Легенда

Что касается ночных кошмаров… Без них не обходится ни одна ночь. Я все еще просыпаюсь от собственного крика и почти никогда не могу вспомнить, что именно снилось.

Позапрошлая ночь не стала исключением. Пришел в себя от грохота выстрела, который долго отдавался в ушах тревожным эхом. Чтобы успокоиться, сходил на кухню, выпил воды. Сидел за столом и смотрел в окно, на косые струи дождя, хлеставшие по стеклу, пытаясь убедить себя, что это был всего лишь гром. Поднялся, сварил кофе и приготовил завтрак. Есть совершенно не хотелось. Кое-как одолел половину порции и вновь уставился в окно. Гроза все не заканчивалась, словно небеса решили взять реванш за двухнедельный зной. Быстро стемнело, хотя в это время занимается рассвет. Молодые деревца гнулись под порывами ветра, дождь остервенело бил по крыше, холодильник внезапно умолк – отключилось электричество. Я медленно и без удовольствия цедил остывший кофе. Плечо вновь заныло – эхо выстрела пробудило дремавшую боль. Что-то происходило, но я не мог сказать, что именно.

И тут, словно кадр из фильма, всплыло воспоминание – луг, проливной дождь, пепел над головой. Я давно не думал об этом дне. Или старался не думать. Холодный взгляд Айзека. Выстрел. Боль. Все эти образы слились воедино. Давняя история, которая невидимой, но крепкой нитью тянулась из прошлого. Я надеялся, что она оборвалась. Видимо, рановато было испытывать радость по этому поводу.

Я уже не различаю, где заканчивается боль физическая, и начинается душевная. Перед глазами проносится вереница прошлогодних событий – я снова и снова проживаю их. Снова испытываю вину, отчаяние, скорбь. Блуждаю среди зарослей, не видя выхода, а за мной медленно, но настойчиво, следует вода, темная и холодная. Она поднимается все выше и выше, и вдруг я понимаю, что оказался в ней по колено.

Сколько прошло времени? Трудно сказать. Бросаю взгляд на часы – но цифры ничего не говорят. В доме светло, вернулись привычные признаки жизни – холодильник, едва слышное гудение счетчика, будильник Августа мигает красными нулями. Стряхиваю оцепенение, выхожу на крыльцо, опускаюсь на ступеньки, бессильно приваливаюсь к перилам. Что происходит? Мой мозг ищет ответ – и не находит. Это пугает.

Вчера я смог заставить себя заняться хоть какими-то делами.

Сегодня – нет.

Ночь была паршивой. Я так и не смог уснуть. Только начинал задремывать, как внезапно вздрагивал, и меня выбрасывало в реальность. К утру я оказался во власти иррационального страха, совершенно необъяснимого. Сполз с кровати и сидел на полу до рассвета, обхватив плечи руками. Сердце гулко стучало в груди, громом отдавалось в ушах, я пытался остановить происходящее усилием воли, но так и не смог. Когда солнце заглянуло в дом, прошел, пошатываясь, на кухню, выпил воды. Наверное, я вырубился прямо за столом – подняв голову, увидел, что пятна света на полу сместились. Машинально взглянул на часы – кажется, был полдень. В голове все смешалось, я уже не понимал, когда это началось, и как долго я пребываю в таком состоянии.

Я не был голоден, но все-таки сделал бутерброд. Откусил дважды, пожевал и отложил, не ощутив вкуса. Выпил воды. Снова посмотрел на часы, но забыл, сколько было времени, когда пришел в себя. Цифры больше ничего не значили.

Я оказался внутри какого-то кокона, в котором ничего не было, кроме боли и страха. Когда второе отступило, осталась только боль. И тут-то под моими ногами и разверзлась та самая бездна. Она манила, обещая спасение, и я послушно шагнул в нее. Боль действительно утихла. Меня охватило безразличие. Стало все равно, что творится там, снаружи. Мир в этот момент просто перестал существовать. Я повис во тьме, никаких ощущений не осталось. И в первые мгновения это было даже приятно, но потом начало пугать. С трудом вынырнув на поверхность, обнаружил себя сидящим на полу в своей комнате. В окно вливались теплые золотые лучи вечернего солнца. Я почувствовал их живительное прикосновение, но это длилось недолго. Свет сменился на тревожный багровый, а потом и вовсе погас. С ним растаяла и надежда выбраться из этого оцепенения.

