Наследники Мишки Квакина. Том IV

Мы ежились под этим взглядом, но скрыться было некуда.

– Валь, какая еще интуиция? – из левого глаза отца выкатилась крупная, как у матерого крокодила, слеза. – Я помереть могу, а ты со своей интуицией.

– Павел, – взгляд матери пронзал, как шпага, – ты все вафли продал дурачкам?

– Ну я… – Пашка было попятился, но рука отца держала, словно клещи кузнеца.

– Ну? – подбодрила мать, спустившись с крыльца и взяв Пашку за подбородок.

– Одна оставалась… – брат в ужасе сжался.

– Что за вафля? – слабым голосом спросил отец.

– Витя, ты ел «Куку-руку»? – вопросом на вопрос ответила мать.

– Кто? Я? – начал привычно юлить отец. – Кукурузу?

– Не придуривайся! – голос матери лязгнул металлом.

Бродящие по двору куры подобрались и поспешно отошли – от греха подальше.

– Ну съел… одну, – покраснел папаша. – Подумаешь…

– Это от вафли! – мать хлопнула ладонью по доске веранды, заставив задрожать стекла в окнах.

– Батю! Отравить! Хотел! – отец встряхнул Пашку так, что тот клацнул зубами.

– Я не хотел!!! – взвизгнул Пашка. – Это не я!!!

– А кто? – вкрадчивости в отцовском голосе позавидовал бы и удав Каа. – Назови мне этого негодяя!

– Это…

– Влад? – отцовская рука встряхнула меня так, что едва не оторвалась голова.

– Нет… это… – бросил быстрый взгляд на мать. Видно было, что Пашка лихорадочно придумывает, кого подставить. Привычно свалить все на Шурика не получалось. – Лариска! – осенило его.

– Лариска? – отец задумался, пожевал губами. – Эта выдра вполне могла дядьку родного отравить. Вся в Нинку: за ковер на стенке кого хочешь со свету сживет.

– Витя, это не смертельно.

– Как же не смертельно, когда я весь зеленый?!

– Не скули, я сейчас, – она ушла в дом, вернулась с зеркалом. – Посмотри.

Отец отшвырнул нас и будто утопающий вцепился в зеркало.

– Ой! Ничего себе! Ужас! Валь, ты уверена, что я лапы не надую?

– Ты скорее от водки дуба дашь, чем от этого.

– Кстати, идея! – папаша упруго вскочил со ступеньки и кинулся в дом. – Надо спиртом простерилизоваться, – прокричал он на бегу.

– Блудливой куме одно на уме, – вздохнула мать и погрозила Пашке кулаком. – Смотри, я же могу и сказать, Ван Гог малолетний. Батя тебе тогда точно ухо отчекрыжит.

– Не говори!

– Ладно, но смотри мне, – еще раз погрозила, – я тебе яйцо вобью в печенку! И ты тоже смотри! – кулак матери очутился у меня под носом. – Зауторник в жопу засуну! – прошипела мать.

– А что я?

– А ничего ты. За братом надо следить, а не по яблонькам с гиканьем зикать!

– Я не зикаю.

– Ты мне еще погордыбачь тут! Живо отцу скажу, что ты его отравить хотел.

Я в ужасе отшатнулся.

– Так что имейте в виду, – ушла в дом.

– Во как, – потрясенно прошептал Пашка. – Она нас шаржирует.

– Шантажирует, – автоматически поправил я и поплелся к ободу, на котором варили свиньям.

Уселся возле него на пень и задумался о мрачных перспективах. Пашка уселся на соседний пенек и начал одухотворенно ковыряться в носу. Меня от раздумий, а брата от исследований содержимого носа отвлек возникший на крыльце отец.

– Помогло, дети мои, – словно ангел слетая с крыльца, заявил он. – Вино спиритус есть панацея от всех бед, – подходя, изрек значительно.

– Во как! – восхищенно прошептал Пашка.

