Женщина наизнанку. Или налево пойдёшь, коня потеряешь

А что мы будем «кюшать»?

И вот это «кюшать» звучит рефреном каждый день. Как из этого вырваться? Неужели это на всю жизнь? Надо быть благодарной. Так я и благодарна. И люблю его. И дети счастливые. Надо терпеть. У каждого свои недостатки. Я, что ли, идеальная?

– Ну-ка, ну-ка, расскажи! И вот он закончил наш геофак, а потом, как он в этой передаче оказался?

– Да он хлюст такой, без мыла в любую щель пролезет. Он ещё со студенческих наших практик кучу фоток привозил. Тогда ещё плёночные фотоаппараты были. Ну, он руку набил, хорошие фотки были, да, помню. Распределили его куда-то в тмутаракань, так он с детьми, со школьниками своими, тоже начал всюду ездить, везде их таскал. Отработал три года и в Москву, сначала в журнал какой-то взяли фотографом, ну, и статейки писать, тогда много всяких новых журналов появилось, потом уже и на телевидение. Вот так. У нас вообще на курсе куча чудиков была. Одна барышня на рекламе очень даже поднялась. Курорты всякие рекламирует, мотается по всему миру. Один даже не отработал, как только Перестройка началась, границы открыли, бардак опять же, сбежал за границу, простым рабочим в какую-то экспедицию, то ли к немцам, то ли к американцам, куда-то в Африку, берберов они изучали, по пустыне с ними мотался. Вот где жуть! Ну, теперь оттуда не вылазит, гранты какие-то получает, так и бродит по пустыням, Израиль, Сирия, Палестина, только уже теперь вроде как руководитель.

– А ты, а тебе не хотелось вот так, путешествовать везде, тоже в экспедиции куда-нибудь, интересные места…

– Упаси господь! Нас и здесь неплохо кормят. Я едва дождался окончания школы, чтобы в город рвануть. Последние два года зубрил, как ненормальный. Знал, что у меня один шанс. Мне поступить надо было, ну просто, хоть сдохни, а поступи. На географию всегда низкий конкурс, так что я географию зубрил, слава богу, в яблочко. Поступил. На геологию тоже низкий конкурс, там без вариантов – броди по тайге, даже в школу не пристроишься. Ну, я поступил, огляделся, быстро выводы сделал: надо на кафедру какую-нибудь, любой ценой, чтобы по распределению не угнали. И тут подфартило. Подфартило, да… Так что я доволен. Из города меня теперь не выманишь. К отцу с матерью езжу картошку копать, и на этом всё. Я лучше природу эту вашу по телевизору посмотрю.

Студенческая практика – вот от чего у Валеры лицо кривилось, как будто лимон съел и ещё кило предстоит съесть. И он, с присущей себе ловкостью, отвертелся от житья в палатках где-то в лесном лагере, и нашёл неподалёку турбазу. Не отель, конечно, но, по сравнению с палаткой, комфорт. Душ, телевизор, кухня с газом, электричество, диван и окна с москитной сеткой.

– А кто у нас сейчас будет прыгать до потолка? Кто там пищал о романтике, природе и прочей лабуде? Собирайся, поедешь со мной.

– С тобой?! На практику? (Я уже выдала всю нагрузку за семестр. Дети с мамой на даче. Мама поймёт!)

– Иди-ка, загляни вон в ту коробочку.

Глазам не верю. Видеокамера. Я только заикнулась: «Хорошо бы…». Это не было просьбой, даже намёком, так, фантазии вслух. И вот она – держу в руках. Валера щедрый. Только подумаешь вслух (нет-нет, не просишь!), только помечтаешь, а он уже тащит на следующий день, вот, ты хотела. А я только и могла, что удивлённо хлопать глазами. Меня так баловали только маленькую. «Ну, целуй!» – и тыкает пальцем себе в щёку.

Каждое утро кафедральная машина возила его в лагерь к студентам; он там шастал с ними по лесам и полям, а вечером возвращался.

