Сказки гор и ручьёв

Но Ионель в ответ на их призывы только головою качал.

– Напрасно, юноша, отвергаешь ты нас. Мы подарим тебе столько счастья, столько радостей, что ты навеки забудешь о долине, – напевала ему одна из чудных дев, и с этими словами, рассеяв одним движеньем руки вокруг себя густой туман, она явила перед ним просторную горную лужайку, всю пестревшую такими чудными цветами, каких никогда еще не видывал он; среди же этой зеленой лужайки красовалась сплетенная из роз прелестная пастушья хижина, а рядом с нею, искрясь на солнце и влажной пылью орошая зеленевшую кругом мураву, ключом бил прохладный родник.

– Пойдём, пойдём, там будем мы жить с тобою, – звала его сладкозвучная красавица.

– Нет, нет, ты иди ко мне, – перебила её другая из них и, говоря это, на его глазах воздвигла из туманных клубов светящееся здание, которое, искрясь и сияя в солнечных лучах, переливалось всеми цветами радуги. Все было уютно и мягко внутри этого дома, как будто и стены его и пол были сотканы из самой тонкой волокнистой шерсти; с потолка же одна за другого падали крупные капли, и, упав, каждая из этих капель порождала либо цветок, либо травку.

– Здесь поселимся мы с тобой, – сулила ему чародейка. – Я облеку тебя в такой же наряд, в каком красуюсь я сама! – и, сказав это, она обвила ему и голову, и шею длинною цепью из алмазных капель.

Но Ионель одним движением нетерпеливо стряхнул их с себя.

– Только одной женщине принадлежит право наряжать меня: невесте моей, – мрачно проговорил он.

– В таком случае твоей невестою хочу быть я! – прозвучал голос третьей. – Гляди, вот мое приданое! – и, вздымая мелкими клубами туманные массы, она начала превращать их в овец, число которых, быстро увеличиваясь, вскоре покрыло собою не только одну эту гору, но и соседние и даже самый небосклон. Ослепительною белизной отличались красивые эти овцы с золотыми и серебряными бубенчиками на шее; из-под копыт же их зеленела трава.

Лицо молодого пастуха на минуту было просветлело. Но затем, движением руки оттолкнув от себя соблазнительную картину, он сказал:

– Есть у меня только одно стадо, мое собственное, и никаких других стад иметь я не желаю.

После этого туман вокруг него стал еще более сгущаться и темнеть, и скоро Ионель увидал себя окружённым черными грозовыми тучами. Еще одно мгновение – и засверкала молния; вдали раздались раскаты грома, и среди этих раскатов молодой пастух услыхал голос, говоривший:

– За то, что осмелился ты, дерзкий человек, выказать нам свое пренебрежение, мы обрекаем тебя на гибель!

Тут грянул новый удар грома, но с таким оглушительным треском, что казалось, будто вся гора должна от него потрескаться и рассыпаться. Однако же, после этого страшного удара гроза пронеслась дальше, по направлению к долине, между тем как на Ионеля стал падать снег, сперва небольшими редкими снежинками, но затем, повалив все более и более частыми и крупными хлопьями, вскоре покрыл все горы, а с ними и черные кудри, и красивое лицо Ионеля, пушистой снежной пеленой.

Однако через насколько минут среди этой снежной метели вдруг еще раз раздались какие-то неземные звуки, среди которых Ионелю чудились порою то флейта, то альпийский рожок, то какое-то необыкновенно благозвучное пение, a вместе с тем перед глазами его встал нечеловеческими руками сооруженный дворец, до того блестящий и лучезарный, что молодой пастух, поражённый этим блеском, невольно закрыл глаза. Когда же он опять их открыл, то увидал, что в чудном дворце этом собрались целые мириады ярких звёзд с луною во главе, которая, восседая на мягком возвышении, любовалась ими, смотря, как они, то сплетаясь длинной вереницею, то рассыпаясь отдельными кругами, плясали хору. И чем больше темнел небосклон, тем больше звёзд прибавлялось в лучезарном дворце, и каждый раз как мигала луна, та или другая звёздочка спешила слететь с небесной тверди во дворец.