– Но мы должны нанести ответный удар по приспешнице мирового капитала! – было видно, что отец принял не менее полулитра «панацеи».

– По кому? – не понял Пашка.

– По сестренке вашей, лисице белобрысой!

– Лариске? – на всякий случай уточнил брат.

– Так точно, – отец плюхнулся на пенек и закурил, бросив обгоревшую спичку в обод. – По ней, кобыле симферопольской.

– Как? – спросил я.

– Коварно, как же еще? – отец запрокинул лицо в голубое небо и задорно захохотал. – Ха-ха-ха!

Опомнившиеся было после ухода матери, куры снова всполошились.

– Слушайте мой план, пострелята, – отхохотавшись, начал отец. – Возьмите обертку от вафли.

– Куку-руки? – Пашка достал записную книжку и обмусолил карандашный огрызок.

– Ее самую, – закивал отец. – А внутрь набьете конского навоза.

– А если коровьего? – Пашка был ленив и идти искать конский навоз ему было неохота.

– Нет, коровий не пойдет: там консистенция другая. Тут важно, чтобы костюмчик сидел.

– Какой костюмчик? – очки Пашки будто расширились от изумления.

– Костюмчик – в данном случае обертка, – отец досадливо поморщился. – Поняли?

– Да, – закивали мы.

– Набиваете в костюмчик, обертку, – поправился, – конского навоза и посылаем Лариске в бандероли. Только берите какой посуше.

– И что будет? – не понял Пашка.

– Она получит, обрадуется, откроет, а там навоз. Ха-ха-ха, – отец снова громко захохотал.

Из лесопосадки вылетели три потревоженные вороны и недовольно каркая полетели прочь – искать места поспокойнее.

К вечеру указание было выполнено. Недели через две позвонила взбешенная тетя Нина и долго кричала в трубку. Отец виртуозно свалил вину на нас, и мы в его пересказе узнали что: у нас протухли мозги; мы дебилы (с медицинской точки зрения) с отклонениями; мы дальтоники косантые; и что Вальке надо было слушать умных людей и делать аборт.

Потом отец целую неделю хохотал по утрам и вечерам, распевая:

– Куку-руку уже с нами путешествует по свету.

Даниил Галицкий

Той зимой я читал книгу «Даниил Галицкий» и по вечерам своими словами пересказывал Пашке.

– Рыбу сушеную с жидким медом ели, – поразился он.

– Тут так написано.

– Давай и мы так сделаем?

– Где мы зимой возьмем сушеную рыбу?

– Сами насушим. Папка же рыбы привез.

Отец ездил в Москву – учился заочно, получая второе высшее образование. Из Москвы, кроме рассказов о коварстве чем-то насоливших ему кавказцев, привозил невиданные в наших местах золотистые мандарины, «московсколетнюю» колбасу и непонятную, но вкусную, красную рыбу.

– Возьмем эту рыбу и засушим.

– Заметят.

– Ее же никто не ест, значит, она никому не нужна.

– Ну, не знаю. Где мы ее сушить будем? На чердаке сейчас холодно.

– Мы ее на батарею положим.

– Идея, – согласился я. – А мед жидкий где взять?

– Водой разведем, – подумав, предложил брат.

Так мы и сделали. Наковыряли из трехлитровой банки, подаренной дедушкой Шуриком, меда, развели горячей водой в другой банке. Рыбу порезали на куски и разложили по батареям. Затопили котел и за домашними делами про рыбу забыли.

Пришедший с работы отец раскочегарил котел еще сильнее и шандарахнул туда пару ведер угля. Полежал на диване, посмотрел телевизор и проголодался. Распевая:

– Нам нет преград на суше и в Ангоре, – он встал с дивана и потопал в прихожую. Открыл холодильник, окинул его внимательным взглядом.

– Валь, где рыба? – прокричал.

Мы с Пашкой напряглись.

– Я откуда знаю? – откликнулась из спальни мать, писавшая очередную пьесу под песни Добрынина.

– Куда она могла деться?