Студенты меня раздражали. Университетские стены их хоть как-то цивилизовали, а в лесу они существовали как молодые животные, не контролирующие свою бьющую через край силу, пробующие друг друга на зуб, исподволь выясняя возможности и пределы доминирования. Валера не обращал никакого внимания на их шуточки, сленг, шумные, грубые игры с пиханиями, подначками, беготнёй, ором, он шёл впереди, что-то показывал, что-то рассказывал тем, кто кучковался вокруг него. А меня они утомляли. К тому же продвигались они довольно быстро, нельзя было зависнуть с видеокамерой над каким-нибудь насекомым или преследовать птичку, которая не хотела перелетать с ветки на ветку строго по маршруту.

К вечеру второго дня физиономия у меня, видимо, была кислая. «Устала? Эх, ты романтик, любитель природы! Ну ладно, оставайся на турбазе, гуляй вокруг, только далеко не уходи».

В какие только дебри ни залезешь, как только ни скрючишься, чтобы птичку выследить. Энцефалитка вся репеллентами обрызгана, а всё равно комары подлые так и зудят, так и действуют на нервы. Среди комаров есть токсикоманы, сколько ни брызгай на себя, вылезешь из чащи – всё равно руки покусаны и на лице то тут, то там красные зудящие пятнышки. Постепенно я осмелела и стала забираться всё дальше и дальше, стараясь запомнить ориентиры: вот вывороченное дерево, высокий пень, муравейник, дикая яблоня. Откуда она здесь одна-одинёшенька, без товарок? Птичка, небось, семечко уронила. Страшновато, ой, страшновато, а выйду ли? Не подведут ли меня мои ориентиры? Но я на самом деле иду медленно, озираюсь, это мне кажется, что далеко ушла, а на самом деле, наверно, недалеко. А если покричать, услышат? Ну, вот сегодня ещё до той ёлки огромной дойду. Она такая огромная, что её не перепутаешь, а там оглянусь, видно ли от ёлки яблоню? Видно. Значит, не заблужусь. От яблони я точно увижу муравейник. Он такой большой, и солнцем хорошо освещается. На полянке стоит. Так, с этой стороны у нас яблоня, я её хорошо вижу, а с другой – что это там за прогалинка, и земля под ногами явно вниз уходит. Эх, была не была, дойду до той прогалинки, снизу-то явно будет видно эту ель на холме. Вышла к речушке, даже не речушка, а ручей, но ура! – маленькая полоска песчаного берега. К полудню поднялся такой зной, что вся взмокла, одежда прилипает, кажется, сейчас удушит, чёртовы клещи с комарами, налегке не погуляешь! Кроссовки и куртку долой! Штаны закатать и побродить хотя бы по колено. А чего это я? Нет ведь никого. Скинула штаны и рубашку, и… был секундный порыв трусы и лифчик – тоже, но что-то тут же задавило его, какое-то «а вдруг», а, скорее всего, привычка к стеснению, ведь голым можно быть только в ванной или в бане. Плюх на живот! Красота! Барахтаюсь в ручье, как лягушка, солнечные блики в глаза, птички затаились, наблюдают, кто это столько шуму производит? А комары предвкушают – сейчас она с себя всю дрянь смоет, вот пожрём! А мне визжать хочется, щенячий восторг распирает, какое счастье – эта речушка! Как бы мне до неё дорогу запомнить. А чего не запомнить, если по ориентирам идти. Если каждый день сюда добираться, это же сколько дней счастья впереди! До того досидела, что замёрзла. Вылезла и чтобы согреться, батман, плие, батман. Надо же, тело помнит. Антраша. А сил-то не хватает. И амплитуда уже не та. Сколько я не занималась? Надо снова начать. Попрошу Валеру станок сделать, может, дети тоже увлекутся. Осанку хотя бы поправить. Осмотрела одежду – клещей не нашла. Слава богу, что искупалась, теперь хватит сил во всей этой амуниции до базы дотопать. Натянула прямо на мокрые трусы и лифчик. Идти не жарко будет, потом высушу.

Вдруг голос: «Я смотрю, вы в неплохой форме. Балет? Давно бросили? Растяжка хорошая, а мышцы оставляют желать. Приходите в спортзал, подкачаю». Обмерла.

