Мозес. Том 2

– Может, это его семья? – спросил он, не надеясь угадать.

– Ну, слава Богу, – Амос выдохнул с облегчением. – Слава Богу, Мозес. А то я уже было подумал, что у тебя что-то с головой.

– Господи. Ну, надо же. А мне почему-то казалось, что это случилось осенью.

– Какое там – осенью. Это случилось сегодня. Родители, сестры, братья. Все, кроме него. Это случилось в день рождения его отца, и с тех пор он отмечает эту дату каждый год… Ты чего, Мозес?

– Господи, Боже мой, – сказал Мозес. – Ну, конечно я помню. Просто какое-то затменье.

Амос внимательно посмотрел не него еще раз:

– Слава Богу… Значит, я возьму ключ? Как договаривались, ладно?

– Ключ. Ключ… Ты хочешь, чтобы я опять дал тебе ключ?

– Конечно, хочу, – сказал Амос. – И я, и Иеремия, и Иезекииль. Можешь не волноваться, мы будем сидеть так тихо, что никому даже в голову не придет, – добавил он, видя, что Мозес все еще колеблется.

– Никому, кроме господина доктора, – заметил Мозес.

– Послушай, – вкрадчиво прошептал Амос, наклоняясь к самому уху Мозеса. – Ну, что ты, ей-богу, выдумываешь? Разве в первый раз? Тем более что мы и не собираемся сидеть там до скончания века. Посидим после обеда часа два или три и потом тихо разойдемся. Никто даже не заметит.

– Сомневаюсь, – покачал головой Мозес.

– Говорю тебе, не заметит, – вновь повторил Амос. – В конце концов, мы скажем, что у нас организовалось при твоей библиотеке нечто вроде интеллектуального клуба. Я думаю, что ни один местный садист в белом халате не осмелится поднять руку на таких высокоинтеллектуальных членов, как Исайя, Иезекииль или Осия.

– Ты лучше вспомни Новый год, – сказал Мозес.

На лице Амоса появилось в высшей степени снисходительное выражение.

– А при чем здесь Новый год, Мозес? – он махнул рукой куда-то в сторону, словно приглашая Мозеса посмотреть в ту сторону и убедиться в нелепости того, что он произнес. – Новый год тут совершенно ни при чем. И потом, вспомни, когда это было? Все уже давно про это забыли.

– Мне рассказывали про Новый год, – сказал Габриэль и захихикал.

Не находя в запасе более весомого аргумента, Мозес повторил:

– Очень сомневаюсь.

– А я говорю тебе, что все давно уже забыли, – настаивал Амос. – А уж тем более, наш доктор… Ну, ты сам подумай, Мозес. Ему и в голову не придет, что кто-то сидит, закрывшись в библиотеке, и культурно выпивает среди сокровищ мировой литературы.

Среди, так сказать, сокровищ духа, сэр.

– Выпивает, – Мозес старался представить услышанное. – Что выпивает?

– В том-то все и дело, – сказал Амос, который вдруг стал выглядеть почти счастливым. – Ты ведь, наверное, еще не знаешь? – Он заговорщицки захихикал и потер руки. – Дело в том, что Иезекиилю принесли хороший шотландский виски… Представляешь? Так, пустяки. На донышке.

Возможно, он ожидал, что при этом известии Мозес придет в изумление, подпрыгнет или ударит кулаком по ладони, а может – даже вытаращит глаза и произнесет что-нибудь подобающее услышанному, например, «да, ты что?», или «ну, надо же», или же «ну, вы, ребята, даете». Во всяком случае, что-нибудь этакое, в этом самом роде. Но на этот раз Мозес разочаровал его.

– Этого еще недоставало, – он недовольно поморщился. – Виски.

Дежурный по кухне прошел мимо, толкая перед собой слегка громыхавшую тележку с грязной посудой. Остатки пищи на тарелках лучше прочего напоминали о бренности всего сущего. Запах Шеола, Мозес. Запах подгоревшей запеканки и несбывшихся надежд.

