Долгая дорога

На этот раз даже Эммка не пыталась помешать маме бурно выражать свою радость. Мы все были словно чуть-чуть под хмельком. Мы читали и перечитывали документ, который – теперь уже окончательно и бесповоротно – решал нашу судьбу. Мы что-то говорили, смеясь и перебивая друг друга. И отец, и я рассказывали, как все произошло, как выкликнули нашу фамилию, а мы… Теперь все казалось ужасно смешным и забавным!

– Ой, вы же голодные, – сказала мама, с сожалением отрываясь от этих рассказов. – Сейчас накормлю! А потом… Почему бы не пройтись? Всей семьей. А то все некогда, некогда… Пройдемся, как люди!

Вечерний Ладисполи показался нам на этот раз особенно красивым и уютным. Я вдруг понял, что мне жалко будет с ним расставаться. Прекрасный, теплый вечер, середину октября в Италии странно даже называть осенью. На улицах полно веселых, в легкой летней одежде людей. Говор, смех. Побренькивая звоночками, проносятся велосипедисты. У лоточков с мороженым толпится народ. В Ладисполи им числа нет, да и в Риме тоже. Говорят, что итальянское мороженое самое вкусное в мире. Ну, итальянцы вообще считают, что у них и еда самая вкусная, и женщины самые красивые. Но и нам, иммигрантам, очень нравилось здешнее мороженое. А в этот вечер мы просто наслаждаемся им. Мама выбрала сливочное, я – клубничное, и мы с ней то и дело откусываем друг у друга из хрустящего вафельного стаканчика, веселясь, как дети. Эммка свое мороженое позволяет только лизнуть и тут же отдергивает руку. А папа вообще отказался от коллективной дегустации: это, видите ли, «негигиенично»… Ну и бог с ним, ведь уже и то удивительно и радостно, что папа в Италии позволяет себе лакомиться мороженым. Сколько я себя помнил, он никогда не то что мороженого, просто чего-либо холодного в рот не брал. Ведь стоило ему переохладить горло, тут же начинался приступ астмы. А здесь, в Италии, папа и по лестницам ходит без одышки, и мороженое вот ест без страха…

Кажется, в нашей жизни наступило время удивительных перемен!

Глава 22. Это было чудо

– Ой, гляди… – выдохнул за моей спиной чей-то голос.

Выдохнул почти беззвучно, но я услышал, потому что в салоне стало тихо. Эта особая тишина бывает, вероятно, только в самолете, когда, выключив двигатели, медленно и мягко снижаясь, описывая над аэродромом гигантский круг, летчик идет на посадку. Ни одного звука не доносится снаружи, молчание. В самолете в эти минуты разговаривать не хочется да и трудно – уши заложены. Охваченный этой тишиной, покрытый ею, словно невидимым пуховым одеялом, я, не отрываясь, глядел в окно. Там, внизу, открывалось Чудо, которое мы называем Землей. Багровый солнечный шар опускался к её горизонту. Он озарял закатным светом густо-синюю поверхность океанского залива, оранжево-желтые осенние леса, и бескрайнюю россыпь разнообразных зданий, крошечных, но очень ясно различимых, рассеченных густой сетью дорог…

«Нью-Йорк… Это Нью-Йорк!» Я был потрясен. Даже уменьшенный расстоянием в тысячи раз, город казался мне колоссальным. А все то, что было вокруг… Все эти части панорамы, сменяя друг друга, то плыли под нами, то вдруг вставали на дыбы, как полотно огромной картины, в которое, казалось, мы вот-вот врежемся со страшной силой, то снова расстилались внизу.

Я живу в Нью-Йорке уже более двадцати лет. Взлетал над ним и спускался в город с неба, наверное, десятки раз.(«Спускался с неба»… Это стало звучать так буднично, не правда ли?) Я могу во время посадки рассказать своим детям, что вот сейчас мы увидим Гудзон. А сейчас наш самолет описывает дугу со стороны. И под нами восточная оконечность Лонг-Айленда. Могу. Ну и что с того? Все равно мне уже и самому не испытать, и детям не передать то, давнее, ощущение счастливого чуда.