Промеж этих звёзд были и самые мелкие, которые точно дети, катились кубарем и развились, играя у ног луны. Другие же, напротив, выступали очень плавно, величаво волоча за собою длинный, предлинный шлейфа, длиною с Бучдеш и светящейся лентой обвивавшей собою горные вершины. Хвост этот несли далее миллионы крошечных звёзд в лучезарном одеянии, в сияющих венках и блестящих коронах. Сами собою расширялись ворота замка, при каждом появлении которой либо из таких крупных звёзд, а одна из них, вступив в чертог, приказала луне сойти с возвышения и служить ей. Затем, поманив к себе Ионеля, звезда эта сказала:

– Пойдём со мною, дитя Земли! Твоею подругой неразлучной стану я, и будешь ты со мною вместе носиться по Вселенной. Мои звёздочки будут, тебе слугами, а сам ты, как звезда самосветящаяся, будешь утопать в сиянии.

Между тем Ионель. сам того не замечая, приблизился к входу в сияющий чертог и тут, очарованный, остановился, прислушиваясь к обольстительным речам, который лились под звуки стройного мелодичного хорового пения звёзд. Но вдруг на него глянула Луна и своим взглядом так живо в эту минуту напомнила ему Ирину, что он, схватившись за сердце, поторопился воскликнуть:

– Если бы даже и весь мир лежал у ног моих, то и его отнёс бы я моей Ирине в дар!

Как только он проговорил эти слова, со всех сторон поднялся шум, грохот и страшная трескотня. Звезды, шумя, понеслись бесконечно длинною вереницею обратно вверх к небесам; дворец распался, и под развалинами его был погребён Ионель, между тем как с высоты печально взирала на эти груды обломков бледная луна.

Тем временем, горные духи, маленькие гномы, услыхав у себя над головою этот страшный треск и грохот, поспешили выкарабкаться из недр гор и взобраться наверх, чтобы удостовериться, не грозит ли их обители какая-либо опасность. Но тут они наткнулись на громадную груду обломков, состоявшую из одних драгоценных каменьев, и обрадованные драгоценной находкой, принялись прилежно собирать самоцветные камни, которые перетащили затем во внутрь горы, где сложили под высокие массивные каменные своды. Подбирая таким образом обломки дворца, маленькие гномы нашли бедного Ионеля, который до того поразил их своею красотою, что они почувствовали к нему жалость и, убедившись, что жизнь еще не совсем покинула его, перетащили и его, хотя и с большим трудом, в свою подземную обитель, где заботливо уложили на свежий мягкий мох.

После этого гномы, притащив воды из своих холодных и горячих источников, вымыли его и затем перенесли на берег громадного многоводного озера, питающего своими водами все земные реки и моря, ручьи и озера. Тут они его погрузили в воду, и Ионель, с первого же раза как окунули его добрые горные духи в это озеро, открыл глаза и, совершенно здоровый и бодрый, долго с удивлением смотрел вокруг себя.

Удивление молодого пастуха было весьма понятно. Над головой его, образуя неизмеримо высокий блестящий свод, слоями лежали одна над другой громадные каменные глыбы различных горных пород; внизу у ног его расстилалось бесконечно широкое озеро, ни конца, ни края которого не видать было, словно наполняло оно собою всю внутренность земного шара; а вокруг него, суетясь, бегали, карабкались, лазили и копошились тысячи и тысячи гномов с длинными бородами и огоньками, светившимися у которых на голове, у которых около пояса. Двигаясь длинными вереницами, большинство этих горных духов переносило драгоценные камни и, обмыв их в озере, от чего камни начинали блестеть ещё пуще, складывали отдельными грудами под своды. Иные же из них, причалив к берегу на плотах, выгружали камни совершенно неизвестных пород, тогда как некоторые другие, нагрузив плоты как бы для далёкого плавания, напротив, отчаливали от берега.

Не взирая на беготню, суматоху и шум, ни на минуту не прекращавшиеся под массивным сводом и вскоре совершенно оглушившие Ионеля, и на беспрестанное мельканье многих сотен огоньков, от чего в глазах у него зарябило, вся эта толпа подземных горных карликов, казалось, в точности знала, что ей надо было делать, за исключением, однако же, тех нескольких гномов, что стояли около молодого пастуха и положительно не знали, что им с ним делать.