Кто? Обернулась, таращусь в лес, сердце колотится, сейчас из горла выпрыгнет. Я одна. Никто не поможет. Я тут почти голая в ручье полоскалась, а он наблюдал?! Маньяк? Лес стоит такой же солнечный, приветливый, как и секунду назад, но сейчас его дружелюбие обманчиво, он скрывает опасность, может, смертельную. Глаза мои бегают от дерева к дереву, где, где он, с какой стороны подкрался?

Он материализовался из зелени, как дух, отделившийся от плоти. Тонкий. Голова почти наголо. Уголовник? Лицо в тени листвы. Он что-то про спортзал говорил? Неуловимое движение, и – свет на лицо упал. Смуглый, черты резкие, как высеченные из камня, или нет, из темного дерева. Неподвижные, выражение не поймёшь. «Не надо меня бояться. Приходите в спортзал. Вы ведь на турбазе живёте? Я вас заметил». – «Я не приду». – «Почему?» – «Мне и в лесу хорошо». Чёртик в глазах проскочил. Смеётся что ли? «До встречи на базе». И быстро исчез.

Двинуться не могу. Мышцы как окаменели. Как же меня сюда занесло! Как могла забыть, что опасно одной по лесам бродить! Идиотка. Совсем чувство реальности потеряла. А ведь он наблюдает, никуда он не ушёл, просто я его не вижу. Интересно, а давно он за мной подсматривает? Я тут в лифчике прыгаю. Да и не только. А видел ли он, как я… Мерзко как! Извращенец. Маньяк чёртов. Страх клешнёй впился в позвоночник. Что он там про спортзал говорил? Про турбазу? Если бы хотел бы напасть, так и здесь напал бы. Что мешает? Не напал ведь. «Приходите в спортзал». Он на турбазе живёт. Не будет он нападать, может нормальный человек, просто случайно встретились. Может, он тоже к этой речке купаться ходит, может, тут где-нибудь поглубже место есть, запруда какая-нибудь. Страх потихоньку отпускал, и не стоять же здесь, всё равно идти надо.

Где я сбилась? Утром со стороны муравейника неяркая пестрота – серые, зелёные, коричневые, рыжие, белые полосы и пятна – рассекалась угольно-чёрным пнём, как чёрной дырой, поглощающей свет. На муравейник я вышла, но зенитное солнце играло в листве и траве со всех сторон одинаково, контрасты белого и чёрного окружали, манили и обманывали. Ведь у самой турбазы уже! Плутала, плутала, но всё-таки выплутала.

Всё, чёрт с ней, с речкой, гулять только по округе.

– Хочу извиниться за то, что напугал вас. Не хотел, вот честное слово не знал, что вы так испугаетесь. Вы на самом деле рискуете так далеко заходить. А если бы это был не я, а злодей какой-нибудь, что бы вы делали? Да и по моим наблюдениям в лесу вы ориентируетесь на троечку. Легко могли заблудиться.

– Да, вы правы, не буду больше так далеко заходить. – Здесь, на турбазе, я его уже не боялась. – Сама знаю, что глупость сделала.

– Приходите в спортзал, одних растяжек мало, чтобы фигуру сделать. Надо силовые подключить.

– Спасибо, приду как-нибудь. – Не страшный он совсем. Лицо интересное, точно как вырезанное. Такие резкие черты лица. Красивый? Наверно, нет. Губы слишком тонкие. Глаза глубоко посажены. Но что-то есть такое… смотреть всё время хочется, изучать. Меня смущает, что я перед ним в лифчике и трусах скакала. Хотя, что такого, купальник – это те же трусы с лифчиком. А никто не стесняется. Бельё у меня красивое. Не стыдно показать. Приятно мне, что ли, что чужой мужик моё бельё видел? Или меня в белье… Я, наверно, покраснела сейчас немного. И придёт же в голову! Спасибо Валере. Сколько он на мне одежды изорвал! Подойдёт и ручищами своими – хрясь! И клочки в угол летят. Когда же я уже всю твою помойку изведу? Иди, давай, в магазин. Я хочу, чтобы у моей жены всё красивое было. Интересно, а Славке тоже не нравилось, или он внимания не обращал? Да нет, обращал, наверно, у меня вкуса нет, чутья, не умею одеваться. Да, не повезло ему со мной. Ничего, Валера быстро обучит.