Но рассказать о нем почему-то очень нужно. Ведь наверное, только так и образуется связь между теми, кто жил, кто живет и кто будет жить.

Ради этого и сижу я сейчас над чистым листом, припоминая: что же в те далекие первые минуты и часы встречи с Америкой больше всего поразило меня? Что выжглось в памяти красками и ощущениями?

* * *

…Вот мы и на земле. В ушах все еще пробки. Аэропорт Джэй-Эф-Кей кажется громадным, бесконечным. Коридоры, коридоры, идем по ним долго, иногда останавливаемся. Первая остановка – проверка документов. Дотошная, утомительная. Нервы на пределе: а вдруг что-то не так? Вдруг сейчас скажут: «Поезжайте обратно в Италию»… К счастью, все в порядке. Не чудо ли?

Снова идем, идем, идем, по-прежнему в тревоге и беспокойстве: где-то там надо получать багаж… Ага, кажется, здесь: толпа вокруг конвейеров с чемоданами. Сколько их! Да еще и движутся, не успеешь вглядеться – проскочили. Разве выловишь свои? Почему-то вылавливаем… Снова чудо!

Теперь – к выходу, то есть куда-то, где нас должен встретить дядя Ёсеф. Где? Как мы узнаем, что пришли в то самое место? Встречает ли? Найдем ли друг друга? Идем, идем, идем, кажется, никогда не дойдем. Поток идущих. Но вот за стеклянной дверью толпа. Кто это? Встречающие? Разве можно в этом море лиц найти дядю Ёсефа? Мама находит… Опять чудо! Мы обнимаемся с дядей не просто с радостью, а с огромным облегчением, как заблудившиеся и все же нашедшие дом дети…

Мчимся в такси по дороге. Шоссе невиданной ширины! Четыре ряда машин в одну сторону, четыре в другую, забиты автомобилями так, будто кроме них вообще ничего и никого нет на свете… А скорость! В Италии тоже было не слабо, но та-а-кие дороги… Я даже представить себе не мог!

По этой самой дороге (на самом-то деле сменилось их много, но ощущение оставалось все тем же) и приехали мы в Бруклин, на Истерн Парквэй. Дом, где жил дядя, принадлежал владельцу типографии. Дядя Ёсеф у него работал, у него же и квартировал. Попав в этот четырехэтажный кирпичный, вполне обычный, на мой взгляд, дом, в маленькую – всего одна комната и кухня – квартирку дяди я на какое-то время как бы снова очутился в привычной для меня обстановке… Правда, если не считать того, что не затихающий уличный шум доносился в квартиру круглые сутки. Ночью машин было не так уж много, но проносились с воем то полицейские, то «скорая помощь», то совсем уж нестерпимо и оглушительно воющие пожарные. Чудовищные и неуклюжие машины – пожиратели мусора – приезжали обычно под утро, и тут начинался такой лязг и грохот… Конечно же, просыпаешься. Маешься, думаешь: скоро ли это кончится? Нет, ждать приходится долго, пока не вброшены в пасть чудовища все черные мешки, выставленные на краю тротуара, весь мусор из контейнеров!

Но все это были мелочи. Вообще же в квартирке гостеприимного дяди Ёсефа, который на неделю взял отпуск, чтобы побыть с нами, мы отдыхали и душой, и телом. Однако же хочешь не хочешь – приходилось приниматься за дела: оформлять наш приезд в Наяне, искать квартиру, начинать работать, учиться… Словом, начинать жить в настоящем Нью-Йорке.