– Я откуда знаю? – мать раздраженно выключила магнитофон.

– Дети мои, – громко сказал отец, – ко мне.

Мы нехотя вышли в прихожую.

– Где красная рыба, хорьки?

– Я не брал, – поспешил откреститься Пашка.

– Ты не хорек, ты охорок мелкий! Влад, ты что скажешь? – отец внимательно смотрел на меня.

– Ну… там вроде была…

– Вот же растратчики! – из спальни показалась расстроенная мать. – У других дети как дети, а с нашими проглотами по миру пойдешь с протянутой рукой. Слопали рыбу к празднику и не подавились.

– Эти могут, – согласился отец. – Помнишь, как они три мешка яблок сметелили?

– Жрули несчастные, – нахмурилась мать. – И худые, как черти. Не в коня корм.

– Это от глистов, – авторитетно заявил отец. – Глистов им протравить, как поросятам, и все будет хорошо.

– И есть будут меньше?

– Конечно. Сейчас-то они и за себя и за глистов едят, а будут только за себя.

– Неужели глисты так много жрут? – удивилась мать.

– А ты думала! Бывает бычий цепень, так он вообще как удав длиной.

– Ну тебя, Витя, – брезгливо скривилась мать. – Вечно ты всякие мерзости за столом рассказываешь.

– Это биология, а не мерзость. Так что с ними будем делать? – кивнул на нас.

– Лишить на пару деньков еды. Будут знать в другой раз.

– И все? – отец не скрывал разочарования.

– А что ты предлагаешь? На мороз ночевать выгнать? – всплеснула руками мать.

– Можно выпороть, – без особого энтузиазма предложил отец.

– Вить, мне некогда. Хочешь пороть – пори. Но только что бы на улицу не убежали. Я потом не собираюсь за ними по сугробам полночи бегать.

– Ладно, – махнул рукой родитель, – живите пока.

– Насчет протравливания глистов ты подумай. Идея хорошая, – мать ушла в спальню и вскоре Добрынин снова заголосил про «синий туман».

– Синий туман и Костромин, – подхватил отец, – только один, только один, такой Костромин.

Мы от греха подальше юркнули обратно в комнату.

– Надо рыбу обратно положить, – прошептал я.

– Когда уйдет, – согласился Пашка, – сразу и положим.

Отец спев, с чувством глубокого удовлетворения выпил две рюмки молдавского коньяка и пошел на кухню помочиться в ведро из-под угля. Там ему на глаза попалась наша банка с медом. Недолго думая, он отпил половину банки, почесал затылок, помочился и допил оставшееся. Вернулся в прихожую, плюхнулся в продавленное кресло и закурил. Мы в это время пытались оторвать от батареи куски рыбы. Батарея была до того горячей, что рыба к ней пригорела. С трудом оторвали кусок, оставив половину на батарее.

– Если мы ее такую в холодильник положим, – сказал я, – то нам хана.

– Давай ее съедим, – Пашка был весь в отца и всегда думал, чем набить желудок – желательно краденным. Отец в этом был просто одержим: однажды даже подстроил пожар в больнице, где я лежал после аварии, чтобы утащить поднос котлет.

– Не знаю, – я задумался, прикидывая варианты.

– О чем это вы шепчетесь? – из-за занавесок дверного проема высунулась голова матери и подозрительно уставилась на нас.

– Мы ничего, – я уронил рыбу.

– Что-то замышляете, – мать вошла в комнату. – Чем это пахнет? – втянула носом воздух.

– Не знаю.

– Странно как-то. Что это на полу?

– Где? – попытался придуриться брат, но не тут то было.

– В Караганде! – звонкая оплеуха вернула Пашку к суровой реальности. – Подними это.

– Это не я! Это не я!!! – Пашка ловко нырнул под свою кровать и затаился там.

– Можно считать, что признание получено, – мать подняла изуродованный кусок, брезгливо понюхала, швырнула на стол, а сама уселась на Пашкину кровать и подпрыгнула, пытаясь продавившейся панцирной сеткой уязвить Пашку. – Падла ты, Павел, – подпрыгнула сильнее.

