Долгая дорога

Мы очень горевали, когда миссис Алисон пришло, наконец, время рожать и вместо нее появилась другая учительница, которая вела уроки гораздо суше и больше всего на темы, связанные с еврейской религией.

Кстати о религии… Возвращаюсь я как-то из «школы» и вижу: впереди, у входа в парк, кучка людей окружила машину. Возле нее раздает какие-то книги дядька с большой бородой. Когда я приблизился, люди уже разошлись. Бородатый – в джинсах, рубашке и с большим крестом на груди – с улыбкой посмотрел на меня и спросил: «Хау ду ю ду?» Американцы обычно здороваются иначе: «Хау ар ю?» И, действительно, Конрад – так звали бородатого – оказался англичанином, миссионером одной из христианских церквей. Какой – я, к сожалению, не понял. Вместе с женой Конрад странствовал по Европе, проповедуя и раздавая всем желающим Библию. Они и ездили, и жили в собственном фургончике. Для своей миссии эти люди пожертвовали не только комфортом, они пожертвовали семейным благополучием. Дома, в Англии, у них оставалось шестеро детей… Шестеро! Это меня больше всего поразило. Как же, должно быть, сильна их вера! Как им хочется передать её другим!

– Где же… С кем же ваши дети? – спрашивал я.

Жена Конрада, блондинка с приятным лицом, объяснила, что дети – на попечении их друзей, членов общины…

Конрад пытался что-то рассказывать мне, часто повторяя слово «Крайст». Хотя чистая и неторопливая речь миссионера странным образом все же доходила до меня, понимал я далеко не все. В вопросах веры я совершенно не разбирался да и не желал в них залезать. Но Конрад и его жена не могли не внушать уважения.

Когда мы прощались, Конрад дал и мне Библию, причем на русском языке. А пока я бормотал свои «тэнк ю», он на визитной карточке написал свой домашний адрес и протянул мне. «…Ту май хоум», – расслышал я. Меня, незнакомого парня, Конрад приглашал в свой дом! Все это поразило меня. По дороге домой, разглядывая то Библию, то карточку Конрада, я думал о том, какие удивительные люди живут, оказывается, на земле и сколько таких интересных, таких необыкновенных встреч у меня еще впереди.

* * *

От дома до еврейского клуба, где мы занимались английским, было минут двадцать ходу. Дорогу эту я очень любил. Большие современные дома, вроде того, в котором мы жили, сменялись коттеджами. Их крыши из красной волнистой черепицы яркими пятнами проглядывали среди сочной зелени садов и виноградников. Легкие, с изящными завитками металлические ограды не мешали любоваться этой красотой. Хороши были и невысокие кирпичные заборы, украшенные львами, русалками и другими декоративными скульптурами. Хороша была и сама улица с её стройными кипарисами. Вроде бы все здесь было совсем другим, чем в тех местах, где я родился и вырос. У нас домики прятались от чужих взоров за глухими дувалами, на улицах росли раскидистые, корявые карагачи, под ними журчали арыки. Так почему же эта неширокая улочка в Ладисполи да и весь этот итальянский курортный городок иногда вдруг словно переносили меня на родину? Потому ли, что здесь тоже было тепло и солнечно, что осеннее благоуханье итальянских садов напоминало о весеннем цветении ташкентского дедова сада, что небо было таким же огромным и голубым, как когда-то над чирчикскими весенними холмами? Да, вероятно. Но не только поэтому. В Ладисполи мне, впервые после долгого времени, стало хорошо и спокойно. А когда тебе хорошо да еще вокруг тебя райские места, воздух начинает «пахнуть детством».

* * *

Однако же это «хорошо и спокойно» не отражалось на моем растущем стремлении овладеть английским. То ли я унаследовал отчасти усидчивость отца, то ли выросло чувство ответственности: ведь я понимал, что, приехав в Америку, окажусь единственным членом семьи, хоть сколько-нибудь знающим язык. Родителям понадобится моя помощь.