Каков он, этот настоящий Нью-Йорк, мы увидели, когда побывали в Манхэттене. Среди впечатлений Манхэттен стоит настолько особняком, что я напишу о нем отдельно. Но в щупальцы «Большого Нью-Йорка» мы попали еще до встречи с Манхэттеном. Я имею в виду метро. Машины у дяди Ёсефа не было и все наши поездки мы совершали самостоятельно, на сабвее. Первые были в Наяну. Чтобы показать, как и куда нам ехать, дядя раскладывал на кухонном столе карту сабвея. Покрывала она чуть ли не треть стола, а ведь была вовсе не крупномасштабной. Причудливые желтые пятна – пять районов Нью-Йорка, окруженные не менее причудливыми голубыми пятнами, изображающими океанские заливы, исчерчены были множеством извилистых, разного цвета линий. Они то сбегались так близко, что почти касались друг друга, то пересекались, переплетались, как провода в каком-то сложном электроприборе. Или как разноцветные сосуды на изображенном в анатомическом атласе теле человека, с содранной кожей и обнаженными мышцами… Словом, воображение мое разыгрывалось, и мне становилось как-то не по себе. Ничего себе метро в Нью-Йорке! Какой-то лабиринт, как можно в нем разобраться? Дядя Ёсеф пожимал плечами, посмеивался:

– Ничего страшного, разберетесь. И даже очень скоро…

Из первых наших путешествий в сабвее мне почему-то ярче всего запомнилось не то, как мы ездили в Наяну, а поездка к Мушеевым. Мы разыскали их через Наяну, созвонились и, как только смогли, отправились в гости. Жили Мушеевы в Квинсе. Чтобы добраться к ним из Бруклина, предстояло пересечь почти весь город.

– На нашей станции возьмете номер первый, – объяснял дядя, водя пальцем по карте, – во-от эта красная линия. Доедете до Манхэттена, вот досюда… Видите? Здесь у вас пересадка…

Я старался слушать и глядеть на карту очень внимательно, но от мелькания разноцветных линий, от перечисления номеров трейнов и названий остановок у меня в голове уже не в первый раз начинал клубиться какой-то туман.

– Сколько же в Нью-Йорке линий метро? А станций? – пробормотал я. Дядя махнул рукой:

– Э-э, много! Ты лучше запоминай, что я объясняю! Ведь дорогу в Наяну запомнил уже, а-а?

Нескончаемо длинной была эта поездка. Может, она и нужна была для того, чтобы мы на своей шкуре почувствовали, в какой огромный и необычный город попали? Мы ехали около часа, а все еще не добрались до первой из пересадок.

– Ну, скоро там? На какой мы станции? – ежеминутно спрашивал отец и заглядывал в карту, которую я держал на коленях.

– Из Чирчика до Ташкента быстрее было доехать! – нервничала мама. Только Эммка развлекалась, вертя головой во все стороны и с жадным любопытством разглядывая пассажиров.

Да, тут было на кого поглядеть.

Мы приехали из Ташкента, из города, где проживали в тесном соседстве по самой моей неточной прикидке десятка полтора национальностей. Впрочем, и в Чирчике их насчитывалось, пожалуй, не меньше. Так почему же так удивил нас Нью-Йоркский интернационал? Ну, во-первых, к узбекам, таджикам, туркменам, казахам, киргизам, татарам и прочим жителям Средней Азии, и даже к заброшенным в наши края грекам мы настолько пригляделись, что они слились для нас в общую массу, они были «своими». А тут… Цвет кожи, разрез глаз, форма лица, прически – все новое, непривычное. Да и такое их множество! Казалось, будто в нашем вагоне едут на какой-то международный фестиваль представители всех стран мира. Правда, одежда почти у всех была американская, но не обходилось и без экзотики.

– Гляди, гляди, какое платье! – шептала Эммка, дергая маму за рукав. – Красота, правда?

Кажется, её восхитило сари на смуглокожей стройной индуске. Но уже через минуту она не могла отвести глаз от молодой негритянки (или по-здешнему афро-американки), на эбеново-черной голове которой возвышалась башня из затейливо переплетенных тугих, плотных маленьких косичек. В Ташкенте многие юные узбечки тоже носили множество косичек. Но ведь заплетали свободную часть волос, а не всю голову, начиная от корней волос! Скромные узбекские прически никак не могли тягаться со здешними изощренными произведениями парикмахерского искусства!

