bannerbanner
В лесу, на море, в небесах. Подлинная история избушки на курьих ножках
В лесу, на море, в небесах. Подлинная история избушки на курьих ножках

Полная версия

В лесу, на море, в небесах. Подлинная история избушки на курьих ножках

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 2

Рубли баба-яга спустила на ярмарке на всякие забавы и разношали. А жемчугом выложила на двери особый знак – избушке почет и уважение.

Со своей меркой

Баба-яга любила ходить на базар со своим аршином и своей гирей. Нет, покупать она там ничего не покупала – ей хватало того, что приносили бабы за гаданье, приворотное зелье и лекарственные снадобья. Баба-яга обожала собачиться с приказчиками. Отмерит себе сукна нижегородского десять аршин на юбку, достанет из недр своей безразмерной кацавейки деревянный аршин (и как он там помещался, ума не приложу) и давай перемеривать.


Естественно, поларшина не хватает. Приказчик-то – не дурак, свою выгоду блюдет: пока ткань отвешивает, пальцами ее растягивает. Да и мера у него подточенная.


– Ах ты такой-сякой, песий сын, ворюга беспрозванная, – голосит на весь базар яга и, потрясая обоими аршинами – своим и приказчиковым, показывает всему честному народу, что ее аршин на полпальца длиннее.

– Сама отстань, карга старая, ведьма проклятущая, и аршин твой колдовской неправильный, – не отстает приказчик. Бывает, что на шум выскочит из глубины лавки сам купчина. И невелик он чином – всего только третьей гильдии купец, зато брюхом обширен. И начинает он этим своим брюхом бабу-ягу к выходу теснить. Да не на такую напал! Тыкнет, бывало, яга его в пузо своим когтем острым, закаленным в боях, и сдуется купчина. С лица побледнеет, задышит тяжело, и кивнет приказчику: мол, давай потише. А то и поднесет яге платочек какой с каемочкой да бахромой.


Возвращается яга домой вся в прибыли, довольная приятным разговором и подарками.


А что же это я про Аленку не пишу, а пишу про какую-то бабу-ягу постороннюю? Да вот как-то так случилось-приключилось, что жила себе Аленка в лесу не три, а целых тридцать три года. И однажды, чары скинув, и глянув в зеркало, обнаружила она, к своему неудовольствию, что теперь оборачиваться старой ведьмой ей вроде и ни к чему. Но долго не печалилась, так только, подивилась – как быстро годы летят.

Несправедливость

Если бы у лешего спросили, чего он сидит у мшелого пенька и куксится, чего не шастает по лесу и не пугает девок, которые во множестве в это время года в лес по грибы бегают, леший бы только угукнул обижено. Но при этом подумал бы с тоской, что нет в мире справедливости. Вот возьмем змеев. У нормального змея всегда есть река Смородина, Калинов мост, богатырь и меч-кладенец. Все для веселой жизни есть у змея! Или возьмем водяного. У него огромадный дворец в реке выстроен, в нем молодые девки-утопленницы его танцами веселят, жемчуга размером с яйцо в хрустальных ларцах лежат, и все купцы проезжие ему кланяются. Кто гусельками яровчатыми, кто крытой парчой шубой, кто собольей шапкой. Или возьмем бабу-ягу. Вот эту новую, шуструю, возьмем, что и полста лет в лесу не прожила, а уже во всем свои порядки устроила. И водяной к ней на поклон ходит, и веснянки ее слушаются, и даже наглая древняя шишига уважает.


А леший и того пуще. Влюбился леший в шуструю ягу, едва увидел ее длинный нос и острые, по-девичьи любопытные глаза. Бродит леший вокруг избушки на курьих ножках: то букет васильков под ручку дверную сунет, то душистой лекарственной травки на поляне рядом вырастит, то лукошко орехов под крыльцом оставит. А яга не замечает его стараний. Разве что иногда угостит чаем с пряником, да попросит меду от диких пчел набрать. Даже не улыбнется ласково. Так только, по древнему яговьиному обычаю, цыкнет зубом неопределенно, не поймешь – то ли довольна, то ли сердится.


Как-то совсем невмоготу стало лешему. Набрался он смелости и пошел к лесной чаровнице в чувствах признаваться.