– А если надумаете дальние прогулки совершать, могу быть проводником. Я тут километров на двадцать хорошо лес знаю.

– Спасибо, я подумаю.

Он как будто ждал ещё чего-то или сам хотел что-то сказать, но я осознала это уже когда отвернулась и уходила. Этот разговор, вежливый, в общем-то, ни о чём, не шёл у мня из головы… Я как бы со стороны видела нас, как мы стоим, глаза, руки, жесты, наши тёмные силуэты на ярком солнце, и что-то недосказанное, что-то оставленное без ответа…

– Жила бы ты рядом, я бы тебе такую фигуру вылепил… Пока молодая, ты хороша, но я уже вижу, если за тебя не взяться, поплывешь с годами.

Ну, не такая уж и молодая. Видимо, неплохо сохранилась. Боже, какие мужики смешные, каждый кулик своё болото хвалит. И каждый мнит себя Пигмалионом. На свой лад. Этот спортсмен и ему надо фигуру мне атлетическую сделать. А Валерке надо, чтобы я была хозяйка, но он не впрямую действует, он меня, как жук-древоточец, объедает потихоньку под свой стандарт. А Славке что надо было? А ему ничего, похоже. Он сразу был равнодушен. Наверно, он сразу всё просчитал, и относился ко мне, как к переходному этапу. А мужики, которые неравнодушны, те да. Лепят. Под себя.

– Стучится ко мне в комнату: «Ой, вы не знаете, где мне одеяло ещё одно взять, я мёрзну». Я ей отвечаю: «Я почём знаю, я не администратор». Ага, за одеялом она пришла. То им одеяло надо, то об индивидуальных тренировках договориться, именно в одиннадцать вечера. Я такое бабьё неудовлетворённое насквозь вижу, так и рыщут, кому бы в койку забраться.

Это он мне так даёт понять, что ему бабы на шею вешаются, только пальцем помани и все твои, а он такой недоступный, такой весь с чувством собственного достоинства, а я, значит, к этому бабью не отношусь, я, значит, вся не такая, и поэтому он готов меня до себя допустить. Или ко мне снизойти.

Он был страшный, когда смеялся (чего он почти никогда не делал). То есть, поначалу страшный. Потом я привыкла. Но все равно… холодок по спине. У него были необычайно длинные клыки. Этакий волк. Губы его были плотно сжаты, ну, иногда лишь дрогнут в полуулыбке. Первый раз, когда привёл в свой дом, смеялся открыто, раскатисто, и его клыки сверкали на солнце. Он запрокинул голову, и рот открыл так, как будто собирался завыть, а вместо этого захохотал. Ужасные клыки, жёлтые. Оборотень. Чем же я тогда его рассмешила? Мёртвая деревня, некоторые дома почти сгнили, тронь рукой и развалятся. Или остовы уже развалившихся. Но некоторые ещё крепкие. Покинутая деревня у старой, почти заросшей дороги, но его дом стоял далеко, у леса. Да и не ездил там почти никто. Ведёт ли куда эта дорога? Разве что осенью за грибами кто в глушь подастся. Так это не твой дом? Мой. Ты его купил что ли? Зачем? Тут никто давно нет. Приходи и живи. Вот я пришёл и живу. До морозов, конечно. Уже несколько лет. Ни разу никто не побеспокоил. Кроме лис. Ну, один раз по осени мишка приходил. – Ой!!! – И здесь он расхохотался.