Не знаю, сколько я так просидел. Часы? Дни? Недели? Вскоре я перестал понимать, где заканчивалось мое существо и начиналась бездна. Границы размылись. Я больше ничего не контролировал. Мне бы позвать кого-то, но это было непосильной задачей – встать, взять телефон, произнести вслух слова «Мне нужна помощь!». Я лишился и воли, и голоса. Оставалось только слушать собственный крик, который раздавался где-то в груди. Так уже было год назад. И я помню, к чему это привело.

Прошлое

– Старики говорят, что судьбы людей сплетены в веревку и пристегнуты к спинам как поводья. Каждая нить – это событие, которое так или иначе повлияло на жизнь, это люди, которые изменили наш путь. Со временем веревка расплетается, нити обрываются одна за другой, пока кто-то не возьмет и не перережет их одним махом, – она делает резкое рубящее движение небольшим ножом, – Раз, и все, ничто больше не держит человека в этом мире. Его душа свободна, и он может улететь куда угодно.

– Даже к звездам? – спрашивает мальчишка, которому на вид лет семь. В его черных, как спелая смородина, глазах светится живое любопытство. Он сидит рядом с матерью у открытого очага.

– Да, даже к звездам. Хотя, казалось бы, что его там ждет? Только небесные звери да одинокая лунная девушка.

– Но ведь там еще и река. Я бы так хотел оказаться на ее берегах! – мальчик подтягивает ноги к груди, обнимает колени и мечтательно глядит в огонь.

– Тебе пока не следует об этом задумываться. Пройдет много-много лет, прежде чем ты достигнешь ее берегов, а пока не смей так говорить, слышишь? – мать наклоняется к сыну и строго грозит пальцем.

– Но если я заблужусь, ты ведь сможешь меня спасти, правда? Ведь твоя сила – в реке, значит, и та, небесная, в твоей власти. Вода ведь тяжелее звезд! И тебе ничего не будет стоить повернуть ее вспять, да?

Мать награждает сына легким подзатыльником, старательно пряча улыбку, потом снова берет в руки нож и продолжает скоблить шкурку зайца. Нож небольшой, с удобной рукояткой из березового капа, с остро отточенным лезвием, тускло поблескивающим при каждом ее движении.

– Вот вернется брат, и я расскажу ему о твоих глупостях.

– Нет-нет, пожалуйста, не говори, – мальчик испуганно моргает, для него нет большего позора, чем прослыть любителем сказок в глазах старшего брата, взрослого воина.

– Так и быть, ничего не скажу, только обещай вести себя, как положено, – помолчав, она добавляет, – И не следует вслух говорить о моей силе, это хвастовство, духи предков такого не любят.

Мальчик, который был готов выпалить следующий вопрос, сразу прикусил язык. Он прекрасно знал, чем может обернуться недовольство духов. Дед часто рассказывал, какие именно наказания настигали тех, кто имел наглость бросить им вызов – кара была неотвратимой и суровой. Даже самые искусные и хитрые воины не могли ее избежать. Рано или поздно, они начинали горько раскаиваться в содеянном, вновь и вновь возвращаясь к моменту, когда перед ними стоял выбор – потешить самолюбие или преклонить голову перед духами. После рассказов деда внук долго не мог уснуть, прокручивая в голове услышанное – ему казалось несправедливым соотношение наказания и проступка, ведь порой даже за малейшую провинность духи обрушивали на несчастных обитателей их мира весь свой гнев, копившийся, видимо, веками. Картины, которые рисовал дед, пугали – звезды скатывались с небес, шипя и рассыпая искры, светило же, наоборот, исчезало, и на земле воцарялась вечная тьма, время от времени разгоняемая всполохами холодного огня, который порой охватывал почти весь небосвод; из рек пропадала рыба, из леса – живность; мир сковывал мороз, от которого раскалывались стволы столетних лиственниц; и все это могло произойти от одного-единственного неосторожно брошенного слова. Наверное, это слово и переполняло чашу терпения духов, становясь последней каплей. Как иначе объяснить их бездействие после грехов, о которых взрослые говорят только шепотом? Мальчик еще толком не представлял себе всю их тяжесть, но не раз слышал, что люди могут сотворить друг с другом. Страшные времена, нужно бояться людей, а не зверей, недовольно бурчали старики. Хищник пощадит человека, если сыт; человек человека – никогда.