А в вагоне появлялись все новые пассажиры. Ворвалась компания хохочущих и вопящих, непонятно на каком языке парней и девиц непонятно какой нации (потом уж я понял, что это были испаноязычные латины), одетых по самой что ни на есть американской моде, о которой я мечтал в Ташкенте. Сбоку доносились голоса, похожие на птичий щебет, щебетала, держа друг друга за руки, узкоглазая желтокожая пара в шапочках с опущенными полями. Другая пара, слившись в поцелуе, стояла напротив нас у двери. Уж не помню, какой они были нации – мое внимание отвлекал нескончаемый поцелуй… Больше всего в вагоне было людей с темной кожей. Улыбчивые, веселые, говорливы, не похоже было, что их подвергают дискриминации… А ведь в советских газетах то и дело об этом писали! И люди верили, я и сам слышал от какой-то знакомой тетки: «в Америке негров линчуют!» Впрочем, размышлять о национальных проблемах Америки было совершенно некогда. Мы чуть не прозевали свою пересадку, в панике выскочили из вагона, в волнении ожидали нужного нам поезда, потом снова ехали, ехали, и каждую минуту знакомились с чем-нибудь новым.

Словом, первая поездка оказалась очень интересной. Одно только нас неприятно поразило – само метро. Грязные, замусоренные станции казались какими-то заброшенными штольнями отработанной шахты, облупленные потолки и стены, с которых кое-где стекала вода, темные, неровные полы, словно бы покрытые слоем грязи, какие-то ржавые, трухлявые – вот-вот обрушатся, трубы над головой… Все такое мрачное, серо-черное, давно некрашеное, запущенное! Даже воздух был затхлый, нечистый. Я вспомнил станции московского метро, похожие на дворцовые залы, блистающие мрамором, гранитом, мозаикой. Да и наше ташкентское метро было очень красивым. Вот тебе и Нью-Йорк, поражался я. Богатейший город, а сабвей в таком постыдном состоянии! Я не знал тогда, что сабвей в Нью-Йорке – самый старый в мире, построен уже около ста лет назад, что перестройка его и ремонт при том условии, что ни одну из линий нельзя закрыть, сложнейшая техническая задача. Нет, больше того, одна из самых болезненных социальных проблем города.

И все же мы не заблудились в подземном лабиринте, ни разу не прозевали остановки, за каких-нибудь два часа доехали до Юнион Тёрнпайка! Правда, еще надо дойти до Мушеевых, найти их дом…

Глава 23. «Квартирный вопрос»

Кажется, сюда… Мы повторяли это, глядя в бумажку с указаниями Мушеевых, чуть ли не каждую минуту. Свернули с Квинс бульвара налево, пересекли что-то вроде широкой поляны. Попали, наконец, на Юнион Тёрнпайк. Прошли по нему совсем немного и… остановились.

– Глядите вниз! – закричала мама и схватила меня за руку.

Глубоко внизу, наперерез нашей магистрали, стремительно мчались машины. Одни – направо, другие – налево. Там проходили дороги. Много дорог! А справа от нас, на нашем же уровне, висела в воздухе еще одна магистраль. Слева темнели вдали деревья, там, очевидно, был парк, а за ним поблескивало длинное, как река, озеро… Да, это была фантастическая панорама!

– Даже голова кружится! Как это всё держится. – восторгалась мама.

Мы все были потрясены. Только отец старался казаться невозмутимым и говорил:

– Чего удивляться? Нью-Йорк, современная техника… А небоскребы в Манхэттене хуже, что ли?

Вот так мы впервые увидели железобетонное, в несколько ярусов пересечение эстакад, одно из чудес американской дорожностроительной техники.