Но вот Ионелем внезапно овладело непреодолимое желание уйти вместе с собиравшимися отчалить гномами в неведомую для него даль и, рванувшись вперёд, он подбежал к одной из тех плоских ладей, что стояли у берега, совсем готовые к отплытию. Но в эту минуту из глубины озера показалась очаровательно красивая женщина, имевшая поразительное сходство с Ириною, и протянула к нему свои объятия.

– Ирина! – воскликнул Ионель и готов был уже броситься к ней в воду, как вдруг двадцать сильных рук удержали его на берегу, между тем как чьи-то другие, не менее сильные руки принялись очень усердно осыпать его побоями. Видя, однако, что красавица всё продолжает нежно манить его к себе, Ионель начал всеми силами от них отбиваться. Но схватившие его гномы держали его крепко и не выпускали. В своей ярости они уже было принялись даже побивать его камнями. Однако же тут из толпы гномов отделился один с короною на голове и, выступив вперёд, властным голосом приказал им остановиться, a затем обратился к Ионелю:

– Ты ошибаешься, Ионель, – сказал он ему. – Твоей невесты здесь нет. Женщина эта – моя суженая, и уже не один год жду я её к себе.

При этих словах красавица капризно нахмурилась, что чрезвычайно было ей к лицу, и затем, погрозив пальчиком, нырнула обратно в волны. Король вздохнул, вздохнул и Ионель, а за королём, как добрые верные подданные, вздохнули и все остальные гномы, причём камней, однако же, из рук не выпускали, держа их наготове на тот случай, если бы последовало решение предать молодого пастуха смертной казни.

Но король, пожалев красавца, приказал, прежде всего, скорее омыть ему раны, из которых ручьём текла кровь, водами горных целебных источников, a затем отвести его – помолодевшим и похорошевшим – обратно на ту горную вершину, на которой был он найден. При прощании же он ему сказал:

– Тяжелый совершил ты, Ионель, проступок, изменив своему долгу в угоду красивой женщине. Прекрасен и велик твой подвиг преданности и любви; но – увы! – его затмила измена, и как бы ни было для меня понятно то чувство, что побудило тебя на такую измену, однако же избавить тебя от того наказания, которое ждёт тебя, не в моей власти.

Удрученный тяжёлым предчувствием, вступил Ионель на пустынную горную вершину, вокруг которой носились зловещие черные тучи и неистово ревела и шумела буря.

С каждой минутой крепчал ураган, неистово свирепствуя, словно желал низвергнуть бедного скитальца с высоты горной вершины в пропасть и таким образом превратить в бесчисленное множество атомов, и Ионель, крепко уцепившись руками за скалистый выступ и блуждающим взглядом озираясь во все стороны, стоял в ожидании увидать перед собою появление каких-либо новых вражьих сил, новых опасностей, новых искушений. Но вдруг ему почудилось, будто буря начинает его клонить всё более и более к земле, будто разрывает она ему сердце на куски, будто умирает он с горя и тоски. Тут он еще крепче ухватился за выступ; но и скалистый выступ под его напором, казалось, начинал уступать.

И в эту минуту еще раз послышались ему среди завываний расходившейся бури то ласковые и нежно его манившее призывы, то суровые угрозы, изрезавшиеся то одним голосом, то разом многими голосами. Затем в ушах прозвенело несколько оглушительных ударов тромбона, от которых в голове его произошло сильное сотрясение и, вдруг, вся его пламенная любовь к Ирине превратилась в жгучую, непримиримую ненависть к ней за то, что послала она его с улыбкой на устах навстречу верной смерти. Конечно, он выдержит и, верный своему слову, останется здесь до конца! Но зато же и с каким презрением и навсегда распрощается он с бессердечной красавицей, когда с наступлением весны спустится, наконец, в долину! Видно не судила ему судьба иметь жену по сердцу, и потому отныне он посвятит все свои заботы одним лишь стадам своим, так малодушно им покинутым!

Тут из глубины того скалистого утеса, за который он цеплялся, раздался вдруг густой звучный голос:

– Мне принадлежишь ты, о, юноша, и нет для тебя возврата! В моих объятьях останешься ты навсегда.

При этом скала превратилась вдруг в женщину колоссального роста, которая, заключив Ионеля в каменные свои объятья, каменными устами припала к его устам.

Весь похолодев от страха, молодой пастух, было сделал попытку вырваться, убежать – и не мог!