…Я отзанимался в «школе», вернулся, сделал уроки. Теперь бы самое время на пляж, к морю. О нем настойчиво напоминают солнечные лучи, струясь по зеленому мрамору стола, ароматный ветерок, залетающий в окно. Да, искупаться хочется. Но я сижу и сижу над открытым учебником. Учу Past Continuous, прошлое продолженное время. Самое, на мой взгляд, нелепое из всех английских времен, я его ненавижу!

В квартире тишина: когда я занимаюсь, родители разговаривают только шепотом, ходят неслышно, дверями не хлопают. Я бы и сейчас не услышал, что отец вышел на балкон, если бы снизу, с улицы, не раздался голос Эдика:

– Дядя Амнун! Валера дома?

Ага, братья Мушеевы собрались купаться и зашли за мной.

– Валера занимается, – негромко отвечает им отец. – Подойдет попозже…

Ну? Уж теперь-то, кажется, самое время выскочить на балкон, крикнуть друзьям, погодите, я с вами, схватить полотенце и… Отец мне не указ, я сам себе хозяин, я отзанимался, хватит! Но я остаюсь за столом. Когда отец заходит в комнату, я еще ниже склоняюсь над книгой, будто и не слышал разговора. А отец, тихонечко кашлянув, подсаживается к столу и раскрывает свой учебник. Когда я занимаюсь, отец почти всегда ко мне присоединяется. Конечно, он старается не мешать, но я уже знаю: без вопросов дело не обойдется.

У отца дальнозоркость. Опершись на стол, он держит книгу на вытянутых руках. Как всегда, сидит очень прямо, вид сосредоточенный. Несколько минут он молча читает, потом что-то пишет в тетради, но вот, хлебнув воздух краем рта со звуком, похожим на всхлипывание, поворачивается ко мне:

– Валера, что-то я не пойму…

Из ученика я превращаюсь в учителя и терпеливо объясняю отцу, что такое настоящее продолженное время. Отец – весь внимание, не спускает с меня глаз. Как только я перехожу к примерам, придвигает к себе тетрадь, записывает каждое слово и по-английски, и транскрипцию. У него просто страсть записывать! Иногда, делая это на уроке в «школе», он наворачивает такое, что потом сам не может разобрать, я уж я тем более… Любое правило заучивает вслух наизусть, много раз его повторяя. Сейчас, например, он твердит вслед за мной: «Настоящее продолженное время употребляется для выражения действия, которое…» – и так далее. Завтра он это, скорее всего, забудет, но начнет заучивать снова.

Да, ничего не скажешь: отец человек упорный. Жалуется на память, восклицает «не идет этот чёртов язык!», но стараний не оставляет ни на день. С энтузиазмом подхватил идею говорить друг с другом дома по-английски… Меня-то он, может, и уговорил бы, но мама упорно сопротивлялась…

* * *

На сковородке что-то шипело, мама суетилась возле плиты – приближалось время обеда. Наши соседи и мы с Эммой болтали, стоя в проходе между кухней и залом. И тут появился отец. Широко шагая, неся перед собой в вытянутых руках открытую тетрадь, он вошел в кухню, остановился рядом с матерью и сказал взволнованным голосом, будто признаваясь в любви, но глядя в тетрадь:

– Плиз… кук… фор… ми…

Мама, конечно, поняла его – такие слова она уже знала. Но упрямства у нее тоже хватало. Отойдя от плиты, она взялась за края фартука, сделала реверанс – по-моему, впервые в жизни – и, не разгибаясь, протяжно сказала:

– Па-апещ… Но-о пик инглиж!

Так и не переубедил её отец. Заупрямилась. А ведь, наверное, все-таки зря.