– Чего пришел? – яга варила какое-то зелье и от того была страшно занята. – Чего у порога мнешься? Живот, что ли, опять прихватило?

– Я того. Я только спросить, – шепчет леший, от ужаса ставший цветом точь-в-точь молодые майские листочки на липе. – Не желаешь ли совместно жить? Вдвоем оно того, сподручнее…


– Куда ж я тебя помещу? – мимодумно соображает яга, – полати у меня узкие, лавки тесные, разве в погреб… Да там ты, небось, плесенью порастешь. – Потом опомнилась, конечно, сплюнула и ругнулась в сердцах, – ах ты, такой-сякой щучий сын! Какая мне с того польза, что ты в моей избе шастать будешь, под ногами путаться. Еще склянку какую разобьешь. А ты знаешь, сколько склянка на базаре стоит?

– Не знаю, – еле слышно шепчет леший.

– Две копейки! А на две копейки можно целый фунт пряников печатных купить или пол головы сахарной!

При мысли о таком небывалом богатстве леший совсем сник. Понял он, что никак бабе-яге не соответствует – прост слишком, да и туповат. Вздохнул и поплелся обратно в лес.


Баба-яга, однако, хоть и заботилась о варимом зелье, кой-что заметила. И в следующий же раз, как леший к ней пришел накормила его салатом из побегов ревеня и одуванчикового корня. Через это снадобье лешего сначала беспричинный смех пробрал, потом горькие слезы одолели, а потом встряхнулся леший, приосанился, и всю любовь как рукой сняло. Так что в тот же вечер он, довольный, гонял глупых девок по лесу, хватая их мохнатыми цепкими пальцами за голые икры.

Лирическое

Как-то осенью сидела Аленка, теперь уже окончательно баба-яга, на крыльце избушки, смотрела в синее высокое небо и мечтала. И избушка тоже смотрела в синее высокое небо и мечтала.

В небе тянулись к югу стаи перелетных птиц, разнообразными выкликами волнуя сердца. Вот летят высоко-высоко клином не то гуси, не то лебеди, и кричат что-то сварливо.


"Ах! – думает Аленка – вот бы приручить этих гусей-лебедей да и послать в какую-нибудь деревню, чтоб они там выбрали мальца покрасивше да покудрявей и принесли бы этого Ивашечку ко мне. Я бы ему яблочков дала, малинки сушеной, он бы в сенях играл и смехом меня радовал". Мечтательные картины на мгновенье мелькают перед взором яги, но тут же уступают место жестокой прозе. "Ну, вот принесут они мне этого Ивашечку. – рассуждает баба-яга, – а он поднимет рев. Ну, успокою я его. А он расшалится, все мои котлы перевернет, все мешочки с сушеными травами перепутает, все скляночки с зельями разобьет. А потом все равно в рев кинется. Я ведь ему не нужна. А нужна ему какая-нибудь тонкогубая горластая Варвара, баба бойкая и сметливая, да грязноногая сестрица с вечно замызганным дорожной грязью подолом. Придут они ко мне в избу отнимать Ивашечку, скандал учинят, еще придется сниматься с места и перебираться куда-нибудь к Кузькиному болоту. Ну их, мечты эти. Пойду лучше пряник съем."


А избушка мечтать продолжает и все мечтает об одном, о заветном. Как проклюнутся у нее однажды на заре крылья, как поднимется она в чистое небо и полетит вольно, куда захочет. Мир поглядит, себя покажет. Увидит далекие синие горы, и пустыни, и море-окиян увидит, и даже дивного зверя индрика, наверное, увидит. И так мечтает избушка от зари до зари, провожая туманным взглядом перелетные стаи, пока не падет на землю первый иней да не позахрустывает в лужах первый лед. Тут уже не до мечтаний. Тут надо дровами топиться да тепло в горницу подавать, а то хозяйка осерчает.

Зима в избушке

Зимой в избушке, особливо когда несколько дней подряд идет снег и заметает по самые окна, тоскливо и скучно. Ни баба не прибежит с узелком, в который завернуты яйца, половина запеченного гуся или крынка свежих сливок да сдобный сметанник. Ни леший не зайдет поделиться свежими сплетнями про водяного и веснянок. Ни прохожий молодец не заглянет вслед за волшебным клубочком в поисках Василисы или Марьи Моревны. Только волки воют да лоси приходят рога об углы сруба поточить.