По вечерам он исчезал. Но у меня всё равно было ощущение, что он наблюдает. Я вертела головой, надеясь его засечь, но напрасно. Валера заметил: «Ты ищешь кого-то?» – «Нет». Но я знаю, он наблюдал за мной и Валерой, за нашими взглядами, выражениями лиц, прикосновениями, мне кажется, что он даже слышал слова. Утром, сворачивая на тропинку, петляющую через заросли диких черёмух, я уже знала, что недолго пробуду одна. Ритуально срывала пару-другую вяжущих, недозрелых ягод, выныривала вместе с тропинкой на светлые поляны под соснами, где уже были рассыпаны жёлтые солнечные осколки, играющие на старой хвое, не думая, куда ноги несут, к березнячку, к брошенному полю, заросшему травой мне почти по шею, дальше по сосняку, где начинался лиственный подлесок из неизвестных мне кустов, я знала, что не заблужусь, сейчас возникнет из ниоткуда бесшумный дух леса, Пан, и окликнет меня, и поведёт ему ведомыми тропами. Он ни разу не заговорил о Валере. Ничего не спрашивал. Хотя я пару раз обмолвилась, произнесла «муж», «мы с Валерой», это осталось без внимания.

С дороги его избушки не видно, июньские дикие люпины уступали место иван-чаю, окошко выходило в океан цветов и трав, плескавшихся о распахнутые рамы и грозящих сорвать и унести пришпиленную на окна марлю; от крылечка до леса поле было выкошено, лохматые копёнки торчали тут и там; в домике под ногами шуршало сено, не такое, какое показывают в кино, которое едят коровы, это были длинные сухие стебли люпинов, лебеды, полыни, крапивы, ещё чего-то, что я не знала, как будто местная трава пришла доживать свой век под крышу. «Пахнет, как на сеновале». – «Да. Смотри, ноги не занози. Вон, ходи лучше по спальникам. Знаешь, что такое медитация?»

Я не могла сидеть напротив Юры и смотреть в его неподвижное лицо, не выдерживала, отводила глаза, шарила ими по голым стенам, по потолку, возилась, потом пыталась хранить серьёзность и сосредоточить взгляд прямо перед собой, но чем серьёзнее я решала быть, тем быстрей меня разбирал хохот, я выбивала его из сосредоточенности, черты его оживали, он улыбался: «Женщина и дзен несовместимы».

– Завтра уезжаешь?

– Сегодня.

– Ну! А столько ещё красивых мест не посмотрела. Приезжай просто так. Где меня найти, знаешь. Я хотел тебе озеро показать. Ты ведь птиц хотела снимать. Вот, там есть утки-хохлатки, чомга, совы и всякая мелочь. Идти, правда, далековато, но ты девушка спортивная, выдержишь. Лучше вечером приезжай. На турбазе переночуешь, а утром пораньше пойдём. А ещё лучше, ночь там провести, у меня палатка есть. На рассвете их как раз всех засечь можно.

Что ж ты мне его не показал, пока на турбазе жила? Чего выжидал? Приберёг? Какой восхитительный предлог…

– Я бы хотела… Но только, возможно, не сейчас, не сразу. Дети… Мама уже устала с ними. Я хочу, только прямо вот сейчас не получится…

Я лихорадочно соображала, как мне соединить рвущуюся ниточку. На даче недели две-три придётся жить безвылазно, а потом, что придумать, чтобы уехать? Юра смотрит мне в глаза, чёрт в его зрачках связывает ниточку (бикфордов шнур) морским узлом.

– Я тут живу до морозов. Выбирайся, когда сможешь, но смотри, не опоздай, а то озеро льдом покроется, никаких уток не будет.

Не знаю, хватило бы у меня сил, желания, решимости, если бы судьба соломки не подстелила бы. Но она прямо из кожи вылезла, чтобы не только соломку, а прямо красную ковровую дорожку мне выложить, пылинки с неё сдуть, и чуть ли не в спину подтолкнуть. Мне не пришлось ничего преодолевать, кроме собственного смущения и сомнений. Как не разглядеть знак свыше в том, что ты приезжаешь домой и оказываешься свободна? Валере срочно надо ехать к себе в деревню, помогать строить дом (будь благословен этот дом!), а детей папа отправил в университетский лагерь своей волей. Папа! Это единственный случай, когда твоя воля совпала с моим желанием и помогла ему осуществиться.