Чем дальше мы шли, тем больше нам нравилось в Квинсе. Открытая часть магистрали закончилась, теперь вдоль тротуара стояли аккуратные, я бы сказал кокетливые коттеджи, окруженные газонами и садиками. Сразу было понятно, что принадлежат они довольно состоятельным людям. И какими бы разными эти люди ни были, всем им хотелось иметь красивое жилище. «Сколько зелени! А какие деревья!» – радовалась мама. У одного из коттеджей мы даже постояли, уж больно он был хорош. Вроде бы не мраморный римский особняк, а кирпичный, как многие здания в Нью-Йорке. Но как наряден! Широкие двери из дерева и гранёного стекла, узорчатая кирпичная подъездная дорожка, огромная старая ива перед домом на углу газончика склонила ветви до самой земли.

– Да-а… Ничего не скажешь, – прошептала мама. – Хорошо иметь такой домик… – Она взглянула на нас с Эммкой и засмеялась:

– Хотите такой, а? Будет у вас дом! Почему нет? Обязательно будет! Выучитесь, начнете работать…

– Ну-ну, – пробурчал отец. – Рано мечтаешь… Пошли, чего стоять?

Нам казалось, что характер отца в Италии немного улучшился, он стал и повеселее и помягче. Но окончились «ладиспольские каникулы», навалились американские проблемы, и отец на глазах стал превращаться в того же брюзгливого и взрывчатого человека, каким он был в Чирчике. Пожалуй, еще более нервного и напряженного. Теперь он снова то и дело огрызался на маму и на нас.

А у меня от маминых слов потеплело на душе. Ну и молодец она! У нас еще нет ничего – ни жилья, ни работы, ни даже ясных планов на будущее, а мама полна оптимизма и вот как верит в нас.

* * *

Кью-Гарденс-Хилс – так называлась та часть Квинса, в которой поселились Мушеевы. На углу Юнион Тёрнпайка и Мейн-стрит большим, три квартала заполнившим прямоугольником, протянулись «Сады Ридженси» – комплекс трехэтажных домов, в одном из которых разыскали мы наших друзей. Комплекс, конечно, был совсем не такой шикарный, как частные особнячки по соседству, но тоже очень зеленый, окруженный могучими дубами и липами, с уютными двориками. И как с первой минуты понравился нам Квинс, просторы его, домики среди зелени, так и комплекс этот понравился, и квартира Мушеевых.

* * *

«Квартирный вопрос» был очень важным в нашей новой жизни, и решать его надо было как можно быстрее. Поэтому как только Мушеевы выложили свои американские новости (Юра и Мария уже учились английскому на курсах в Наяне, а Эдик и Сергей поступили в школу) мы перешли к волнующей нас проблеме.

Мы были пока в полной растерянности. Дядя Ёсеф уговаривал поселиться в Бруклине. Лучшего места в Нью-Йорке не найти, считал он. Это «свой» район, где живет большинство евреев-иммигрантов и вообще глубоко религиозных евреев. Это очень удобный район, где множество магазинов, в том числе и русских, где можно получить любые услуги на русском языке, где легко найти работу. И так далее, и так далее… В общем-то, все так и было. К тому же пока мы не выяснили, где живут Мушеевы, дядя уверял нас, что, конечно же, в Бруклине, где же ещё жить евреям? Словом, родители поначалу согласились на Бруклин. И Ёсеф, раздобыв адреса, повез нас снимать квартиру.

Побывали мы в нескольких, но мне запомнились две. Обе были в Боро-Парке, где жили в собственных домах довольно богатые и очень религиозные евреи. Пожилые хозяева, открывшие нам дверь, нарядные, солидные, именно так и выглядели. Они с достоинством ответили на «Шолом Алейхем» дяди Ёсефа. Дядя внушал им доверие – он был в черной шляпе, он тут же провел рукой по мезузе на косяке двери и поцеловал ее. Вслед за дядей и все мы сделали то же самое. Но боюсь, что ни родители, ни тем более мы с Эммкой не внушали хозяевам доверия. На Эммке, которой по здешним правилам полагалось ходить в длинной юбке, были брючки, на мне, конечно же, джинсы и никакой кипы. Квартира с двумя спальнями оказалась и хорошей, и не очень дорогой, но, когда мы ее осмотрели, хозяин, приятно улыбаясь, спросил: «Вы соблюдаете субботу?»