– Какой же ты иногда бываешь скучный, Мозес, – с печалью констатировал Амос. – Подумаешь, какая-то, ей-богу, жалкая капля, которую и не видно… Ну, скажи мне на милость, кому может повредить какая-то жалкая капля шотландского виски?

Подумав немного, Мозес сказал:

– Лошади. Капля виски убивает лошадь.

При этом в голове его вдруг образовалась какая-то необыкновенная легкость, которая возникала там всякий раз, когда ему приходилось вести подобные разговоры.

– Лошадь убивает капля никотина, – возразил Амос, подымаясь из-за стола и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.– При чем здесь, скажи, пожалуйста, капля виски?

– При том, – Мозес не собирался сдаваться. – Наверное, ты забыл, что вечером мы все поем. И ты, и Иезекииль, и все остальные… Представляю, какие вы вылезете на сцену после шотландского виски.

– После капли шотландского виски, – уточнил Амос. – После капли, Мозес… Да, что это с тобой сегодня? Можно подумать, что ты сам никогда ничего не пил, кроме морковного сока… Можешь не волноваться, мы вылезем такие, какие надо, так что все только ахнут… Или ты сомневаешься, Мозес? А ведь, между прочим, еще не было случая, чтобы мы тебя подвели.

– Господи, – с тоской сказал Мозес. – Подумай сам, Амос. Там будет куча гостей. Весь совет директоров. Весь персонал. Немцы. Родственники. Черт знает кто. Может быть, даже приедет это чертово телевидение. Ну, почему нельзя было перенести эту каплю виски на завтра?

Подумав, Амос многозначительно посмотрел на Мозеса и посоветовал:

– Положись на Всевышнего, Мозес.

– Ну, разве что, – сказал тот и вздохнул.

Вовремя подошедший Исайя прервал возникшую было напряженную паузу.

– Ну, как? – спросил он, улыбаясь. – Все в порядке?

– Конечно, – кивнул Амос. – Конечно. Все в полном порядке. Спроси, вон, у Мозеса.

– Да, – сказал Мозес. – Все в порядке. Только отстань.

Продолжая улыбаться, словно пребывание в компании Мозеса, Габриеля и Амоса доставляло ему величайшее удовольствие, Исайя смотрел то на одного, то на другого.

– Если ключ на старом месте… – вкрадчиво и негромко начал Амос.

– А где же ему еще быть? – почти грубо прервал его Мозес. – Конечно, он там, где всегда.

– Ну, мало ли что, – сказал Амос.

Исайя продолжал улыбаться.

– Тогда, что же? – Амос развел руками. – Мы, с твоего позволения, потихонечку пойдем… Приходи сразу после обеда.

– Идите, идите – сказал Мозес, глядя на широкую мягкую улыбку, которая бродила по губам Исайи.

– Слушай, Исайя, – спросил вдруг Габриэль, разглядывая золотое сияние коронок во рту у Исайи. – И чему это, интересно знать, ты все время улыбаешься?

– Я? – спросил Исайя.

– Ну, не я же.

– Как будто ты не знаешь, чему можно улыбаться, – вмешался Амос. – Да чему угодно.

– Я не тебя спрашиваю, – отрезал Габриэль, который время от времени проявлял заносчивость и нетерпимость. – Что это за манеры, ей-богу?.. Я спросил Исайю, а не тебя.

– Да, пожалуйста, – Амос подмигнул Мозесу.

– Я как-то даже не обращал внимания, – сказал Исайя, продолжая блестеть в улыбке золотыми коронками. – Просто улыбаюсь, вот и все. Ты ведь не думаешь, Габи, что было бы лучше, если бы вместо этого я все время плакал?

И в его улыбка появилось что-то новое.

– Вообще-то я спросил тебя не об этом. Я спросил тебя, почему?.. Почему ты все время улыбаешься?