Глава 20. Мои римские каникулы

Как я теперь понимаю, никудышный я был Робинзон. Свой необитаемый остров он изучил так, что мог бы, наверно, ходить по нему с завязанными глазами. Я же… Ну, если моим островом считать Ладисполи, то с ним я познакомился неплохо. Но ведь рядом был Рим! Вечный город, где можно перемещаться из одного тысячелетия в другое, погружаться в историю и возвращаться в сегодняшний день. Город, где в музеях тесно от картин и скульптур великих мастеров. Я, конечно, знал об этих сокровищах, о великом вкладе древнего Рима и Италии эпохи Возрождения в современную культуру. Знал и даже кое-что видел, ведь много раз бывал в городе. Но по-настоящему не увидел. Не стал Рим моим «островом».

Жаль, что так получилось, но я не корю за это приехавшего из Узбекистана мальчика из бухарско-еврейской семьи. Мои родители очень далеки были от того круга интересов, который влечет в Рим людей со всего мира. Свои заботы и тревоги, мысли об отъезде в Америку – ничто другое их не волновало! Это душевное напряжение отчасти передавалось мне. И не было рядом человека, который сказал бы: «Что ты, Валера, опомнись! Ты – в Риме! Тебе выпала удача, о которой миллионы людей и мечтать не смеют».

На первую и единственную экскурсию по Риму родители отправили нас с Эммкой только через месяц после приезда в Италию. Те мои давние впечатления уже забыты, да к тому же их вытеснила поездка в Италию из Америки. По «Робинзоновскому» дневнику судить о них трудно.

Вот начало записи: «После занятий ездили с Эммкой на экскурсию по Риму. Великолепно! Наконец увидел Колизей. Ознакомились с Базиликой Девы Марии, были на Капитолийском холме. Очень впечатляющее зрелище. Видел скульптуру Микеланджело «Моисей». Как живой.». Ну, и дальше такой же скороговоркой, о Ватикане, о соборе Св. Петра (правда, об органной музыке, услышанной в соборе, я все же написал: «это было, как в сказке»), о знаменитом фонтане Треви, где, влекомый морскими конями, восседает на раковине огромный Нептун, а со скал, крутясь и пенясь, срываются потоки воды… О Нептуне я даже не упомянул. Зато записал, что на площади Пополо мы видели итальянских ребят-йогов, которые ходили босиком по огню и по стеклу. Впрочем, любого подростка такое зрелище заинтересует больше, чем скульптуры…

И все же я по-своему проникся Римом. Не столько красотами и знаменитыми зданиями, вокруг которых толпятся туристы, сколько тем ощущением старины, которое исходило от потемневших мраморных и кирпичных стен, от арок, ведущих куда-то вглубь улочек. Я прикладывал ладони к нагретым солнцем узеньким, длинным, почти черным кирпичам, они казались мне такими древними… Я думал: может, вот эти щербинки от стрел варваров, ворвавшихся в город? Вряд ли конечно, на улицах Рима сохранились жилые дома старше тысячи лет, но я совсем не разбирался ни в архитектурных стилях, ни в других признаках, по которым определяют возраст зданий. Зато мечтать любил. И огорчался, что эти прекрасные древние дома разрушаются, что за ними никто не следит, не ремонтирует, что Рим – такой красивый и зеленый город – загазован, закопчен, запущен. Именно такое ощущение осталось у меня от наших с отцом деловых поездок в Рим, в ту его часть, где находилось представительство Хиаса. Толчея, суета, машины, мотоциклы, велосипедисты… Один только раз, решив отдохнуть и съесть мороженое, разыскали мы за углом шумной и грязной улицы необыкновенно уютное кафе. За кирпичной оградой на площадке, покрытой гравием, разместилось несколько светлых металлических столиков. Площадку окружало море зелени, уж не знаю, каким еще словом объединить ниспадавшие с ограды вьющиеся растения с белыми цветочками, красиво подстриженные кустарники, большую яркую клумбу, два стройных кипариса, навес из виноградных лоз над частью площадки. Посреди этого оазиса бил фонтан, струи воды вылетали из открытой пасти огромной рыбы. А замыкал площадку трехэтажный дом. Старинный, как мне показалось, но не запущенный, не почерневший. Кирпичные стены были вычищены, фасад выложен светлым камнем, высокие окна сверкали, красная черепичная крыша круто уходила вверх… Ну, до того хорош был дом, что я не мог отвести от него глаз. Очень меня занимало – кто живет в особняке, зачем люди, несомненно, богатые, устроили перед своим домом кафе? Впрочем, когда официант принес нам мороженое в тяжелых резных кубках из металла, похожего на серебро, я и сам почувствовал себя чуть ли не владельцем всего этого великолепия.