Их небольшой род постепенно оттесняли на север, в те места, куда тепло приходит последним, а уходит раньше; туда, где снег толстым слоем укрывает мерзлую землю, которая крепче железа; туда, где кора деревьев иссечена шрамами, следами суровых зим. Год за годом они вынуждены были уходить все дальше от родных краев. И каждый раз, когда они делали остановку в надежде, что эта благословенная земля станет их новым домом, оказывалось, что она уже занята.

Тогда их было мало. Совсем мало. Они везде были чужаками. Но люди не отчаивались и упорно продолжали искать свое место в этом мире. Они шли, пока не достигли берегов большой реки. Ее широкое русло степенно несло свои воды дальше на север. Над водой кружили птицы – значит, здесь водилось достаточно рыбы. Кто-то из разведчиков спугнул сокола, который резко взмыл вверх, уронив заячью тушку – старейшины истолковали это как хороший знак. Посланные вперед воины вернулись с хорошими вестями, никаких следов других людей не обнаружив.

Все это мальчик знал со слов матери, тогда она была совсем девочкой. Она часто рассказывала об их долгом путешествии, о землях, которые они проходили – бескрайнем море травы, где можно было спрятаться с головой, снежных шапках на вершинах гор, не таявших в разгар жаркого лета, бесплодных пустынях и огромном озере с чистейшей водой, о людях, которые там жили, их странных обычаях. Казалось, она медленно разматывает перед ним клубок, а нить ведет его за собой обратно, к их родине, прокладывает путь туда, где остались их предки.

– А потом, когда мы достигли этих мест, в нашем племени начали рождаться мальчики, их легко было отличить от обычных младенцев – в глазах у них полыхал огонь, словно наши предки вдохнули в них свою ярость, бесстрашие и жажду крови, чтобы они не только защищали свой род, но и отомстили тем, кто изгнал нас, тем, кто отвернулся в трудную минуту и тем, кто отказался предоставить кров, когда мы в этом нуждались. Твой брат был одним из первых, – голос матери вначале звучит негодующе, но потом смягчается, когда она заговаривает о старшем сыне.

– Почему я не такой, как он? – возмущается мальчик. Ему кажется, что нет ничего лучше и почетнее, чем быть воином, ходить в походы и возвращаться с богатой добычей.

– Дурачок, – смеется мать и ласково взъерошивает его волосы, – Когда вырастешь, поймешь, что нам нужны не только воины, но и те, кто будет знать, куда возвращаться. Те, кто сможет проложить обратный путь по следам, оставленным нами.

– Поэтому ты так подробно обо всем рассказываешь? – мальчик жмется к матери.

– Да. Потому что ты и есть тот самый Следопыт, который однажды поведет свой род.

– А брат, он тогда кто?

– Он… – мать замирает, любуясь блеском остро отточенного лезвия, тем, как огонь стекает с его кончика, словно горячая кровь, непрерывной струей, – Охотник.

Кирилл

Я до сих пор помню тот вечер. Не знаю, что побудило меня приехать в дом на опушке так поздно. Может, стало одиноко – в отличие от брата, я привык все время находиться среди людей. Семья разъехалась, младший ушел к друзьям. Я пару часов наслаждался покоем, но быстро заскучал. Потянулся к телефону, набрал номер брата, он не ответил. Это неудивительно, он не большой любитель разговоров. Написал ему пару сообщений и забыл об этом.

Спустя несколько часов, вынырнув из вороха бумаг и отчетов, вновь позвонил ему. Длинные гудки. Странно, он мог не брать трубку, но на сообщения отвечал всегда. Разве что оставил телефон дома и ушел куда-нибудь в тайгу. Но это было маловероятно, особенно когда дома никого не было.

Я решил устроить перерыв, сварил ужин, поел. Вечер был теплый и ясный, закат неторопливо догорал, его яркие краски долго радовали глаз. Сидя на крыльце, поговорил с подругой, обсудил совместные планы на ближайшие выходные. Постепенно стало темнеть. Вновь заглянул в чат – сообщения не были прочитаны. Чувство тревоги усилилось в разы. Это с детства, еще с тех времен, когда меня заставляли приглядывать за младшим братом. Ему было всего три, мне – десять, тогда казалось, что между нами – пропасть. Семь лет! Но я был послушным ребенком и всегда выполнял то, что велели родители, и если даже совсем не хотелось возиться с малышом, я, скрепя сердце, брал его с собой. Тогда он был настоящей обузой – разве мог трехлетка поспеть за нами, взрослыми?