– Кто ты такая? – с ужасом спросил он ее. – Неужели весь ад сговорился погубить меня? Кто же ты, если только ты не сама Вельва?

Но тут каменное чудовище превратилось опять в утёс, и из глубины его, покрывая собою и свист и завывание бури, прозвучали слова:

– Я тоска-кручина, и моим стал ты отныне и навеки, ибо последние лобзавшие тебя уста были моими устами!

В эту минуту буря вдруг стихла, и яркий солнечный луч, взглянув из-за расходившихся туч, упал на бледное истомленное лицо молодого человека, который, опираясь на длинный альпийский пастуший рожок, неподвижно стоял, устремив свой неподвижный взгляд вниз в долину, в ту сторону, где протекает Дунай. Он не дышал, этот человек, не двигался, и биение сердца не вздымало рук, скрещённых на груди, и только порою чуть заметное вздрагивание черных длинных ресниц свидетельствовало, что жизнь еще не совсем его покинула. А между тем вокруг него всё начинало пробуждаться: все заколыхалось, зашевелилось, ожило. Тая, потекли ручьями и снега и льдины, а из-под них, зеленея, стала пробиваться молодая травка. Но всё также неподвижно продолжал стоять Ионель. Стряхнув, с себя сухие листья, лес распух, покрылся молодыми почками, слегка зазеленел. Но и этого Ионель, казалось, не заметил.

Но вот до горной вершины стали доноситься и веселое щебетанье пташек, и журчание горных ручейков под тёплым весенним дождём. Однако и к этому остался глух Ионель. Тщетно собралось вокруг него, чтобы его разбудить, все живое: словно окаменелый, продолжал он стоять всё также неподвижно и всё также пристально смотрел только вниз, в долину, туда, где синел Дунай.

Но вдруг лицо его оживилось, в глазах блеснул радостный огонёк, на щеках выступил чуть заметный румянец и, протянув руки и вытянув шею, он начал прислушиваться к позвякиванию приближавшихся бубенчиков, к лаю знакомых овчарок. Ещё минута – и он разглядел свое стадо! Тут, схватив свой пастуший рожок, он уже было поднёс его к губам, чтобы сыграть ему привет, как вдруг хватился за сердце и с восклицанием: «Умираю!» – замертво свалился на землю.

И сколько ни лизали ему руки и ноги его верные псы, – и как жалобно не блеяла над ним, любимая его миоритца, – как ни окликали его, называя по имени, товарищи его пастухи, он все также неподвижно продолжал лежать с застывшею на устах блаженною улыбкой, и лежал, не шевелясь и никому ничего не отвечая. Тут же рядом с ним лежал сломанный альпийский его рожок. Но ничто вокруг него не сохранило и тени каких-либо следов той душевной борьбы и тех нравственных мук, какие вынес молодой пастух. Тело его схоронили на том же самом месте, где было оно найдено, и с тех пор вершина эта называется Вирфул ку Дор – вершиною тоски-кручины.

Уж не раз восходила я на эту вершину и видела могильный его холм, а также и то, что по склонам горы и поныне все также пасутся стада овец.

Фурника

Когда-то очень давно жила на свете молодая девушка, по имени Фиорика, очень красивая, грациозная, и при этом необычайно трудолюбивая. Ее белокурые волосы – длинные и волнистые – отливали золотом; глаза были голубые, на щеках играл нежный румянец, ротик напоминал собою спелую вишню, и что тростинка, был гибок и тонок ее стройный грациозный стан. Уже одним своим видом она на всех производила самое приятное и отрадное впечатление, и не столько своею красотою и миловидностью, сколько примерным своим трудолюбием. Так, отправляясь с кувшином на голове к колодцу за водою, она почти всегда брала с собою свою прялку и дорогой пряла. Была она мастерица и ткать, и вышивать. Одним словом, руки у неё были золотые, и во всей деревни вряд ли нашлась бы та молодая девушка, которая могла бы похвалиться, что узор вышивки ее рубашки красивее и богаче, и шире оплечья.