Очень скучно бабе-яге. Очень скучно избушке. Все разговоры по десять раз переговорены, все истории по десять раз пересказаны, все шишиги в округе по десять раз обсуждены.


А избушке, вдобавок, еще и не пошевелиться, как следует. Не повернуться за солнышком, ноги не размять – глубокий влажный снег мешает, вволю вздохнуть не дает. Баба-яга томилась-томилась, да и придумала. Встала спозаранку, взяла лопату и принялась снег вокруг крыльца разгребать да ровной горкой приминать. До самого полдника трудилась. В полдник развела самовар, заварила малинки да сухарями с печеными яйцами подкрепилась. Затем принялась мазь разводить. Вонючую! И скипидаром от нее несет, и маслом каменным, и жиром барсучьим. Избушка аж расчихалась, поднявши клубы пыли с давно не чищенных половиков, отчего расчихалась уже баба-яга.

Далеко уж за полночь повалилась спать старуха, не сняв даже валенки и кацавейку, да даже платка не сняв. А утром, чуть солнышко в окно постучалось, вскочила бойкая, как ни в чем не бывало, и побежала курьи лапы мазью мазать. Хотела было избушка возмутиться, да яга рта открыть не дает, покрикивает:

– Стой смирно! Я добра тебе желаю! – и знай натирает когти и пальцы вонючим зельем. От зелья сначала жарко стало, потом зачесалось между пальцев, а потом произошло чудное – когти выросли в длину, аршин не то на десять, не то на двенадцать, переплелись и превратились в лыжи. Прямо вверх по склону выехала избушка из снежного плена и айда на реку, кататься! Баба-яга на крыльцо выбежала, ветер свистит в ушах, изба несется, старуха по-разбойничьи посвистывает…

Водяной глубоко под речкой проснулся от того, что водянята все криком кричат от восторга, за пируэтами избушки снизу наблюдая. Осерчал, конечно, но что он будет делать? Не станешь же с ведьмой лесной ругаться, себе дороже, да и лед толст – не пробить его, не подняться наружу, чтобы учинить скандал.


Лешие на берега реки собрались, радуются невиданному зрелищу.


Дед Пахом, выехавший с утра к дальнему стогу за сеном, да лошадка его пегая вместе рты открыли, дымящую, свистящую и резво скользящую избу увидав.


Далеко ли бы зашли эти безобразия, не знаю, да баба-яга вовремя остановилась. Версты до деревни не доехав, повернула избу назад.

И только об одном грустила, засыпая, что нету второй яги в округе, чтобы гонки устроить и лучшую беговую избу в честной борьбе выявить.

Последствия

Гонки на избушке на ножках-лыжах по ледяной реке в распахнутом полушубке с разбойничьим присвистом – конечно, занятие привлекательное. Особенно, если в душе ты молода, как семнадцатилетняя девчонка. Но душой ты можешь быть молода, а телом – уже не очень.

Так что следующим утром у яги начало стрелять в ухе, к полудню запершило в горле, а к вечеру поднялся неудержимый кашель. И сварила бы себе она лекарственное зелье, да одолел ее жар и застил всякое понимание. Лежит яга на полатях, все тело сотрясает дрожь, и кашляет так, что избушке становится страшно.

От страха вспотела избушка и покрылось вся снаружи и изнутри бледно-желтой смолой. И дрова смолой покрылись, и шайки, и ушаты. Как только дрова покрылись смолой, так выросли у них крепкие ноги-сучья и начали дрова сами собой в устье печки бросаться. И у ушат выросли ноги, и погнали ушата к реке, и нырнули в полынью, и выбрались с помощью коромысла обратно, и вылили воду в котлы, а котлы поставили на плиту, так что вода зашумела, забулькала, закипела.

– А ну, вставай, – кудахчет повелительно избушка, – скидавай одежду, иди на кухонную половину, парить тебя буду!