Вопрос, от которого, конечно же, за версту разило запахом творожной запеканки. В конце концов, это была всего только улыбка и ничего больше. Улыбка Исайи, сэр. Так сказать, местная достопримечательность и национальное достояние клиники, о чем Габриэль еще не успел толком узнать. Нечто, с трудом поддающееся описанию. Улыбка, сэр. Чаще кроткая, она время от времени могла быть, в зависимости от обстоятельств, слегка печальной или счастливой, загадочной, неуловимой, снисходительной, неприступной, лукавой, насмешливой, пренебрежительной или несогласной, – темной, как осенняя вода или беспечной, словно блики света на воде. Она могла быть какой угодно, так что ее обладателю совсем не обязательно было прибегать к помощи слов, чтобы объясняться с себе подобными, – достаточно было просто улыбнуться, чтобы все сразу обрело смысл и встало на свои места.

– Я знаю историю про стул, – вспомнил вдруг Габриэль.

– Про стул знают все, – сказал Амос. – А ты лучше спроси, как его чуть не расстреляли в пятьдесят шестом году в Будапеште… Ведь не знаешь, наверное? – И добавил: – Вот смеху-то было бы.

– Господи, – Габриэль смотрел то на Амоса, то на самого Исайю. – Ну, что за день сегодня такой, в самом деле? Кто вам сказал, что я хочу слушать с утра ваши дурацкие истории?.. Это что, правда?

Не переставая улыбаться, Исайя кивнул:

– Всего один раз.

– Всего один раз, – засмеялся Габриэль. – Надеюсь, ты не жалеешь об этом, – добавил он, имея в виду, что, слава Богу, все обошлось одним-единственным разом, как, впрочем, и должно было бы обойтись в любом, мало-мальски уважающем себя расстреле.

– Да, нет, ты только послушай, это чистая правда, – сказал Амос. – Дай-ка я быстро расскажу, как это было. Можно, Исайя?

Исайя улыбнулся.

– В двух словах, – заторопился Амос. – Русские танки. Представляешь? Знаешь, чего они там наворотили, в Будапеште? А теперь скажи, как можно бороться с танками, если у тебя нет ни артиллерии, ни гранат, ничего?.. Вот именно. Только бутылками с зажигательной смесью. Поэтому, если кого-то задерживали на улице, то первым делом проверяли руки. Если находили следы пороховых газов или если руки пахли керосином или бензином, то расстреливали без всяких разговоров… Верно, Исайя?

Исайя снова улыбнулся и пояснил:

– Я научился кидать эти бутылки очень далеко, – он улыбался как будто эти воспоминания доставляли ему большое удовольствие. – Коктейль Молотова, да?

– Да, – сказал Амос. – Мы знаем.

– Отвратительный запах. Но горели очень хорошо… Пф-ф, – Исайя взмахнул руками, показывая, как вспыхивала разбитая бутылка.

Потом он улыбнулся.

Запах, наверняка состоящий в родстве с запахом подгоревшей творожной запеканки.

Мозес представил, как швыряет в наступающих автоматчиков творожной запеканкой, и как они бегут, позорно затыкая носы и бросая оружие.

– В общем, кончилось тем, что он налетел на патруль – продолжал Амос.

– Это был не патруль, – возразил Исайя.

– Неважно, – сказал Амос так, как будто он сам принимал в этом непосредственное участие. – Это были ребята из госбезопасности. Лейтенант и пять автоматчиков. Ты сам говорил.

Исайя согласно улыбнулся.

– Они понюхали мои руки, – он поднес к лицу руки, делая вид, что нюхает их. – Потом приказали встать вместе с другими.

Похоже, этот рассказ доставлял ему большое удовольствие.

– Там уже было человек десять, – пояснил Амос. – Да, Исайя?

Тот ответил:

– Человек семь, я думаю.

– Одним словом, их повели расстреливать, – продолжал Амос. – Отвели в какой-то соседний двор и построили у стены. И тут, представь, этот офицер начал орать на Исайю, чтобы тот перестал улыбаться.