* * *

Поездки на рынок тоже знакомили с Римом, его кипучей жизнью, хотя совершались они вовсе не ради этого. Мысли и чувства поглощало совсем другое: что сегодня удастся продать? Еще бы! Столько денег, времени и сил было потрачено на покупки ради того, чтобы продержаться в Италии. Столько мук вытерпели мы (а я – побольше, чем другие) с этими проклятыми чемоданами!

* * *

…Ранним воскресным утром мы с отцом и мужская часть семьи Мушеевых приехали на Американу. Так назывался большой римский рынок, а точнее – международная толкучка.

Эх, Робинзон, Робинзон! Почему же нет в твоем дневнике ни строчки об этом любопытнейшем месте! На Американу съезжались жители всей Италии, иммигранты из многих стран мира, больше всего, вероятно, из России и Восточной Европы. Здесь-то они и сбывали своё барахло. Ну и теснотища тут была! Продающие, покупающие – все вперемешку. Разнообразные столы, столики, ящики, самодельные прилавки, а между ними – груды вещей прямо на земле… В этом огромном муравейнике суетимся и мы. Многие привозят свои столики, но нам удалось раздобыть рыночный. Торопливо раскладываемся, стараемся, чтобы все уместилось, чтобы вещи выглядели получше. По одну сторону столика – постельное белье, скатерти, по другую – электроника, в центре – сувениры… Ну, кажется, смотрится. Теперь бы продать…

Все детство слышал я звонкие, протяжные возгласы продавцов на рынках в Ташкенте и в Чирчике. Они-то умели зазывать! Восточный рынок без этих певучих голосов и представить себе нельзя. Но и здесь, над Американой, стоял несмолкающий гул, в нем высокими нотами выделялись призывы продающих. Нельзя молчать и нам. Гляжу на отца, и мне понятно, что зазывать придется мне…

– Сеньора, сеньора! Натуралэ, натуралэ! – выкрикиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал и приятно, и достаточно громко. Зову, зову, а сеньоры почему-то никак не реагируют, проходят мимо… Оп! Вот эта вроде глядит…

– Сеньора!

Подошла… У меня даже сердце забилось… Рассматривает скатерть… Щупает…

– Валера, скажи ей, что льняная!

Все-таки интересный человек мой отец! Если бы я знал итальянский, я бы ей много чего сказал, а не только что скатерть льняная. Пусть он сам попробует, думаю я. И тут же слышу голос отца:

– Сеньора, смотри! – Схватив скатерть, он встряхивает её так, что она парусом взлетает вверх, потом сдвигает, чтобы красивая белая вышивка оказалась перед лицом покупательницы… Да, отец гораздо решительнее, чем я!

– Натуралэ, сеньора, это тебе не какой-нибудь дрек!

Вряд ли сеньоре понятно слово «дрек», как и другие отцовские выражения, но демонстрация скатерти производит впечатление.

– Кванто?

Ну, уж это слово знакомо нам обоим. Приговаривая: «Дёшево, дёшево, совсем дёшево!» – отец на листе бумаги пишет цену. Сеньора тараторит невероятно быстро и мотает головой. Выхватив у отца ручку, на том же листке она крупно пишет свою цену. Знакомая картина! Итальянцы умеют торговаться не хуже нас, азиатов. Без этого и покупка не покупка.