Свою праздничную одежду, как и праздничные чулки, она украсила широкой вышитой разноцветными шелками гирляндой цветов. Маленькие красивые ручки ее постоянно были заняты тем или другим рукоделием. И с таким же прилежанием, с каким работала она дома, работала она и в поле и на лугах, и молодые деревенские парни зачастую любовались прелестною Фиорикой, обещавшею стать со временем примерною хозяйкою. Но Фиорика не обращала на них ни малейшего внимания и о замужестве не только не помышляла, но даже и слышать об этом ничего не желала. Ей было некогда об этом думать, – говорила она, – так как прежде всего она была обязана заботиться о своей старушке матери.

А между тем сама старушка мать заметно хмурилась при этом и уже не раз пыталась втолковать своей дочери, что хороший работящий зять был бы в доме подходящей поддержкой. Фиорику такие разговоры матери обыкновенно очень огорчали и тогда она ее спрашивала, неужели же сама она так мало полезна в доме, что матери её кажется необходимым ввести в дом мужчину.

– Мне же думается, что с этими мужчинами только одни лишние заботы и хлопоты, – говорила молодая девушка. – Ведь тогда придется нам и на него и прясть, и ткать, и мыть, и шить, и как же успеть нам тут управиться с полевыми работами?

При этих словах дочери мать, бывало, тяжело вздохнёт, вспомнив умершего своего сына, которому бывало, нашивала столько красивых рубашек и мыла их всегда до такой ослепительной белизны, что молодые девушки, глядя на ее молодца, только заглядывались. И никогда-то не роптала она, что много у неё работы!

Но, конечно, на то была она и мать, чтобы всё делать и никогда не жаловаться на усталость!

А между тем уже не далеко было то время, когда Фиорике пришлось на горьким опыте убедиться, насколько права была ее мать в своем желании поскорее иметь у себя в доме доброго работящего зятя, как будто старушка предчувствовала, что жить ей на свете оставалось недолго. Вскоре она стала прихварывать, слабеть и хиреть, и когда наступил час ее смерти, дочь ее при всей своей горячей любви к ней, не в состоянии была отсрочить этого часа.

Закрыв глаза горячо любимой матери, молодая девушка осталась совершенно одинокая на свете, и теперь совсем одна сидела в опустелом доме, впервые праздно сложив руки. Для кого было ей теперь работать? Ведь более никого у неё теперь не было.

Как-то раз, пригорюнившись, она сидела на пороге своего стройного домика и рассеянно смотрела куда-то вдаль, как вдруг заметила, что к ней ползёт по земле что-то чёрное, длинное. Она начала вглядываться и вскоре разглядела, что это был длинной полосой подвигавшийся к ней рой муравьёв. Но откуда шёл этот рой – этого разглядеть она не могла, до того велико было покрытое им пространство. Но вот шествие остановилось, и муравьи, разместившись широкими полукругом, стали перед Фиорикой. Немного погодя некоторые из них выступили вперед, и, обратившись к молодой девушке, повели с ней такую речь:

– Хорошо знаем мы тебя, Фиорика, и не раз восхищались твоим трудолюбием, нисколько не уступающим нашему собственному, чего часто замечать среди людей нам не случалось. А также нами хорошо известно и то, что нет у тебя на свете ни родных, ни родственников, а потому и пришли мы к тебе с просьбою последовать за нами и стать нашей королевой. Мы выстроим для тебя такой дворец, который будет в сто раз великолепнее и просторнее всех тех больших домов, какие ты когда-либо видывала на своём веку. Но только ты должна сперва дать нам обещание никогда более не возвращаться к людям, а до конца своей жизни жить с нами.

– Хорошо! Я согласна, и с удовольствием последую за вами и буду у вас жить, – отвечала Фиорика, – так, как здесь ничто меня не держит, кроме только одной могилы – могилы моей матери. Но только я эту могилу должна непременно навещать, чтобы приносить бедной моей маме и цветы, и хлеба, и вина, и у неё на могиле помолиться за упокой ее души.

– Бывать на могиле матери мы тебе запрещать не станем. Но и при этом ты все-таки обязана будешь ни с кем из людей по дороге не говорить; ибо если ты станешь вступать с ними в разговоры, то, наверное, изменишь нам; месть же наша будет ужасна.