– Что? – спросил Мозес.

– Чтобы он перестал улыбаться.

– Он орал, как… как… – Улыбаясь, Исайя щелкал пальцами, пытаясь найти подходящее сравнение. – Как будто я украл у него кошелек.

– Вот-вот, – сказал Амос. – Как будто он украл у него кошелек. Это Исайя-то. Представляешь?

– А ты улыбался? – спросил Мозес, который, конечно, знал эту историю от начала до конца.

– Я не знаю, Мозес. Может быть, я и не улыбался, но тогда зачем он кричал мне, чтобы я не улыбался?

– Конечно, он улыбался, – сказал Амос.

– А потом, – продолжал Исайя, – потом он стал тыкать в живот пистолетом, а сам смотрел мне в лицо. Он кричал, чтобы я не корчил из себя ангела и еще что-то такое. А у меня даже в голове ничего такого не было. Какой там ангел. Я даже языком не мог пошевелить. Потом он схватил меня за лицо и стал делать так, как будто хотел стереть с него эту улыбку, которая почему-то не давала ему покоя. Вот так, – сказал он, показывая. – Он поцарапал мне все щеки.

На одно мгновенье Мозес почувствовал, как чужие руки размазывают по его лицу сгоревшую творожную запеканку. Потом он сказал:

– Господи, Исайя. И что ты чувствовал?

В ответ Исайя снова улыбнулся:

– На самом деле – ничего такого, Мозес. Во всяком случае, никакого страха. Даже когда он отпустил меня и дал команду своим автоматчикам, чтобы они приготовились. Все это, скорее, было похоже на какой-то сон.

Прислушавшись, можно было, пожалуй, расслышать, как где-то за миллионы миль отсюда, в этом никому не известном будапештском дворе, время вдруг споткнулось и остановилось после того, как лязгнули и стихли автоматные затворы.

– И? – спросил Габриэль.

– Он его отпустил, – сказал Амос. – Можешь себе представить? Просто взял и отпустил.

– Да, – улыбнулся Исайя. – Он стал целиться в меня из пистолета, а потом вдруг опять заорал, набросился на меня, схватил за волосы и поволок из подворотни на улицу. Он кричал, чтобы я подавился своей улыбкой. Мне кажется, что он был просто болен. Потом он оттолкнул меня и закричал, чтобы я убирался прочь.

– Невероятно, – сказал Габриэль.

Исайя помолчал немного и затем негромко добавил:

– Наверное, это было не очень хорошо, но я не заставил долго себя упрашивать.

– Понятно.

– И все это время он улыбался, – сказал Амос. – Представляешь?

– А что стало с остальными? – спросил Габриэль?

– Остальных расстреляли, – вздохнул Амос.

– Остальных расстреляли, – как эхо отозвался Исаия. – Я слышал автоматные очереди за спиной…

Он улыбнулся.

– Понятно, – повторил Габриэль.

Продолжая улыбаться, Исаия слегка покачал головой.

– Ну, вот, пожалуйста, – сказал вдруг Амос, делая постное лицо. – Лучше не оборачивайтесь. К нам идет господин доктор.

– Ну и что? – спросил Мозес.

– Ну и все, – еле слышно прошептал Амос, в то время как кто-то взял Мозеса за локоть.

97. Трезвый взгляд на катарсис

У доктора Аппеля была неприятная манера хватать собеседника за локоть или брать под руку и держать его так безо всякой надобности в продолжение всего разговора, как будто от этого зависело само его содержание. Поэтому, когда доктор Аппель взял Мозеса под локоть, тот нисколько не удивился.

– Мозес, – сказал доктор Аппель, разворачивая его к себе. – Можно тебя на несколько слов? Надеюсь, я не помешал.

– Конечно, – Мозес повернулся к доктору.

– Тем более что мы уже ушли, – сообщил Амос и легонько подмигнул Мозесу.