– А! – отец, лихо машет рукой, мол, где наша не пропадала, складывает скатерть и передает покупательнице. Она отсчитывает ему монетку за монеткой. Оба довольны. Сеньора – дешевой покупкой, отец – тем, что сделан почин.

Почин оказался удачным. Торговля пошла. Я покрикивал на разные лады то «натуралэ», то «пикколо, пикколо! Бамбино!». Отец оживленно беседовал с сеньорами по-русски и писал на листочке международные арабские цифры, на столе нашем оставалось все меньше простынь, матрёшек и прочих вещей. Фотоаппараты «Зенит» расхватали мгновенно. Вероятно, цена, которую мы просили, была меньше, чем стоимость схожих западных моделей. Жаль, что только три штуки привезли, но больше не разрешалось.

Две синьорины-итальянки, купившие по «Зениту», попросили объяснить, на что надо нажимать. Я сделал это с удовольствием: девушки были очень миленькие. Одного я только не понимал, почему итальянские девицы ходят в одежде, которая висит на них мешком. Наши-то предпочитали, чтобы все было в обтяжечку! Конечно, в обтяжечку соблазнительнее, но боюсь, что это несколько испортило мой вкус…

Из дорогих вещей на прилавке остался только портативный магнитофон «Весна», новинка отечественной электроники. К сожалению, Робик, покупавший для нас этот магнитофон, не заметил, что он бракованный: звук иногда пропадал. Чтобы он снова появился, надо было разок-другой хлопнуть по крышке. Но иногда и это не помогало. И сейчас я со страхом поглядывал на капризную «Весну»: вдруг забарахлит, когда покупатель включит звук? К ней уже несколько раз приценялись, но включать не пробовали…

– Кванто?

Спросивший это итальянец тут же придвинул магнитофон к себе, нажал на одну кнопку, на другую… «Клик-клик…» Я замер. Вот нажал еще на одну – и полилась музыка. Я дохнуть боялся… Но беспечный итальянец, послушав музыку всего несколько секунд, остался доволен звучанием, кивнул головой и начал отсчитывать деньги.

– Собираемся, Валера, – сказал мой нервный папаша, как только итальянец отошел. И, сложив остатки вещей, мы покинули рынок, не дождавшись Мушеевых.

Только теперь, пробираясь к выходу, я расслабился и стал глядеть вокруг. Сначала мы шли среди «своих», на прилавках и столиках лежали вещи, очень похожие на наши, – простыни, фотоаппараты, матрешки. Да и говор слышался русский. Но вскоре картина изменилась. И товары пошли другие, какие-то коврики, металлические сосуды, чеканка… Турки, что ли, гадал я. Потом я услышал знакомое слово «чеваче»: это здоровались по-румынски, вытаскивая что-то из коробок… На высоких вешалках словно яркие букеты летние платья, косынки… Гляди-ка, и цыгане здесь торгуют! Смуглые лица, черные косы, лукавые глаза… А вот – кожаный ряд. Это здешняя обувь, местная, Италия ею славится. Продавец зазывает покупателей, демонстрируя мужскую туфлю, он держит ее в поднятых руках, свертывает рулончиком между ладонями, потом снова расправляет… Туфля мягкая, как лайковая перчатка!

– Ну и Американа, – сказал отец, вытирая лоб платком, когда мы, наконец, добрались до остановки автобуса. – А я-то думал, у нас в Ташкенте рынки самые большие! Но справились все же, а? Чемодан-то стал полегче?