Мы субботы не соблюдали. От квартиры пришлось отказаться.

Не знаю, был ли бородатый хозяин второй квартиры таким же ортодоксом, но жилище его показалось нам темным, неуютным и сыроватым. Отец и дядя Ёсеф, приложив усилия, сумели спросить по-английски, хорошо ли квартира отапливается зимой. Хозяин в ответ что-то забормотал, отмеряя при этом на указательном пальце какие-то доли. Мы поняли примерно следующее: «Не волнуйтесь, если вам будет холодно, скажете мне и… Я немного повышу термостат».

За этой неудачей последовало еще несколько. Не удивительно: у нас не было ни языка, ни опыта, а дядя Ёсеф оказался хоть и очень заинтересованным, но не слишком умелым советчиком и проводником. К тому же мы, в отличие от дяди, чувствовали себя чужими в этом своеобразном районе…

* * *

Поселившись у дяди, я не переставал удивляться: как много на нашей и на ближайших улицах странных прохожих! Судя по лицам, все они евреи, но ужасно старомодные. Будто сошли со страниц какой-то старинной книги. Всё на них чёрное: и шляпы, и пиджаки. Из-под пиджаков свисают шёлковые кисти «цицит». Их длинные и узкие черные пальто напоминают халаты. У всех мужчин бороды и закрученные спиралью локоны – пейсы! Я слышал о пейсах и, вероятно, видел их, но чтобы у всех, и даже у маленьких детей…

– Кто они? – спросил я у дяди. Он удивленно приподнял брови.

– Но это же любавичи! Не знаешь? И о хасидах не слышал?

Вероятно, дядя тогда же и рассказал мне то, что мог, о хасидизме, но я настолько был далек от религиозных проблем, что ничего не запомнил. Любавичи надолго остались для меня не больше, чем экзотическими персонажами. Мальчишке это простительно, но, став взрослым, я понял, что столкнулся тогда с очень интересной и значимой ветвью иудаизма.

* * *

Религиозное течение, которое называется хасидизмом, возникло среди евреев Подолии, на Украине, в XVIII веке. «Хасиды» на иврите означает «ревностные», «святые». Однако же поначалу хасидизм был течением чуть ли не революционным. Основатель хасидизма, его духовный вождь Баал-Шем-Тов, опираясь на утверждение Талмуда «Бог вожделеет сердца», утверждал: главное – не изучение Талмуда, а личные контакты человека с Богом и своими ближними. Душевная преданность Богу важнее знания. Отношения с Богом должны вызывать радость: «…если вы хотите, чтобы молитвы были услышаны, возносите их с радостью и веселием». Да и вообще, так как мир полон Богом, учил Баал-Шем-Тов, нужно быть неизменно веселым, не отвергать радостей мира, любви к женщине.

Однако шло время, и хасидизм менялся. Ослаблялась его направленность к сердечному общению с Богом. Свободное отношение к обрядам заменила требовательность к исполнению всех, без исключения, религиозных правил и ритуалов. Повиновению цадику – духовному лидеру, вера в его власть и величие стала одной из важнейших идей хасидизма. Сейчас хасидами зовутся крайние ортодоксы в иудаизме…