Я попытался незаметно отойти к выходу, но не тут-то было.

– Стоять! – нога матери перегородила проход меж кроватей. – Ты куда собрался?

– Я это…

– Ты тоже падла, – ласково обличила мать. – Ты же старший, ты примером для брата должен быть. А ты?

– А что я?

– Головка от буя! Не смей пререкаться с родной матерью! Думаешь, с чужой теткой лучше будет?!

– Я…

– Что ты разьякался, падла?! – бешеный взгляд матери зацепился за батарею. – А это что?! – палец беспощадно указал на злосчастную рыбу.

– Это…

– Что это? – медленно повторила мать, вскочив с кровати и шагнув к батарее.

– Рыба, – прошептал я и кинулся бежать.

Убежал недалеко. За занавеской влетел в упругий живот отца и отброшенный им шлепнулся спиной об боковую стенку шифоньера.

– Ты куда собрался? – отец вошел в комнату. – Валь, сознались?

– Вон туда посмотри, – палец матери указал на батарею.

– Что это?

– Твоя праздничная рыба. Точнее то, во что наши ироды превратили твою праздничную рыбу.

– Зачем? – искренне удивился отец и больно щелкнул меня по лбу.

– Мы в книжке прочитали… хотели попробовать.

– Говорила же, – удовлетворенно кивнула мать, – что зачитается, как Вася Кенюш. Книжки они никого еще до добра не доводили.

– Да, какое-то горе от ума получается, – отец плюхнулся на Пашкину кровать. – Мало мы их работой загружаем, что время на книжки остается. Надо не просто что бы картошку свиньям варили, а что бы чистили перед этим.

– Думаешь, поможет?

– Труд и не таких раздолбаев перековывал, можешь мне поверить. Не бог, а труд создал из обезьянов человека! – наставительно воздел палец папаша.

– Вить, ты поаккуратнее бы про Бога.

– Его же нет, – понизил голос отец.

– Мало ли…

– Ну…

– Что за книжку читали? – мать подошла и, взяв меня за плечо, крепко встряхнула. Я ударился затылком о шифоньер. – Аккуратнее, шифоньер не поцарапай, – досадливо поморщилась мать.

– «Даниил Галицкий»

– Что за ересь такая?

– Забавная книжка, – сказал отец, – я читал.

– Сжечь бы ее.

– Библиотечная, как ты ее сожжёшь? Деньги кто потом платить будет? Ты?

– Сжечь бы вместе с библиотекой.

– Тогда и клуб сгорит. Где пьесы будешь ставить?

– Ладно, убедил, – мать была натурой экономной, но артистичной, – жечь не будем.

– Оставим оболтусов без наказания? – отец дотянулся до батареи и, отрывая куски рыбы, бросал их в пасть.

– Почему же? Им дай слабину, так с комсомольским задором на шею вскочат. Устрою им «крокодилище», только этой книжкой. – «Крокодилище» – пытка, придуманная матерью. Она начинала долбить провинившегося по голове оранжевым томиком «Водители фрегатов» Н. Чуковского. А «крокодилище» потому, что путала Николая и Корнея Чуковских. «Доктора Айболита» очень любила и когда лечила нас от травм, то всегда цитировала. – Устрою назидательное наказание, на всякий случай, для профилактики. Отучу от чтения глупых книжек.

– «Даниилище» получится, ха-ха-ха, – отец пнул ногой под кровать, угодив в Пашку и утробно, будто комлевой филин, захохотал.

Котлеты украл валет…

Отец очень любил воровать, особенно еду. Прямо трясся, когда видел возможность стащить что-нибудь съедобное. Еще будучи помощником агронома в Пеклихлебах столько черного молотого перца натаскал из колхозной столовой, что мы его лет пятнадцать потом не могли доесть. Повариха, которой надоело постоянно покупать перец за свои деньги, в конце концов подловила отца и вышибла ему зуб. Но отец не унывал и на новом месте жительства всем рассказывал, что потерял зуб, помогая КГБ обезвреживать опасную банду контрабандистов.