* * *

Кто-то сказал мне недавно, что Американы в Риме уже нет, закрыли. Если это правда, то жаль…

Глава 21. Ангел с жёлтым пакетом

– Вайнштейн… Мататов…

На небольшом дворике, окруженном невысокими домами, собралось человек сорок иммигрантов, среди них и мы с отцом. Раз в две недели, по вторникам, мы получаем здесь различные официальные сообщения. Письменные. Раздает их представитель Хиаса. Он стоит перед нами в конце двора, у самой стены, взобравшись на нижнюю ступеньку пожарной лестницы, чтобы все его видели, и выкликает имена. Негромко – во дворе стоит тишина. В руке у него пачка конвертов, от которой невозможно отвести глаза. Дело в том, что конверты конвертам рознь. В обычных, почтовых – обычные сообщения, о том, скажем, что надо явиться для беседы с ведущим. В больших жёлтых пакетах (сегодня их несколько) – особые сообщения, долгожданные. В них присылают разрешения на выезд. В Америку, в Канаду, в Австралию, в Новую Зеландию.

Наша семья ждет разрешения больше двух месяцев, мы уже четвертый раз в этом дворике, и каждый раз сердце замирает при виде желтых пакетов в руках у представителя Хиаса. Вслушиваешься в негромкий голос – чью фамилию он сейчас назовет? Звучит одна… другая… третья… Нет, опять не твоя. Заканчивается встреча, розданы все желтые пакеты. Увы, не нам. Мучительное, напряженное волнение сменяется чувством опустошенности. Опять две недели ожидания!

Сегодня мы с отцом обычных сообщений из Хиаса не ждем: все формальности уже позади. Ждем только одного…

Первым желтый пакет получает человек по фамилии Вайнштейн. Счастливчик! Лицо его сияет, хоть он и старается радоваться не слишком бурно: рядом стоит его друг, который ждет ответа уже пять месяцев.

– Наум, – говорит счастливчик, поглядывая то на друга, то на свой пакет, – Наум, брось ты свою Австралию! Чего ждешь? Ты же без гаранта!

Наум – пожилой, седоватый – глубоко затягивается сигаретой и уныло пожимает плечами.

– Надо работу искать, – бормочет он, тупо уставившись в землю. – Недели через две пособия лишат…

– Григорян!

Мы стоим, вытянув шеи, вслушиваясь так напряженно, будто боимся пропустить свою фамилию… Да, ожидание – дело тяжелое. У нас к тому же оно долго сопровождалось какими-то неприятностями. Первая грянула на медицинском обследовании. Мама и мы с Эммкой прошли его легко, но отец «срезался», да так, что мы испугались, что вообще не попадем в Америку. Разглядывая отцовский рентгеновский снимок, врач начал расспрашивать, через переводчика, конечно, есть ли у отца эмфизема и когда он болел туберкулезом. «У вас видны рубцы на снимке, – объяснил он. – Придется сделать повторный».

Это был удар! Дело в том, что и в Ташкенте врачи много раз брали под сомнение диагноз заболевания отца, подозревали, что у него эмфизема и даже направляли в тубдиспансер. Их опасения не оправдывались. Но может быть, здесь, в Риме, и врачи опытнее, и рентген делают лучше? Родители приуныли.

За направлением на новое обследование потребовалось идти к миссис Смит, нашей ведущей из Хиаса. Отец, конечно, не удержался, стал доказывать, что он здоров, что кроме астмы ничем не страдает. А она, естественно, отвечала: «Это решать врачам, а не мне». Но мне, как и отцу (я присутствовал при разговоре), ответ вовсе не казался естественным. Меня переполняла такая злоба к несчастной ведущей, будто она была виновата и в этой задержке, и вообще в том, что мы не можем немедленно уехать в Америку. Миссис Смит не отличалась особой миловидностью, но чем сильнее я на нее злился, тем уродливее она мне казалась. «У-у, кикимора какая-то! – думал я. – Возомнила о себе! Курносая, с бородавкой, а еще красится… В гробу я видел таких рыжих… Тебе ли платье в обтяжку, утка косолапая!»