Это был настоящий поход. Шесть километров туда, шесть обратно, по лесу, без всякой тропы, через поваленные деревья, частокол веток. Нарочно он меня так вёл. Не может быть, чтобы к озеру да тропы не было. Очередной тактический ход. «Давай осмотримся, вдруг клеща подцепили». Он снял штормовку и рубаху. Тело, как литое. Бицепсы, квадраты на груди, на животе, и он ими играет. У скакового коня так под лоснящейся шкурой мускулы перекатываются. У каждого свой «павлиний хвост». Сам недвижим, а мускулы ходуном ходят. Наверно, так удав кролика гипнотизирует. Лицо непроницаемо, а тело живёт как будто само, напрямую с моим разговаривает… Вот волна пробежала, вот мелкая дрожь; меняющийся рельеф, который хочется изучать, и не только глазами, рука прямо сама тянется погладить, почувствовать. Надо было подойти близко, осмотреть «на клещей».

– Ну, что?

– Да нет ничего.

– Жаль.

– Почему?

– Если бы был клещ, ты бы его доставала, прикасалась бы ко мне.

– (Покраснела, чувствую) Ты не боишься что ли, если в тебя клещ вопьётся?

– А чего его бояться, у меня прививка.

– Я не умею клещей вытаскивать.

– Значит, долго бы возилась. (Усмехается). Давай я тебя осмотрю.

– Я не буду раздеваться.

– Естественно. Поверни голову, теперь наклони, я сзади посмотрю.

И чувствую его дыхание на шее. Почти чувствую губы. Ждал, что я обернусь и обниму его. А я не смогла. Хотя мы оба этого ждали. Но Юра не прикоснулся, не развернул меня к себе.

Утки-хохлатки там действительно были. Целая стая. И обыкновенные утки тоже. И жёлтые пряди. И красные искры. А зелень ещё изумрудна. Солнце и солнечная дорожка. А я уже задыхалась, и мне хотелось убежать, перенестись сразу домой, опускала глаза вниз, на землю, на край травы и песка; только солнечные пятна, куда ни повернись, блики, блики от воды. А ещё долгий путь домой, что со мной не так, что я сделала не так, не надо было приезжать. Юра просто шёл впереди, придерживая ветки, что-то рассказывал о животных, кого здесь видел, о птицах, когда прилетают, когда ставят птенцов на крыло, о том, что такой любительнице природы, как я, нужно жить в деревне, а не в городе, ещё о чём-то. Спасибо, Юра. Наше возвращение имело видимость дружеского общения, а не повисло тяжёлой, несносной паузой, если бы ты молчал. Мы больше не встретимся. Незачем. Пока мы ждали автобуса, эта мысль сверлила мне мозг.

– Позвони мне.

– Ага. – Скорее подумала, чем произнесла.

Он грустен был, когда обратно шли.

Я выдохлась к концу пути немало.

И на прощанье не поцеловала.

Лишь рисовала чёртиков в пыли.

Ведь явно ждал от меня инициативы, знака какого-то, действия, хотя бы жеста, слов. А я ничего. Как ледяная. Как деревянная. Не умею. Не знаю как. Не смогла. Тогда и ездить не надо. Чего мужика дразнить. И себя. Зачем тогда ездить? По лесу моцион совершать? Если он не позвонит, значит, всё и кончилось. А если позвонит? Отказаться? Хожу, как голый нерв. Вся – слух.. Когда позвонит. Позвонит. Самой позвонить? Поехать? Дело даже не в том, что я не смогу, а зачем, зачем? Просто пережить и забыть. Или нет, пережить и помнить. Просто помнить встречу с… необыкновенным человеком. Или даже с обыкновенным. Но странным. Мало ли кто у нас йогой увлекается, не он один. Просто мне в первый раз в жизни такой человек встретился. При чём тут йога. Самой-то себе не ври. Но у меня с ним ничего не было. И не будет. И не надо. Я замужем (что-то тоскливое жамкнуло мне сердце). Ты Валеру будешь обманывать? Так я никуда не еду. Точка поставлена. Просто надо пережить и жить дальше.

Но он позвонил. Голос в трубке был спокойный, весёлый, дружеский.