Таким образом, последовала Фиорика за муравьями, и долго шли они, не останавливаясь, пока, наконец, дошли до такого места, которое было признано муравьями вполне удобным для сооружения дворца для вновь избранной ими королевы. При этом Фиорика, следя за постройкой возводимого ими здания, убедилась, насколько и искуснее и проворнее неё работали эти маленькие насекомые. Могла ли она когда-либо быть в состоянии с такою неимоверною быстротой соорудить столь сложное здание? Тут были многоярусные длинные галереи, как наружные, так и внутренние, из которых первые вели в просторные внутренние помещения, а вторые в те, что, находясь в самой середине здания, отведены были для личинок, которые заботливо то выносились муравьями на солнце, то не менее заботливо и торопливо уносились ими обратно в свои помещения при малейшем намёке на приближение дождя. Все кельи были очень красиво убраны разноцветными цветочными лепестками, прикреплёнными к стенам с помощью сосновых или еловых игл, и сама Фиорика очень скоро научилась у них ткать паутинную ткань, из которой потом делали шатры и навесы.

Быстро поднималось здание все выше и выше. Помещение, предназначавшееся Фиорике, отличалось такой изумительною красотою, какая даже и во сне никогда не грезилось ей. В комнату эту вело бесчисленное множество ходов, что давало молодой королеве возможность очень быстро получать известия вообще от всех своих подданных. Пол в коридорах, упиравшихся в эту комнату, был всюду устлан слоем красных маковых лепестков, дабы ноги королевы касались одних лишь пурпуровых ковров. Лепестки роз, прикреплённых к паутинной пряже и бесшумно задвигавшиеся и раздвигавшиеся, заменяли собою двери. Поль в самой комнате королевы был устлан цветами эдельвейса – суешницы – и представлял собою один сплошной мягкий бархатный ковёр, в котором разутые ножки прелестной Фиорики приятно утопали. Всякая обувь была бы здесь не только совершенно бесполезна, но еще и крайне неудобна, так как, ходя обутая, Фиорика непременно очень скоро помяла бы все эти пушистые, сотканные из цветов, ковры. Всюду по стенам красовались гирлянды, искусно сплетенные из незабудок, гвоздики, ландышей, и цветы эти беспрестанно сменялись свежими, отчего воздух был всегда полон свежести и чудного аромата. Потолок же в этой комнате был задрапирован лепестками лилий, наподобие шатра; что же касается постели, то трудолюбивые муравьи, проработав над ней несколько недель, устроили для своей новой королевы ложе из чистейшей цветочной пыли, которую сверху покрыли одною из тех паутинных тканей, что были сотканы самой Фиорикой. И, действительно, отдыхая, погруженная в сладкий безмятежный сон, на этом ложе, юная королева казалась так дивно хороша, что к ней, наверное, слетели бы с неба звёздочки, если бы только удалось им увидать ее. Но дело в том, что муравьи не без умысла устроили эту комнату в самой глубине здания и здесь до того ревниво и ревностно оберегали свою возлюбленную королеву, что даже самим себе никогда не позволяли входить к ней в то время, как почивала она, либо просто отдыхала.

Трудно было бы придумать жизнь более прекрасную и складную, чем та, что велась среди муравейника. Каждый муравей в отдельности, как и все они, сообща стремились наперерыв друг перед другом приносить своим трудом возможно большую пользу всей вообще общине и этим угодить и больше понравиться трудолюбивой своей королеве. Каждое её приказание выполнялось ими с быстротой молнии, потому что и сама Фиорика никогда многого зараз не требовала, да к тому же и каждое ее требование было всегда разумно и высказывалось ей кротко и ласково, скорее, как дружеский совет или мнение. В награду же за их усердие она всегда их дарила ласковым взглядом своих ясных очей.

Не раз говорили муравьи, что в темной обители их, с тех пор как жила у них Фиорика, поселился луч солнца, и всегда очень ценили и высоко превозносили выпавшее на их долю счастье. Они устроили для Фиорики особую террасу, чтобы имела она возможность, выйдя на нее, наслаждаться открытым воздухом и солнечным сиянием в том случае, если бы в комнате ей почему-либо показалось душно и тесно. К тому же с этой террасы королева их могла любоваться их постройкой, которая к этому времени уже успела сравняться с любым холмом умеренной высоты.

Как-то раз Фиорика сидела в своей каморке и шелковой пряжей гусеницы, которую натаскали ей муравьи, вышивала себе платье, на которое в виде отделки нашила пёстрые крылышки различных лесных мотыльков. Только ее тонкие и искусные пальчики и были способны успешно справиться с такою тонкою работою!