И тут же в моем воображении появлялась картинка: миссис Смит вперевалочку переходит дорогу, из-за поворота несется автомобиль… Кр-р-ак! Лицо у меня при этом абсолютно спокойное, и гляжу я на миссис Смит, гибнущую под машиной, совершенно невинным взором…

Повторный рентген сделан. Еще неделя жесточайшего напряжения (ждем встречи с ведущей, чтобы узнать о результатах обследования), и миссис Смит сообщает радостную новость:

– У вас все нормально, господин Юабов.

Гора с плеч! Но тут же наваливается другая.

Свою информацию о дальнейшей нашей жизни в Италии миссис Смит начинает с такой фразы:

– Пока вы будете ждать общинного гаранта…

Родители так и ахнули:

– То есть как это – общинного? Почему?

Общинный гарант – это значит, что на свое попечение нас возьмет какая-нибудь из еврейских общин в любом городе Соединенных Штатов. В любом… То есть ехать придется туда, где нас пожелают принять.

– Но гарант нам должен дать мой троюродный брат, Ёсеф Якубов, – волнуясь, говорит мама. – Мы указывали его имя в анкетах, он живет в Нью-Йорке. Мы хотим только в Нью-Йорк!

Ведущая равнодушно пожимает плечами: это решать не ей, она не знает, хочет ли наш родственник дать нам гарант. Тут начинается долгое выяснение, был ли Ёсефу выслан запрос… Как и что выяснилось, я совершенно забыл, помню только, что на этот раз запрос дяде Ёсефу уже точно был послан. Теперь оставалось только ждать. И мы ждем. Уже и с Мушеевыми простились, они получили разрешение, уехали, а мы все еще тут…

* * *

…Во дворике по-прежнему тишина, у господина из Хиаса сегодня много пакетов. Даже те, кто уже получил какие-то сообщения, в том числе и счастливчик Вайнштейн, не расходятся: как-никак, мы община, хоть и временная. Всем интересно, кому еще нынче выпадет удача. Вот вызван еще кто-то. Но ему вручен простой конверт, белый…

Я загляделся на бедного Наума, он мрачно курил сигарету за сигаретой… Кстати, уже в Америке мы случайно узнали, что через несколько месяцев Наум все же уехал в свою Австралию. Но в тот день он выглядел таким усталым, таким отчаявшимся, потерявшим надежду. А во мне почему-то вдруг ожил мой Робинзон Крузо. «Австралия, а ведь это небось неплохо… Может, Наум и прав?» – думал я. И вдруг голос от пожарной лестницы:

– Юабов!

Мы с отцом почему-то уставились друг на друга.

– Кого? Нас? – прошептал отец.

А я уже не отрываясь глядел на господина из Хиаса, на большой пакет в его руках, на наш желтый пакет! Я не заметил, как отец подошел к этому господину, к этому ангелу, я только увидел, как он брал пакет, как дрожали его руки… И вот он уже идет ко мне, улыбаясь все еще растерянно…

Мы не остались до окончания встречи, мы просто не могли, ведь дома нас ждала мама!

* * *

Уж не знаю, почему так получалось, но хорошие новости чаще всего заставали маму на кухне, в халате и фартуке. Мне запомнилось это потому, что на радостные события мама реагировала очень бурно и очень по-своему: она начинала громко и звонко вскрикивать, так же громко и звонко хлопая в ладоши и пританцовывая на месте. Время от времени она склоняла голову то вправо, то влево, туда, где в этот момент находились ее ладони. Это было похоже на какой-то танец-обряд, очень трогательный и, по-моему, очень красивый. Мамины халат и фартук ничуть не мешали мне воспринимать эту красоту, они только подчеркивали мамину непосредственность. Правда, Эммка почему-то именно этого стыдилась. Дергая маму за халат она, смеясь, говорила: «Ну, все, мама, хватит уже!»