Когда после аварии я лежал в больнице6, родители навещали меня. Однажды отцу повезло и он сожрал порцию моего соседа по палате. Тот вышел на встречу с женой и так как был на костылях, то запоздал к обеду, а отец не упустил выпавшего шанса.

– Слушай, а тут у вас неплохо кормят, – облизнув больничную алюминиевую ложку, он спрятал ее в карман пиджака. – Даже не ожидал.

– Не знаю, – мать чопорно поджала губы, – когда я с операцией на почке лежала, то кормили плохо. А ты бы мог хотя бы суп человеку оставить.

– Почечников всегда плохо кормят, – авторитетно заявил отец, – потому что у них ливер больной и получается не в коня корм. А тут хирургия: с переломами и ранами кормят лучше. Я когда в госпитале после ранения лежал…

– Какого ранения? – перебила мать.

– В Афганистане когда служил, – не моргнув глазом соврал отец, – то меня два раза ранили.

– Вить, – мать покрутила пальцем у своего виска, – ты ни в каком Афганистане не служил. Опять заговариваешься.

– Я служил, – обиженно надулся отец, – только секретно. Об этом никто не знает.

– Ты так скоро как наш Петька станешь, такой же трепло7.

– Ничего я не трепло! – отец обиделся еще больше и ушел, не забыв прихватить опустошенную тарелку соседа.

– Вот же ботало! – мать злобно плюнула ему вслед. – Поверила же я ему на свою голову. Так соловьем разливался, так пел, а теперь живем в дерьме.

Отец прогулялся по коридору, заглянул в столовую, где кормились ходячие больные. Хмыкнув, снял халат и повесил на ручку стоящей в коридоре каталки. Уверенно зашел в столовую, стал в очередь. Послушал ответы больных на вопросы раздатчицы. В свою очередь добрался до вожделенного окошка.

– Вам какой?

– Первый стол.

Получил поднос с обедом, нашел за столом свободное место и, шаря по сторонам внимательными глазами – не осталось ли чего доесть – быстро сметелил полученную порцию. Привычно облизав ложку, незаметно сунул ее в рукав. Миску брать не рискнул. Отнес поднос с грязной посудой к мойке, заодно прихватив чей-то стакан и покинул столовую.

Облачился опять в халат и важно пошел к выходу, деловито раскланиваясь с врачами и по пути спрашивая у попадавшихся больных о температуре и густоте утреннего стула. Из-за представительного вида отца больные терялись, принимали его чуть ли не за приехавшего из Москвы с проверкой профессора и начинали нести всякую околесицу. Отец понимающе кивал и раздавал рекомендации. Добравшись до вестибюля, надул щеки и невозмутимо прошел мимо медсестры, утащив из больницы халат.

Назавтра мать пришла перед обедом одна.

– Отец не смог, занят.

Вскоре из коридора запахло дымом и забегали встревоженные люди.

– Пожар! – пронеслось по этажу.

Ходячие больные хлынули на улицу сами, неходячих вытаскивал медперсонал.

– Вы чего сидите? – в палату заскочил сосед на костылях и поковылял к тумбочке, выгребая все ценное. – Там горит! Бегите!

– Мы сейчас, мы скоро, – отмахнулась мать и удержала меня от попытки приподняться. – Ты куда?

– Пожар же! Сгорим!

– Не сгорим. Не вертись.

Сосед шустро проковылял за дверь.

– Сгорим!!! – не унимался я.

– Да утихни ты! – мать влепила мне звонкую пощечину. – Что за паникер?

– Во время войны паникеров расстреливали, – в палату вошел жующий отец. Подошел, сунул мне в руку три котлеты. – Жуй, трус.

– А пожар?

– Нет никакого пожара. Это я дымовухи раскидал, – самодовольно ощерился выбитым зубом папаша.

