дело поспокойнее, если б не проклятые камни. Сначала-то их попадалось совсем немного, а сейчас полным-полно, будто их насыпали в мешки нарочно для веса. Что ж, думал я, ведь и мы на хлопке кое-что засовывали в мешки… Видно, и здесь есть свои «студенты!»

Теперь приходилось высыпать картошку из мешка понемногу, чтобы, покопавшись в ведре, вытащить хоть часть камней. Но как я ни старался, все равно, включив машину, различал противный, знакомый уже стук. Надо было останавливать «чистилку» и вынимать эту дрянь из котла, копаясь в мокрой картошке…

Кажется, всё. Я разгибаю спину. «Б-р-р-р» загудела моя машина, влившись в общий хор. Не слишком-то музыкальный, зато громкий: Наум работает и на мясорубке, и на тестомешалке.

– Наум, давай тесто, фарш готов!

Это Стив. Он подтаскивает к столу кастрюлю фарша из вареного мяса, уже смешанного с луком и специями. Наум раскатывает тесто, забавно стукаясь при этом животом о край стола. Но работает он быстро и красиво, я невольно вспоминаю, как раскатывала тесто мама… Взад-вперед, взад-вперед… Раз-два, три-четыре… Нож так мелькает, что его и не видно, тесто нарезано сначала лентами, потом аккуратными прямоугольничками. Не зевает и Стив. Стоя с другой стороны стола, он раскладывает по прямоугольничкам фарш. «Где ж его ложка?» – удивился я. Но Стив обходится без ложки. Зачерпнув из кастрюли полную жменю фарша, он безымянным пальцем выталкивает на каждый кусочек теста нужную порцию. Одну и ту же, безукоризненно точно.

Красивая работа всегда артистична. Наум и Стив своей слаженностью, четкостью движений напоминают мне двух хирургов в операционной. Когда надо, они работают вместе, когда надо, порознь, переходя «от больного к больному». Сейчас оба они заканчивают операцию – заворачивают фарш в прямоугольнички теста, делают шовчики, и стол с волшебной быстротой покрывается пирожками. С такой же быстротой они исчезают со стола: переложив их на металлические противни, «хирурги» на специальной тележке подкатывают пирожки к печке. На этом их роль и заканчивается: у печки священнодействует Ник, Николас.

Да, он – главный пекарь, и надо признаться, его работой я тоже любовался, когда у меня появлялась свободная минутка. Открыв тряпицей дверцу печки, Ник вкидывает в её пышущее жаром нутро противни с пирожками. Одну…Другую… Третью… Четвертую… Делает он это с необычайной ловкостью, подхватывая противни специальной деревянной лопатой и захлопывает дверцу, вспотевший, красный как рак. У Ника – усы. Он дует на них, выпятив губы, и делается таким комичным, что я перестаю на него сердится. В эти минуты Ник напоминает мне героя ужасно смешного кинофильма с участием Никулина: герой этот делал точно такое же движение, когда у него отклеивался фальшивый ус.

Ник целыми днями колдует у плиты. Как только пирожки поспевают (не упустить эту минуту тоже его забота) наступает время книшей. Сейчас оно подходит.

– Валэри, картошки!

Стив с Наумом лепят книши, у них скоро закончится картофельная начинка. И я со всех ног бросаюсь к дымящейся кастрюле.

– Валэри! Быстрее! – рычит мне вслед проклятущий Ник (я снова его ненавижу).

«Валэри» – так звучит мое имя здесь, в Америке. Называя меня так, кое-кто посмеивается: и в произношении, и в написании это имя схоже с женским, даже окончание одно и то же. Мне неприятно, но не менять же имя. Приходится терпеть.

* * *

Время тянулось нескончаемо долго. Потеряв ему счет, я метался от машины к плите и обратно, перетаскивал кастрюли, нырял в облако пара, ругался шепотом, услышав стук камушков, помогал относить лотки с горячими книшами в магазин для продажи (добрый Наум угостил меня книшом, но от усталости я не почувствовал его вкуса). Наконец, почищен и отварен последний мешок картошки. Я могу уходить. «Всё! – подумал я. – Вытерпел, дождался!» – И непослушными руками принялся развязывать свой фартук.

– Эй, Валэри! Кому это оставил? Погляди…

Ник, стоя за моей спиной, указывал пальцем куда-то вниз, под плиту. Меня почему-то особенно оскорбил не грубый окрик и даже не «перст указующий», а то, что Ник в это же время энергично ковырял в носу. Под плиту, действительно, закатилось несколько картофелин, я выронил их, забрасывая в кастрюлю. Закатились они довольно глубоко, непонятно даже, как Ник разглядел. Пришлось лечь на брюхо, ни палки, ни веника не нашлось, и хорошо, что только на несколько секунд: жар здесь был такой, что еще мгновенье и я сам стал бы пирожком. Мои картофелины оказались лишь скромной добавкой к тому, что валялось под плитой. Чего тут только не было: почерневшие, скрюченные, высохшие кусочки лука, мяса, картофеля. Под плитой никто не подметал уже много дней.

Подбирая эту гадость, я услышал, как Ник бурчит:

– Набросал… Будь аккуратнее! Мышей нам тут не хватало!

Опомнился! – подумал я. – Небось, мыши здесь стаями по ночам пируют.