Не помню, когда мое отношение изменилось. Может, мы просто притерпелись друг к другу. Во всяком случае, это произошло не сразу. Он вырос – и я с удивлением понял, что у нас много общего. Но по-настоящему мы сблизились, когда заболела мама. Горе объединяет. А еще осознание, что ты должен поддержать того, кто младше. Марк был слишком мал, для него это было лишь временной неприятностью, по крайней мере, мы все так думали. А Алек оказался достаточно взрослым, он первым понял, что надежды нет. И жил с этой болью все то время, пока мама кочевала из больницы в больницу. Взрослые без устали твердили, что все образуется, находя утешение в своих словах, но брат им не верил, его детский разум раньше остальных принял безжалостную правду.

В тот год в нем самом проявилась какая-то обреченность, эта ноша была слишком тяжелой для ребенка. Может, тогда в нем что-то и надломилось.

В доме на опушке, когда я приехал, было темно. Дверь не заперта; включив свет в крошечной прихожей, я увидел, что обувь брата на месте. Окликнул его с порога, но не дождался ответа. На мгновение меня охватил страх перед тем, что я всегда боялся увидеть. На кухне никого, только недопитый кофе, на поверхности – мутная молочная пленка; засохший бутерброд – сыр пожелтел, края свернулись.

Не знаю, почему я медлил. Нужно было набраться храбрости, нужно было время, чтобы уговорить себя столкнуться с тем, что меня, может быть, ждало. Брат был куда решительнее – он предпочитал действовать сразу. Не то чтобы он не обдумывал свои поступки, просто он тратил на это меньше времени. Иногда мне казалось, что пока остальные только начинают приглядываться к ситуации, он уже успевает рассмотреть и отмести десятки вариантов развития событий и избрать единственный верный путь. Это было его сильной стороной, но в какой-то поворотный момент она могла обернуться для него не самым лучшим образом. Его слова редко расходились с делами.

Я включил свет в его комнате. Он сидел на полу, у самой стены, низко опустив голову, и я мог точно сказать, что он провел в таком положении не один час. Телефон валялся на кровати экраном вниз – протяни руку и возьми. Постель разобрана и смята.

Я видел его всяким. Спокойным и разъяренным, сильным и в минуты слабости, страдающим от боли и радующимся жизни. Но сейчас он был сломлен. На секунду меня с головой захлестнула жалость, но я отогнал это чувство и молча протянул ему руку. Этого оказалось достаточно. Кажется, сумел выдавить из себя какие-то слова, а он поднял взгляд и вдруг попросил увезти его из этого дома.

Я мог только надеяться, что он не уловил страха, охватившего меня в тот момент. Во всяком случае, ни тогда, ни позже он ничем не выдал этого.

Я появился вовремя. До того, как брата засосало в ту же бездну, в которой мы едва не потеряли его прошлой осенью. Случись подобное снова, вытащить его было бы почти нереально. Он никогда не говорил о том, что с ним происходило в те два месяца. Знаю, он обсуждал это с Августом, но мне так и не открылся. То ли не хотел обременять лишний раз, то ли было неприятно вспоминать о тех днях. Да и историю его возвращения я слышал только в общих чертах, они оба скрыли от меня подробности. Признаюсь, было немного обидно – ведь именно я все эти годы был самым близким другом брата. У них с отцом очень быстро появились свои тайны, и я перестал понимать, чего они добиваются. В последние месяцы это стало особенно заметно – они куда-то ездили, с кем-то встречались, но ни один из них и словом не обмолвился, с чем все это было связано. В курсе их дел была только Лидия – но оно и понятно, она ведь вожак. А я остался в стороне и в итоге, разозлившись, поступил как обиженный мальчишка – перестал обращать на них внимание. Это было нетрудно, работы в больнице хватало, половина персонала была в отпуске, другая половина настойчиво его требовала, и я самоотверженно, как тогда казалось, взвалил на себя дополнительные обязанности. Среди рабочих будней выделялись только выходные – в пятницу вечером я уезжал в райцентр и проводил пару дней с подругой, возвращался в понедельник ранним утром и, не заходя домой, сразу отправлялся в больницу. Поэтому и упустил первые тревожные признаки, которые проявились в поведении брата. Я почти не видел его в этот месяц, а когда мы сталкивались, то едва успевали обменяться приветствиями.