– Зачем?!

– Зато все котлеты упер, – он откинул полу белого халата, потом пиджака, показал болтающуюся на боку плотно набитую холщовую сумку. – Учись, студент, пока батька жив.

– Ты поджег больницу из-за котлет? – не поверил я.

– Не только, – отец так и лучился самодовольством. – Я еще и рыбу жареную прихватил, – показал сумку на другом боку. – И компота десять порций выпить успел! Во как!

Нервная ночь

Отец был просто маниакальным ворюгой. Однажды мы с ним по какой-то причине заехали к Свечкиным в общежитие.

– Здравствуй, Нин.

– И тебе не хворать.

– Нин, нам до дома еще пилить и пилить, до ридной батькiвщины – не ближний свет. Давай, мы у вас переночуем?

– Давай, – нехотя согласилась тетя Нина.

– Соловья баснями не солят. Нин, все, что есть в печи, все на стол мечи, – довольно, словно сытая муха лапки, потирая руки и втиснувшись на табурет, притулившийся в узком прощегале сбоку от стола в «куркурятнике», сказал он. – Как говорится: гость в дом – бог в дом.

– Да уж, – досадливо поморщилась тетя Нина, отличавшая скаредностью и жлобством даже на фоне наших скупых, прижимистых и бережливых родителей, и начала нехотя доставать из холодильника немудреную снедь: вареную картошку, зеленый лук, скисшее молоко, сливочное масло, хлеб.

– Стой, это колбаса? – отец придержал дверцу, которую она собиралась закрыть, и ткнул пальцем в глубь холодильника.

– Она старая, – сквозь зубы сказала тетя Нина. – Я ее выбросить хотела.

– Тогда тем более не жалко – доставай.

– Вить, вы же потравитесь!

– Не боись, не потравимся. Не дождетесь.

Полбатона вареной колбасы оказалось на столе.

– А в той банке что? – отец начал, не глядя, шустро пластать колбасу ножом на толстые куски.

– Лечо. Оно старое уже, засохло.

– Кучеряво живете: лечо сохнет. Тащи сюда. Соуса томатного нет?

– Соуса нет, – с облегчением вздохнула тетка.

– Горчица?

– Нет.

– Хрен?

– Нет.

– Майонез?

Тетка пожевала губами, что-то взвешивая в уме и сказала:

– Есть чуток.

– Доставай: будем гамбербургеры делать.

– Что это такое? – спросила Лариска, до этого стоявшая молча и с изумлением наблюдавшая за налетом дяди.

– Сейчас покажу, – он взял кусок хлеба, намазал сливочным маслом и майонезом, положил лук и накрыл с двух сторон двумя кусками колбасы. – Вот гамбербургер, – потряс перед носом Лариски. – Сейчас в Америке все такие едят. И главное, что маслом вниз никогда не упадет, как бутерброд, – засунул в свою пасть сразу половину.

– И негры едят? – спросил я.

– Неграм не дают, – перемалывая крепкими челюстями еду, ответил папаша. – Негров там вообще за людей не считают: апартеид называется, – дожевав гамбербургер, принялся делать второй. – Еще хорошо огурец соленый положить. Нин, у вас огурцы соленые есть?

– В подполе, – закатила глаза тетя. – Не полезу же я из-за одного огурца?

– Почему нет? Влад нырнет, он молодой и пролазливый. В каком подполе?

Подполы у запасливых Свечкиных были и в одной и в другой комнате, только «куркурятник» был ими обделен.

– В зале, – решилась тетка и достала из-под стола топор. – Только аккуратнее там.

Под аккомпанемент жующего отца мы закатали палас и подняли доски подпола. Я полез вниз, стараясь не испачкаться в пыли.

– Вон в том углу смотри, – наводила тетя Нина.

Нашел банку, подал ей, выбрался наверх. Отец, завладев огурцом из вскрытой банки, уже ладил третий гамбербугер.

– Нин, а выпить?

– Вить, ты же за рулем.