– Ну, куда пропала? Жду-жду, ты не звонишь. Не едешь. Политес соблюдаешь? Мужчина должен первый, без особого приглашения нельзя и тд? Вот, звоню первый. Скоро лето кончится, чего в городе торчишь? Если ты у нас такая благовоспитанная девушка, приглашения ждёшь, то вот – делаю тебе официальное приглашение. Приезжай, погуляем, пока погода хорошая.

А я-то себе насочиняла! Смешно. Поехать, правда, погулять, пока свободна. От отпуска крохи остались. Дети через пару дней возвращаются, Валера. А потом начнётся учебный год, и само собой всё рассосётся. Так, останется приятное послевкусие. Ну, поскучаю, потоскую, но это потом, а сейчас, сейчас зачем об этом думать!

– Давай сразу договоримся. У тебя есть время – взяла и приехала. Не хочешь на турбазу, приходи в дом. Дорогу знаешь. Я не буду больше названивать, а то мне кажется, что я тебе набиваюсь в друзья. Не приедешь, значит надоело. Я понятливый.

В друзья. Что он имеет в виду? Ему нужна дружба? А мне? А я запуталась. Что ж. Это ещё и лучше. Ну, будет у меня вот такой странный друг, кому какое дело.

Но эта наша прогулка вся была овеяна грустью. Грусть, незримая, но плотная, как туман, ощущалась в каждом прикосновении к стволам, в каждой ветке, прочертившей по лицу, в сорванной былинке, в желтеющих полянах, даже в зелени, ещё сочной и яркой, но уже знающей, что скоро жухнуть и облетать. Мы не виделись две недели. Почему его лицо казалось мне жёстким, каменным? Нет, оно мягкое, открытое, доброе. Взгляд такой тёплый, лучистый, ироничный, нежный. Нежный? Или вызывающий нежность во мне? Я и не заметила, как мы вышли как раз к его дому, моё чувство направление отключилось, передоверив Юре ориентацию в пространстве. Ничего не говоря, он уселся в позу лотоса и замер, его глаза слепо вперились пространство. Я села напротив него. И впервые мне не хотелось рассмеяться, грусть убила смех, в окна светило солнце, в углу рамы шевелился паучок в паутине, подрагивал остов уже объеденной мошки, за стеклом струились тонкие плети берёзы, бесконечно несомые ветром, как течением, дверь была открыта, и шум листвы наполнял дом, то тише, то громче, старые брёвна в трещинах ещё держались и держали ветхую крышу, скрипевшую там, за потолком, прилепившуюся к трубе, чтобы не обвалиться. Трещина за трещиной, мой взгляд забирался внутрь черноты, подолгу задерживаясь там, отдыхая от света, опускался, обтекая полусферы брёвен, ниже, ниже и встретился со взглядом Юры. Он смотрел прямо мне в глаза. Тёмно-карие, зрачок почти не отличить, Спокойные, сосредоточенные. Я, наверно, могла бы вечно смотреть ему в глаза. Так хорошо, уверенно, спокойно я себя чувствую. Как будто я уже сделала всё, что надо, и теперь могу не спешить и не думать о делах и людях, что всё в этом мире обойдётся без меня и пойдёт дальше своей дорогой, а моё место здесь, в старом домишке, на тёплом дощатом полу, на краю земли, в той точке Вселенной, которая сейчас перейдёт на другой её лепесток, а переход в Юриных глазах. Наверно, это и называется медитация. И у меня получилось.

От Юриных глаз меня оторвало солнце, метнувшее ослепляющий луч в одно из окошек. Закат. Я вышла из дома и развернулась к нему лицом, закрыв глаза. Я не могу смотреть в глаза солнцу. А Юра может? Это следующий этап? Надо ехать домой.

Какие у него нервные пальцы, теребит ветку, обрывает листья, рвёт в пыль, бросает. Теперь кусок коры. Тоже в пыль. А ведь только что был абсолютно спокоен. Странно тонкие пальцы. Тренер по айкидо и такие пальцы. Как с такими пальцами можно драться? Нервные, неритмичные движения разрушили, скомкали торжественное равновесие, выдернув меня из космических сфер в суетное повседневное существование.