В кухне уже на полу чистое полотно постелено, на лавке ушаты с водой стоят, такой горячей, что едва вытерпеть можно, а от котлов, что на плите стоят, пар клубами поднимается.


Совсем не может шевелиться яга, еле с полатей сползла, кой-как скинула фуфайку, юбку да рубашку и, опираясь на метлу, дотащилась до ушатов. А избушка снова потеет-старается, теперь янтарной лечебной смолой и по всей кухне стоит хвойный крепкий дух. Веник банный с крючка сорвался, на котором прежде тих-мирно висел, и принялся ягу хвостать. А печка старается, поддает пару, а смола духмянится, и еще в углу в крынке горячее молоко с медом да шалфеем само собой деревянной ложкой замешивается.


Выпарилась яга, полную крынку молока выпила, оделась в чистую рубаху и обратно на полати забралась. И заснула сном богатырским. Полтора суток спала яга, а после проснулась бойкая и здоровая.

Правда, кататься по льду на избушке не перестала. Завела только моду и зимой и летом ходить повсюду в наглухо застегнутой кацавейке на заячьем меху. На всякий случай.

На паркете

Иной раз к бабе-яге заглядывали неожиданные гости. Вот как-то по осени заглянул Кощей Бессмертный (и что он делал в нашей глухомани, ума не приложу) и принялся соловьем разливаться о превосходстве французских мадам над русскими бабами.


– О чем, – говорит, – здесь, в России, можно с бабой поговорить? Ну, разве что о щах. А в чудном городе Париже в раздушенном будуаре сидят прелестные маркизы и графини, и с ними, хочешь, – о Корнеле, хочешь, – о нежной страсти, хочешь, – о новейших открытиях в астрономии спокойно беседу вести можно. Такие они разумницы!


Баба-яга покряхтывает, но сдерживается – политес соблюдает.


– Да к тому же они и прелестницы, каких нигде больше не сыскать! Ножка маленькая-маленькая, узенькая, в шелковую туфельку облаченная, стройненькая! Совсем не как у наших бабищ торчит толстая голяшка над лаптем, а то и без лаптя широченная грязная ножища из-под сарафана выглядывает.

Баба-яга косится на свои ноги, в аккуратные чуньки обутые, и зачем-то начинает одергивать юбку.

– А какие искусницы в амурных делах! Ты только представь себе, придумали специальный язык вееров, чтобы с кавалерами общаться. И умеют же изобретательно мушку на лице приклеить, какая – на щечку, какая – над верхней губой, какая – в ложбинку на груди, так что без слов все понятно.

Тут баба-яга не стерпела. Схватила с полки корчагу с сушеными мухами, которых для разных надобностей колдовских держала, и говорит Кощею:

– Ну дак муху прилепить это и мы могем. Хошь на лоб, хошь на нос, а хошь – на пятку. Крепко прилепим, не отвалится!

В общем, осрамилась перед важным гостем.

Тут бы, кажется, и сказке конец, да той же зимой Кощей опять в Париже побывал. И сильно восхищался одной прелестной маркизой. И платье адриенн самых модных цветов она с таким изяществом носила, и башмачки у нее на ножках были невероятно узенькие, и о новых пьесах Комеди Франсез она с таким пониманием рассуждала, и романсы пела высоким приятным голосом, и в карты играла, и флиртовала отменно. В общем, прелесть, а не маркиза! Разогнался как-то Кощей за ней поухаживать, и только ей свою любовь галантными словами в картинах представил, как взглянула она на него с усмешкой и зубом цыкнула. И тут Кощею что-то показалось. Да не может быть! Нет, точно показалось!

Долгожданные приключения

У избушки сердце замирало, когда она мечтала о дальних странах и дивных приключениях. А у бабы-яги сердце замирало, когда она изобретала новое зелье. Поэтому с раннего утра уходила бабка в лес собирать травы, пока не пала первая роса. А избушка оставалась сторожить хозяйство, и в общем это ей удавалось. Удавалось, главным образом, потому что никто на хозяйство не посягал. Разве что иногда прискакивали белки или прибегали бурундуки и пытались украсть орехи, которые висели прямо за входной дверью у притолоки в холщовом мешке. Избушка чуток погромыхивала ухватом, и звери утекали обратно в лес.