– Да, – сказал Мозес. – Валяйте.

Исайя улыбался.

– Одну секунду, господа, – не выпуская локоть Мозеса, Аппель посмотрел на Амоса, потом на Исайю и Габриэля. – Надеюсь, вы не забыли, какой сегодня день, друзья мои?

– Пусть у меня выпадут последние волосы, доктор, – обиженно сказал Амос. – Как можно такое забыть? Слава Всевышнему – сегодня годовщина нашей клиники. Во всяком случае, так было с утра.

– Слава Всевышнему, – повторил доктор. – А также господину Ворвику, без которого мы бы не стояли с вами сейчас на этом прекрасном месте. Поэтому помните об этом и ведите себя так, чтобы на вас не было сегодня никаких нареканий.

Иногда, подумал Мозес, доктор Аппель выступает большим немцем, чем он есть на самом деле.

– Непременно, док, – Амос повернулся, чтобы уйти и вновь послал напоследок Мозесу взгляд, полный тайного смысла.

Улыбка на лице Исайи стала еще шире. Он вежливо раскланялся и отправился вслед за Амосом. То же сделал и Габриэль.

– Надеюсь, что они отдают себе отчет, – сказал доктор, провожая взглядом Амоса и Исайю. – Но всякий раз, когда я вижу их вместе, у меня учащается сердцебиение.

Затем он с сомнением посмотрел на Мозеса:

– Давай-ка присядем, Мозес. – Потом взял его под руку и повел к окну, где стояла пустая скамейка. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне подробно все, что произошло сегодня ночью.

Тон его, впрочем, был вполне миролюбивый, так, словно он все уже знал заранее и только хотел уточнить кой-какие незначительные детали.

– Сегодняшней ночью, – уточнил Мозес. – Вы имеете в виду то, что случилось с господином профессором?

– Вот именно, – кивнул доктор, усаживаясь сам и усаживая рядом Мозеса. – Я имею в виду именно то, что случилось с вами и господином профессором.

– И как он, кстати? – спросил Мозес.

– По сравнению с тем, что, вероятно, могло бы быть, очень неплохо, – ответил доктор Аппель. – Давай, Мозес, рассказывай, рассказывай.

И пока Мозес, подбирая слова и перескакивая с одного на другое, рассказывал о событиях минувшей ночи, время от времени ненадолго задерживаясь на всех этих «ну, вот», «э-э» или «так сказать», доктор сидел, откинувшись к стене, сцепив на животе руки и время от времени отвечал на приветствия проходящих мимо пациентов или персонала, иногда говоря негромкое «здравствуйте», а иногда просто кивая головой, одновременно внимательно слушая то, что говорил Мозес, не задавая пока никаких вопросов, потому что, собственно, и безо всяких вопросов все и так было как будто бы совершенно ясно.

– При всем при том, – сказал Мозес, – при всем при том, я бы сказал, что профессор не волновался и был совершенно спокоен.

– Но драка, драка, – возразил доктор. – Он сломал санитару палец. Это же факт.

– Это было уже без меня, – сказал Мозес. – Я этого не видел

– Боже мой, ну, какая разница, Мозес?

– Если вас интересует мое мнение, господин доктор, то я скажу, что он, наверняка, сам был виноват вместе со своим дурацким пальцем, – голос Мозеса был тверд. – Не надо было орать на профессора. Подумаешь, какое дело, посреди ночи обвалился карниз. Тоже мне, трагедия. С каждым могло бы случиться. Тем более, он легко мог обвалиться еще в прошлом году.

Доктор Аппель выразил по этому поводу осторожные сомнения.

– А я говорю вам, что он еле держался, – стоял на своем Мозес. – Господин Цирих жаловался мне на него еще на прошлой неделе.

Доктор Аппель принял услышанное к сведению и осторожно спросил:

– Значит, ты думаешь, что в поведении господина Цириха не было ничего такого… Я хочу сказать, ничего особенного, Мозес? Ты понимаешь?