Знаю, все это звучит как оправдание. Но сделанного не воротишь. Насколько его тогдашнее состояние повлияло на то, что произошло потом, и мог ли я предотвратить все это – вопросы, которые мучают меня до сих пор. Иногда просыпаюсь среди ночи и снова прокручиваю в голове ту цепочку событий, пытаясь обнаружить роковую развилку, после которой все пошло не так.

Когда Алек уснул, появился Август. Я вздрогнул от неожиданности, когда он возник в дверях. Есть у него такая пугающая способность – перемещаться беззвучно и незаметно. Мои глаза, привыкшие к свету монитора, едва различали его лицо – он постоял, глядя на сына, потом кивнул в сторону кухни.

– Что случилось? Я заглянул домой, там никого. Давно он здесь? – Август и не думает садиться, стоит, скрестив руки на груди, и с тревогой ждет ответов.

– То же самое, что и прошлой осенью. Мы разминулись с тобой всего на час. Когда ты уехал?

– Пять дней назад. Судя по тому, что я видел дома, он уже как минимум сутки в таком состоянии. Мне не стоило оставлять его одного…

– Ты замечал в нем какие-то перемены? – я автоматически ставлю чайник. Август выглядит изможденным, видимо, много часов находился в пути.

– Думаешь, он бы мне это позволил? Наоборот, после возвращения из райцентра казалось, что его отпустило, – он наконец садится, на то же место, где обычно устраивается Алек, и чудится, что это брат, но спустя много лет, – Я даже обрадовался, что все начало налаживаться.

– Как ты узнал, что происходит? – я всегда хотел задать этот вопрос, потому что чутье Августа было фантастическим.

– Почувствовал, – он легко касается груди, словно там находится какое-то устройство, настроенное на волну сына, – Бросил все и приехал.

Я качаю головой – такое объяснение меня не устраивает. Еще одна тайна, к которой мне нет доступа.

– Скоро поймешь, когда у тебя самого родятся дети, – Август улыбается, в его глазах на мгновение зажглись лукавые искорки, как будто он предвидел, чем обернется история с подругой.

Мы несколько минут молча пьем чай.

– Мы можем ему помочь? – он отставляет чашку в сторону. Он собран и готов действовать – таким я его и помню.

– Ему нужно отдохнуть – выспаться, нормально поесть, потом я с ним поговорю и будем решать, что дальше. Лучше, если вы снова переедете сюда, не стоит оставлять его одного. Не обязательно отвлекать его разговорами и делами все время, просто будь рядом. Дадим время прийти в себя. Ты ведь понимаешь, что нельзя снова его упустить.

Август кивает, я вижу, что он расстроен, но действительно не могу предложить другого варианта.

– Я лягу в гостиной, а ты устраивайся с сыном. Когда ты рядом, ему спокойнее.

– Не понимаю, ведь почти год прошел, время должно было вылечить любые раны. Почему он никак не оправится? Или ему нести это всю жизнь? – в словах Августа горечь и боль.

– Видимо, то, что произошло тогда, стало последней каплей, и его сознание решило выбрать побег от реальности в качестве спасения. Отсюда и два месяца, которые выпали из жизни.

– Весной он вспомнил все.

– Да. Но это не помогло ему исцелиться, а только усугубило состояние.

– Может, ты и прав. Я не разбираюсь в таком. И еще меньше понимаю собственного сына. Ты-то знаешь его намного лучше.

Я с изумлением уставился на Августа – то же самое я мог бы сказать о нем.

– Ладно, – он устало проводит ладонью по лицу, – Если ты не против, я лягу. С утра в дороге, вымотался, ног не чую. Все-таки, старость – это проклятье. Твои возможности уже не те. Помяни мои слова лет эдак через двадцать. Никого не минует эта кара. Разве что тех, кому суждено умереть молодым. Но что это за участь – уйти, даже не успев толком вкусить жизнь. Лучше уж дотянуть до преклонных лет, оглянуться и сказать себе – да, это было неплохо.

На кухне непривычно тихо. Разве что тикают часы на стене, роняя в ночь секунду за секундой. Я быстро убираю со стола и вдруг понимаю, что устал. Тревоги этого дня не прошли даром – Август прав, с каждым годом мы становимся более уязвимыми и слабыми.