Но однажды утром, когда избушка, одна-одинешенька, мирно подремывала на раннем, еще не жарком, а приятном, солнышке, к ней подошел разбойный человек. Это избушка сразу поняла, потому что он грохнул огромным кулачищем по ее сонной двери и гаркнул:


– А ну, ведьма старая, выходи! Ответ держать будешь!

Не дождавшись ответа, он засунул в дверную щель острие топора и налег со всей силы. Дверь тут же распахнулась, ибо была не заперта – от кого запираться-то в лесной глуши? Лешие да медведи ягу уважали, прочие – побаивались. Разбойный человек охнул и всем задом грохнулся на крыльцо. Доски жалобно скрипнули, а изба окончательно проснулась и малость испугалась, не понимая, что делать.

Между тем разбойный человек зашел внутрь и принялся шарить по всем углам. При этом он отчетливо думал черные мысли о том, как разорит ведьминское гнездо, добудет сокровища, а всю эту рухлядь пожжет вместе с избой. Из сокровищ у яги в тот момент имелись три стеклянные голубые бусины, которые она на шелковом шнурке повесила на грудь, да с десяток вышитых рушников, которыми снабжала ее добрая, но не слишком умная поповна, не понимавшая, что ей не с руки якшаться с нечистью.


Так что разбойный человек ничего стоящего (по его мнению) не нашел, со злости собрал все пузырьки, вытащил их из избы, грохнул оземь и принялся топтать ножищами. Все, как есть, склянки разбил, аспид! Только избушка надумала дать ему под зад когтистой лапой и прогнать пинками вон, как от разбитых пузырьков стал подниматься густо-зеленый приятно пахнущий дым и окутал все вокруг. Вскоре дым развеялся, но только злоумышленника на поляне больше не было, а торчал вместо него какой-то голый сухой чурбан.


Тут и баба-яга вернулась с травами. Выслушала избушкино взволнованное квохтание и очень огорчилась. Во-первых, жалко ей было склянок, потому что их теперь придется покупать на базаре, а денег яга копить не умела. Во-вторых, понимала старуха, что ни в жизнь она не сможет повторить состав того дивного зелья, которое разбойного человека в чурбан обратило.

Но погоревала не долго. Делом надо заниматься – сигнализацию совиную вокруг поляны заводить, оберегать верную избушку и хитрые снадобья от новых приключений.

Сливки

Что за боярыни заглядывали в старые времена к бабе-яге! Лицом белые, статью дородные, идут, что утицы плывут, с ними в сопровождении всегда брат в шапочке, куньим мехом отороченной, хлыстом пощелкивает да сенная девка. Поклонятся, бывало, в ноги со своей просьбой, и с перстов длинных драгоценные кольца снимают, почтительно старухе из рук в руки передают. А сейчас что?

Сидит перед ягой барынька, тонкая, как ивовый прутик, зато платье на ней колесом. Грудь голая выставлена, едва косынкой прикрыта – страм один. И вертится вокруг барыньки молодой щеголь с перетянутой талией – секретарь называется. Барынька к яге не подходит, брезгует, значит. Щеголю на ухо пошепчет, а тот уж все ведьме передает. Да и шепчет-то на языке, который прежде немецким назвали, а теперь франсе зовут. Думает, яга не понимает. Думает, яга только то, что на русском ей секретарь говорит, разумеет. Да не на такую напали! Все старуха смекает, все соображает. Соображает, что беда у барыньки обычная – муж ее не любит и по чужим аманткам бегает. Соображает, что можно бы и помочь, а с другой стороны, тянет ягу сыграть шутку и над барынькой, и над мужем ее разлюбезным.

– Что ж, -говорит яга, – могу помочь я твоему горю. Вот тебе пузырек с каплями. Каждый день выпивай перед завтраком три капли, разведенные в стакане неснятых сливок. А еще придерживайся особой диеты. И вернется к тебе муж, еще в ногах валяться будет. – А диету всю секретарю в подробности пересказала, и тот ее в блокнотике карандашиком записал.


Что дальше было, того избушка сама не видела. Но баба-яга все ей поведала.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента
Купить и скачать всю книгу
На страницу:
2 из 2