– А разве было? – спросил Мозес.

– Ну, я не знаю, – чистосердечно ответил доктор Аппель, казалось, теряя нить разговора.

– Конечно, ничего, – подтвердил Мозес. – Вы ведь не думаете, что господин профессор полез на подоконник, чтобы полюбоваться звездным небом?

Доктор внимательно посмотрел на Мозеса и спросил:

– А зачем же он тогда полез туда, по-твоему?

– Господи, – воскликнул Мозес, словно это было ясно и трехлетнему ребенку. – Чтобы подышать свежим воздухом, конечно, зачем же еще?

– Чтобы подышать свежим воздухом, – повторил доктор Аппель, поскучнев. – Понятно. Как только это раньше не пришло мне в голову.

– Ну, уж не знаю, – Мозес отвел в сторону глаза, делая вид, что не понял иронии, которая сопровождала слова доктора Аппеля.

Чтобы подышать свежим воздухом, Мозес.

Так сказать, в обход кондиционеру и категорическому запрету открывать окна.

И как назло, как раз перед самым юбилеем, сэр.

– Ладно, оставим, – вздохнул доктор. – Может быть, он говорил тебе о чем-нибудь необычном? О каких-нибудь голосах или о чем-то вроде этого?

Про какие-нибудь голоса, дружок?

– Упаси Бог, сэр, – Мозес по-прежнему не поднимал глаз. – Какие там еще голоса, доктор?

– А Бог их знает, какие, – сказал Аппель, вдруг с остервенением теребя узел галстука и с тоской оглядываясь вокруг. – Я подумал, может быть, ты что-нибудь слышал случайно.

– Ничего, сэр, – ответил Мозес.

– Очень жаль, – доктор Аппель явно терял невозмутимость, что случалось с ним крайне редко. Впрочем, он немедленно взял себя в руки. – Пожалуйста, Мозес, до приезда гостей обойди всю территорию. Я не хочу, чтобы мы ударили в грязь лицом из-за какой-нибудь сломанной скамейки или разбитой урны. Все должно блестеть и сверкать, как на параде.

– Все и так блестит и сверкает.

– И, тем не менее, нет предела совершенству, – сказал доктор.

– Вы так переживаете, как будто к нам опять едет пожарная инспекция, – усмехнулся Мозес.

– Хе-хе, – оценил доктор. – Пожарная инспекция, Мозес. Нет уж, спасибо. Если я не ошибаюсь, у нас, кажется, уже была одна, не правда ли?

– Я помню, – сказал Мозес, радуясь, что разговор о докторе Цирихе незаметно сошел на нет. – Вы тогда сказали, я помню, что лучше пережить три пожара, чем приезд одной пожарной инспекции.

Немецкое остроумие, сэр. Убивает сразу и наповал.

– Неужели? – удивился доктор. – Я так сказал? Представь себе, Мозес, я этого не помню.

– И, тем не менее, вы так и сказали, герр доктор, – подтвердил Мозес.

– Во всяком случае, кто бы это ни сказал, но это истинная правда, – заметил Аппель. – Хотя боюсь, что сегодня нас ожидают вещи похуже, чем приезд пожарной инспекции, – добавил он, немного помолчав. Затем, посмотрев на Мозеса, добавил: – Напрасно ты отказался принять участие в нашем спектакле, Мозес. Я уверен, что ты мог бы прекрасно сыграть Полония… Да, представь себе. А почему бы нет?.. Не знаю, что на тебя тогда нашло, Мозес.

– Полония, – Мозес захихикал.

– Нет, в самом деле, – повторил Аппель. – А почему бы нет?