Переношу вещи в гостиную, устраиваюсь на диване, пытаюсь сосредоточиться на работе, но безуспешно. В конце концов, сдаюсь и с раздражением захлопываю ноутбук. Дверь в комнату открыта, и в светлых сумерках видно, как Август долго сидит на кровати и смотрит на спящего сына. Беру телефон и отправляю подруге сообщение с извинениями, та отвечает мгновенно, словно сидела и ждала, когда я напишу: «Все в порядке, сейчас ты нужен брату». Меня захлестывает горячей волной благодарности, и это настолько сильное и глубокое чувство, что я набираю «Я тебя люблю». Я впервые использовал эти слова не в отношении кого-то из семьи. И сейчас, спустя годы, жена иногда вспоминает ту нашу ночную переписку, которая и положила начало по-настоящему крепким отношениям.

Вскоре Август укладывается спать. Я слышу скрип собственной кровати, когда он ложится. Немного странное ощущение – будто смотришь на себя со стороны. За окнами постепенно светлеет, а я так и не сомкнул глаз. Но это не страшно, завтра выходной.

Алек

Я пришел в себя от снопа яркого света, мазнувшего по окну. Это произошло так стремительно, что меня охватили сомнения – может, показалось? На пару секунд внутри поднялась неистовая волна надежды, что кто-то придет и вытащит меня из дома, который превратился в ловушку. Но я знал, что ждать некого, и чтобы не стало еще больнее от разочарования, быстро подавил это чувство. На дворе – глухая ночь, жители деревни спокойно спят в своих кроватях; счастливцы, они не понимают, что это за роскошь – глубокий сон. Я так давно не высыпаюсь. Наверное, это и стало причиной нынешнего плачевного состояния. Невольно усмехаюсь – мой мозг продолжает неустанно искать рациональное объяснение. Какую-то разумную причину, за которую можно уцепиться и выплыть на поверхность. Что угодно. Мне необходимо ощутить связь с реальностью, нащупать тонкую ниточку, которая выведет из лабиринта. Не помню, сколько времени брожу, натыкаясь то на новые развилки, то упираясь в тупики. И все это создал мой собственный разум. Тот самый, на который я всегда так полагался. Я гордился им, гордился своей способностью мыслить ясно и трезво в любых ситуациях. А сейчас он меня подводит. Что-то там сломалось. В тех самых серых клеточках, так похожих на деревья. Как будто сигнал, поступающий извне, теряется по пути, и до меня долетает только его искаженное эхо. Это страшно. Всегда пугает, когда в твоем теле что-то идет не так, но в разы страшнее, когда подобное происходит в голове.

Я вздрагиваю – и лишь спустя секунду осознаю, что стало тому причиной. Звук захлопывающейся двери. Кто-то действительно остановился перед домом. Все еще не позволяя себе поверить, вслушиваюсь в скрип калитки. Шаги во дворе. Тишина. Несколько мгновений кажутся вечностью. Мне бы вскочить, подбежать к окну – для этого потребуется небольшое усилие, чтобы развеять сомнения, но не могу. Тело в порядке, но оно не слушается. Мной овладела странная апатия; и я обреченно сижу, бессильно привалившись к стене, и жду, что произойдет дальше.

Шаги на веранде. Кто-то открывает входную дверь.

– Алек, ты дома? – голос брата.

Горло неожиданно сводит, и я не могу издать ни звука.

Щелчок выключателя в прихожей. Пока Кирилл обшаривает взглядом полку с обувью, успеваю испытать еще один иррациональный страх – что ему не стоит видеть меня в таком состоянии. Мне стыдно, не хочу, чтобы он думал, что я слабый. Но я устал от всего этого, устал от бесконечной борьбы с тем, что происходит внутри, с собственными мыслями, устал от попыток вернуть контроль. Это выматывает не только душу, но и тело.

Снова щелчок, свет в этот раз заливает кухню. Я знаю, что он там увидит. Засохший бутерброд на столе. Недопитый кофе. Признаки моего неблагополучия. Он знает, что я всегда убираю за собой – привычка, выработанная годами. И раз уж я ей изменил, значит, стряслось что-то серьезное. Мне бы заговорить, сказать, что все в порядке, но по-прежнему не могу выдавить из себя ни звука. Наоборот, замираю, словно застигнутый врасплох преступник, которого вот-вот разоблачат, затаиваю дыхание, только сердце гулко бухает в груди. Разумная часть меня, которая все это время бодрствовала и бесстрастно фиксировала все происходящее, даже будучи не в силах на него повлиять, была готова просить помощи; другая же, темная, размытая, заставляла хранить молчание, нашептывая прямо в ухо, что никто не поможет, что все потеряно, и что я никогда не стану таким, как прежде.