Любавичи – это одна из многочисленных хасидских групп, возникшая в конце XVIII века в местечке Любавичи в России. Случилось так, что эта группа превратилась в большое религиозное течение, которое завоевало большое влияние и авторитет среди еврейства. Его последователи есть чуть ли не во всех странах мира, в сотнях городов Америки, а центр движения находится в Нью-Йорке, в Бруклине. Особенно много евреев-любавичей именно в той части Бруклина, в Кронхайтсе, где жил мой дядя. Они свято соблюдают все давние ритуалы, обычаи и традиции? касается ли это обрядов, пищи или одежды. Немудрено, что мне казалось порой, будто какая-то волшебная сила перенесла меня в прошлые века…

Чем любавичи отличаются от других хасидов, я и сейчас не очень-то знаю. Вероятно, в основном тем, что они действуют очень активно, не замыкаясь внутри своего сообщества. Во многих странах и городах создают свои группы. Добиваются, чтобы все евреи (хасиды и не хасиды) соблюдали традиционные ритуалы. Участники движения разъезжают на специальных автофургонах по разным странам и стараются научить тем или другим обычаям как можно больше людей, беседуют с ними, иногда просто останавливая на улицах прохожих… Раздают кошерную посуду. Известны любавичи и своей широкой благотворительностью: они, например, организуют реабилитационные центры для наркоманов. Несколько групп детей из Чернобыля, пострадавших от радиации, лечились на их средства.

* * *

В те годы, о которых я пишу, лидером любавичей был ребе Менахем-Мендл Шнеерсон, личность почти легендарная. К нему относились, как к святому, с беспредельной преданностью. Я сам почувствовал это, когда дядя Ёсеф повел нас с мамой в синагогу, на субботнюю службу, которую вел ребе Шнеерсон. На маму он произвел тогда такое сильное впечатление, что уже долгое время спустя она решила повезти нас с Эммкой к «главному ребе», как все его называли, чтобы он благословил нас… Мне самому такое и в голову бы не пришло, но я не сопротивлялся – мне было лестно встретиться с человеком, которого глубоко уважал и тогдашний президент США Картер, и его предшественники.

Мы часа два провели в длиннющей очереди желающих попасть к ребе. Очередь тянулась по всей улице и даже огибала здание, медленно продвигаясь под моросящим дождем. Но я забыл и об усталости, и о дожде, когда нас принял ребе. У него был удивительный взгляд – сочетание доброты, мудрости, понимания, словом, чего-то, что пронзало тебя насквозь. Он спросил мое имя, возложил мне руку на голову и прочитал короткую молитву. Потом, улыбаясь, крепко пожал руку. Улыбка была такая светлая, «как рублем подарил»… Впрочем, был и настоящий рубль, то есть доллар. Новенький доллар, который ребе дал на память и мне, и Эммке. Мы храним их до сих пор.

…Не знаю, как сблизился дядя Ёсеф с хасидами, но было это в Израиле. Приехав в Америку, дядя отправился за советом и поддержкой именно к ребе Шнеерсону. Ребе никому не отказывал в помощи и внимании. Вскоре Ёсеф уже работал в типографии у одного из членов общины, Рафаэла Гросса, и получил приют у своего же хозяина. Прямо как в сказке! Немудрено, что дядя стал горячим приверженцем любавичей. Он и нас хотел бы видеть такими же, потому и уговаривал поселиться поблизости, в Бруклине. Но наша семья не была к этому готова. Мама была религиозна, но обрядов не соблюдала, отец к вопросам веры относился достаточно равнодушно. Ни он, ни его братья и сестра не были в этом отношении духовными потомками деда Ёсхаима. Что уж там говорить обо мне и об Эммке? Школа воспитала нас атеистами. Внезапно превращаться в ортодоксов мы не хотели: это было бы притворством! Впрочем, меня никто не заставил бы сменить джинсы и американскую майку с надписью на длинный черный лапсердак, о пейсах я уже не говорю…

Словом, мы все считали, что жить в таком окружении нам будет трудно. И разве не для того мы выбрали Америку, чтобы быть рядом с Мушеевыми? Здесь была давняя дружба, душевная близость, все то, что объединяет людей теснее, чем родство! Сейчас, в иммиграции, в чужой стране, все это было особенно нужно.