– Потому что мне становится нехорошо, когда собирается больше пяти человек, сэр, – сказал Мозес. Он представил себе вдруг эту толпу в актовом зале, смотрящую на него из темноты, гудящую, шелестящую, аплодирующую и кричащую «браво» или «молодец, Мозес», или же «кончай мямлить», – вернее всего, конечно, было бы это последнее, потому что он обязательно начал бы мямлить, растерявшись от такого внимания, так что вместо «быть или не быть» наверняка сморозил бы какую-нибудь глупость, вроде – «не стоит расстраиваться», или «какие пустяки», или «да пошел ты», а после этого, конечно, не знал бы, куда деться от стыда и поэтому бессмысленно болтался бы по сцене до тех пор, пока, наконец, не свалился бы в оркестровую яму под свист и улюлюканье бессердечных зрителей, – прямо на какого-нибудь виолончелиста с его виолончелью, так что, тут уже было бы не до страданий бедного принца, – трах! – и весь спектакль пошел бы насмарку, да еще вместе с этой самой, ни в чем не повинной виолончелью за тридцать тысяч долларов, на которой играл какой-нибудь пропахший дешевым портвейном лысый музыкант, который по твоей вине остался бы без инструмента, и которому теперь оставалось только пойти в процедурную и там застрелиться.

– И все же непонятно, – сказал Мозес, видя, что доктор, как будто, и не собирается уходить. – Почему вы остановились именно на «Гамлете», герр доктор?.. Не слишком ли это тривиально? Я хотел сказать – не слишком ли это традиционно?

– Сказать по правде, я и сам не знаю почему. Возможно, потому, что подумал – это как раз то, что будет понятно всем, – и тем, кто претендует на то, чтобы его считали интеллектуалом высокого полета, и тем, кто довольствуется только внешним сюжетом. Одним словом, всем.

– Или никому, – сказал Мозес, радуясь, удачной реплике.

– Совершенно справедливо, – подтвердил доктор. – Или никому… Но, согласись, что касается сюжета, то уж он-то, во всяком случае, известен всем без исключения?

Видно было, что на самом деле доктор рад был никуда не бежать, а просто посидеть вот так вот вместе с Мозесом, обсуждая терапевтическое влияние театра на душевное самочувствие пациентов, сообразно с доктриной господина Ворвика, а в особенности, благотворное влияние на это самое самочувствие трагедии, от которой ползли по спине мурашки и хотелось немедленно застрелить главного злодея.

– Переживая чужую боль и чужое страдание, человек, по сути, идентифицирует себя с героем, которого видит на сцене, – говорил доктор, немного беспокоясь, что Мозес, может быть, не совсем ясно понимает глагол «идентифицировать». – Но когда тот гибнет, зритель понимает, что с ним самим ничего не произошло. И поэтому он чувствует удивительное облечение и возвращается к прежней жизни совершенно обновленным, что благоприятно сказывается на его психическом здоровье. Ты, конечно, знаешь, что это называется катарсисом, Мозес.

Катарсисом, дружок.

– А по-моему, это называется свинством, сэр, – сказал Мозес, немного подумав. – Знаете, что? Это напоминает мне человека, который увидел, как кого-то там задавила машина, после чего почувствовал такое большое облегчение от того, что это случилось не с ним, что пошел и напился. Если это называется катарсисом, сэр, то, уверяю вас, что мы все катарсируем не меньше, чем по двадцать раз на дню.

– Вот как, – казалось, доктор Аппель нисколько не огорчился. – Ты так считаешь, Мозес? А вот основатель нашей клиники думает совсем по-другому.

– Это его личное дело, – сказал Мозес. – Возможно, ему нравиться чувствовать облегчение, прогуливаясь по кладбищу, или что-то в этом роде, но тут уж, как говорится, медицина бессильна. Я только все время забываю, как его зовут, этого нашего благодетеля.

– Его зовут Мартин фон Ворвик, – ответил доктор, на этот раз – с некоторой холодностью. – Одно «ка» на конце. Да что это с тобой, Мозес? Неужели так трудно запомнить? Доктор Генри Ворвик. Основатель нашей клиники. Светило европейского уровня. Ты можешь прочесть об этом на памятной доске, которая висит при входе.