– За рулем я завтра буду, а к утру все вычхается.

– Водку будешь? – проскрежетала зубами тетя Нина.

– Конечно, буду, – щербато улыбнулся отец. – От водки нахаляву только дурак отказывается, а я не дурак. Я же содержательный человек, директор, не фигля-мигля какой.

Водку малопьющая Свечкина из жадности отоваривала на талоны, а потом перепродавала местным алкашам. «Нинкины алики», – как их ласково называла наша мать. Тетка выдала бутылку «Столичной», отец радостно набулькал стакан и браво хлобыстнул его.

– Дядя Витя, а откуда ты про эти гамбербургеры знаешь? – спросила Лариска.

– У нас в ликбезе негры учились – они рассказывали, – отец налил второй стакан и опрокинул в себя. – Да уж, водку явно не ключница делала. Нин, кстати, у вас кильки нет?

– Какой еще кильки?

– А какая есть? – по-ленински хитро прищурился отец.

– Вроде никакой, – замялась тетя Нина.

– А мне кажется, что соленой пахнет.

Тетка, перекосившись лицом, достала из холодильника кастрюльку с соленой килькой. Отец начал прямо горстями кидать ее в рот.

– Луку почисти, к соленой рыбе лук первое дело, – распоряжался он, доливая в стакан остатки водки.

Тетя Нина, ненавидяще глядя на нас, чистила репчатый лук.

– Помнишь, как мойву с морковкой тушили? – отец оперся широкой спиной и стену и расслабленно закурил, стряхивая пепел в стакан.

– Вить тут нельзя курить, я же астматик. И никакой мойвы я не помню.

– Ну как же? – удивился, пропустив мимо ушей слова про астму. – Морковочку с лучком потушишь на сковородочке, а потом туда мойвочку и сверху этак той же морковочкой и прикроешь, – причмокнул. – Объедение получается и мойвой совсем не пахнет. Помнишь, ты все время ела так, что за ушами трещало? Вечно после тебя никому не доставалось.

– Да не было такого! – тетя Нина вскочила с табурета, куда было примостилась. – Ты уже заговариваешься!

– Не было, так не было, – необычно покладисто согласился отец. – Как говорится, не болит, а красный. Давайте спать, – забросил окурок в горлышко водочной бутылки, – утра вечера мудренее.

С трудом сдерживающаяся тетя Нина разложила в зале диван и постелила нам. Сами они легли во второй комнате, на кровати.

Я уже начал засыпать, когда отец ткнул меня жестким пальцем в спину.

– Спишь, сынку? – прошептал он.

– Угу.

– Не время спать: надо дело делать.

– Какое?

– Пока эти курицы спят, мы обчистим подпол.

– Чего?! – я едва не закричал, но отец зажал мне рот широкой ладонью.

– Тихо все вытащим, а потом ты мне передашь в окно, а я в машину загружу. Натянем городским клушам нос, – затрясся в беззвучном смехе, заставив задрожать диван.

– Вить, что у вас там? – тетя Нина не без оснований подозревая младшего брата в какой-нибудь каверзе, не спала, чутко прислушиваясь к происходящему в зале.

– Ничего, – недовольным сонным голосом ответил отец, – спим мы.

– А мне показалось…

– Когда кажется, как говорится, креститься надо. Не мешай спать, нам завтра рано вставать.

Все утихло и я опять начал погружаться в зыбкие воды сна. Проснулся от отцовского пинка.

– Не спи, тетерев, – шептал он, – слышишь? Нинка храпит. Пора!

Я начал осторожно вставать с дивана, а он вдруг предательски заскрипел. Храп тети Нины мгновенно смолк. Я застыл: наполовину на диване, наполовину на полу. В тусклом свете фонаря, процеженном через пыльную штору, был виден грозящий мне кулак отца. Прошло минут десять: мое тело уже начало дрожать от усталости, когда храп возобновился. Я встал на пол – доски противно заскрипели. Храм стих. В тишине было слышно лишь тиканье будильников.