* * *

Домой я подоспел как раз к ужину. Я умылся и подсел к столу с улыбкой, как у нас говорилось, «шесть на девять», чтобы выглядеть не усталым и удручённым, а, наоборот, вполне довольным. В самом деле, я принес сегодня домой свой первый заработок: двадцать пять долларов наличными! Я дал себе слово остаться в пекарне до конца каникул, так к чему же огорчать родных?

Слушая, как ловко я управляюсь в пекарне и как, мол, все просто, отец сиял. Ему только это и хотелось услышать. Ведь любые мои успехи – это его заслуга. Почему? Да просто потому, что он всегда казался себе кормчим нашего семейного корабля.

Зато мама притронулась к моей руке и спросила:

– А это что? Ожог? Погоди, сейчас достану мазь… – И, роясь среди баночек с лекарствами, печально вздохнула: – Поискал бы ты работу полегче!

В пекарне я отработал три недели, до самого начала занятий. Я и раньше был прилежным студентом, но после «Кинг Дейвида» стал еще прилежнее.

Глава 30. Попытка к бегству

Что ощущают дети, когда их обнимают родители? Что ощущают родители, когда их обнимают дети?

Мне знакомо и то и другое.

Придешь, бывало, поздно вечером домой, переполненный впечатлениями дня, своими собственными – не семейными, не домашними – впечатлениями, а мама, открыв дверь, засмеётся так счастливо, будто год тебя не видела, прильнет к тебе, обхватит руками шею и, покачиваясь из стороны в сторону, начнет шептать что-то на ухо. Я хорошо знаю, что она шепчет. «Худо дода» – это благодарность Всевышнему за то, что он создал такого ребенка, подарил ей его… Что бы я отдал сейчас за то, чтобы снова услышать этот шепот, хоть на мгновенье ощутить тонкий аромат маминых волос, почувствовать её голову на своем плече! Это сейчас. А тогда я, девятнадцатилетний балбес, считавший себя взрослым, уже немного стеснялся маминых объятий. «Ну, ма-а-ма… Маленький я, что ли?»

И вот теперь, давно уже став взрослым, возвращаюсь я по вечерам с работы домой. Возвращаюсь усталый, нередко раздраженный, с порога начинаю ворчать: «Опять не пройти! Ботинки, сумки… Ногу можно сломать!» Но тут же возникает передо мной Даниэл, мой пятнадцатилетний сын, сияя улыбкой во всё лицо.

– Папочка, здравствуйте! Как прошёл день? Можно я вас обниму?

Вопрос, не требующий ответа: не успеваю я глазом моргнуть, как оказываюсь в объятиях Даниэля. Выгляжу я при этом как заяц в объятиях медведя: Даниэль – здоровущий, высокий парень, к тому же борец. Расцеловавшись, Даниэль бережно опускает меня на пол. «Осторожней, чуть кости не поломал», – ворчу я для порядка, но душа моя согрета, и усталость куда-то подевалась, и в родном доме светло, тепло, уютно.

Обнимал ли я когда-нибудь вот так своего отца? А он меня? Нет, такого не бывало… Разве что на день рождения или когда я чем-нибудь его особенно порадую, поздравит, пожмет руку, обнимет, может, поцелует в лоб. Словом, по-мужски. Но, может, по-мужски это вовсе и не плохо (кстати, с маленькой Эммкой и вообще с маленькими детьми отец бывал очень нежным и ласковым). Плохо то, что отношения у нас слишком уж часто портились. Сядешь, скажем, за стол, и вместо того чтобы расслабиться, напряжённо ждешь: к чему сейчас отец придерётся?

Какое-то время после приезда в Америку он вроде бы стал не таким раздражительным. Был деятелен, заботился о нас как мог, много сил потратил на то, чтобы «пристроить» меня. И ведь действительно, помогла его «охота на родственников», хоть мы и смеялись над этим!

Понемногу, шаг за шагом, всё стало налаживаться. Квартира… Мамина работа… Мой колледж… Казалось, и отношения должны бы окончательно исправиться. Но этого-то как раз и не случилось.

Я вообще не знаю, что должно произойти, чтобы изменился характер взрослого, сложившегося человека. Теперь-то я на себе испытал, какая огромная душевная работа нужна, когда чувствуешь, что с нервами не в порядке и хочешь с собой справиться. Может быть, для отца такая работа была непосильна, может, это вообще не приходило ему в голову. К тому же мысли его были заняты совсем другим…

Да, всё стало налаживаться у нас с Эммой, у мамы, но не у отца. Он по-прежнему оставался учеником сапожника и не зарабатывал ни цента. Это он-то – учитель физкультуры, тренер по баскетболу, уважаемый, известный в Чирчике человек! О том, чтобы стать преподавателем или тренером здесь, в Америке, и мечтать было смешно: язык, возраст… Кстати, отец всё же пытался. Писал резюме, в одном из еврейских центров их бесплатно переводили. Но сколько своих предложений ни рассылал отец по школам, по детским садам, ему даже не отвечали.

Всё чаще и чаще звучало в доме: «Кем я был, кем я стал?» Словом, если мама и мы, дети, успешно строили в Америке новую жизнь, то отец потерпел крушение. И он страдал.

Понимал ли я это? Вероятно, до какой-то степени. Я жалел отца, я очень старался терпеливо переносить его вспышки и придирки. Когда мама после очередной ссоры, накричавшись, выбегала в кухню и плакала «я больше не могу, не могу!», я даже пытался быть миротворцем: «Он больной… Он просто вспыльчивый… Мама, давай, помирись…» И мама, вовлеченная в перебранку, посмотрев на меня, спохватывалась и старалась не отвечать отцу очень уж резко.