Во времена перемен

– Ты много пропустила, одна не догонишь. Приходите с мамой ко мне домой вечером. Я с тобой позанимаюсь.

Мы несколько раз побывали у З.И. Быстро прошли главные темы. Никаких намеков на оплату даже представить было невозможно. Я безболезненно перешла в следующий класс.

Здание большой школы представляло собой типовой проект учебных заведений, построенных в самом начале 20го века. Таких зданий в городе несколько. На нашем фронтоне была надпись: «Седьмое городское женское училище». Ее сбивали и восстанавливали. Несколько лет надпись отражала истинное положение вещей, это когда нас разделили, и мы учились без мальчишек. А теперь даже одну парадную дверь заложили, чего не стоило бы делать, все-таки здание историческое. На первом и втором этажах было по три больших класса с потолками под 5 метров. То-то трудно было мокрую промокашку под лампочки подкладывать, чтобы свет погас и урок сорвался. Между классами были двойные деревянные стены до потолка, которые складывались гармошкой, и тогда на весь корпус образовывался огромный зал. Между стенами был промежуток сантиметров в 70. Он при необходимости превращался в раздевалку. Звукоизоляция была хорошей. В торце был еще один квадратный класс с огромным окном. Думаю, что он был устроен вопреки проекту уже давно. На втором этаже в нем учились мы два последних года. Коридоры были широкими и светлыми. Физкультурного зала не было предусмотрено, поэтому для занятий использовался коридор на первом этаже. Там стояли брусья и лежал мат. Инструктором была Мадина Латыпова, одновременно и старшим пионервожатым. Занятия проводились в основном по гимнастике.

Александра Ивановна уже в бытность свою директором (она стала им после нашего выпуска в 1947г.) сумела выбить средства на пристрой. Теперь на месте нашего класса площадка в коридоре и дверь в учительскую. При нас она была закрыта. После того, как недавно поставили стеклопакеты, школа потеряла свой первоначальный облик. Ведь окна – глаза дома. Но пакеты, конечно, необходимы. Улица Попова невероятно шумная, движение там интенсивное, чтобы не сказать больше. И теперь отпрысков известных фамилий везут в иномарках в престижную английскую школу и увозят тоже, мешая движению остановками в неположенном месте. Впрочем, престижной наша школа была всегда. Только ученики ее были поскромнее, но поделовитее. И наши троечники были хорошистами и отличниками в институтах.

Это было заслугой замечательного преподавательского коллектива. А.И. и А.Е. долго его создавали, а потом поддерживали и совершенствовали. Показателем было и то, что нередко возвращались уже учителями и выпускники нашей школы. Сплоченность коллектива была удивительной. Любовь к своему делу и ответственность – тоже. И было человеческое отношение к ученикам. Никто не мог сорвать неудачу на детях или показать свое превосходство. Подход был со всей строгостью. Наказания тоже были, но при этом ребенка никогда не унижали. Уникальным педагогом была Мария Александровна Головина, преподаватель географии. Она великолепно знала свой предмет. Я из своего преподавательского опыта хорошо знаю, что ученики прежде всего и выше всего ценят компетентность учителя. За это ему даже странности могут простить. М.А. могла показать все на карте у себя за спиной, не оборачиваясь. Однажды ребята в нашем классе подстроили отключение освещения. М.А., не разбираясь с подробностями, сказала:

– Ну и ладно, устроим слепую контрольную. Мушак, называй границы Румынии.

Жарко стало не только Мушаку. Дело в том, что уроков было два подряд. Больше на географии свет не выключался. Бездельникам на задних партах она могла отвесить полноценную затрещину и выкинуть из класса вместе с сумкой. Так что если в классе открывалась дверь и из нее летели в коридор по очереди репрессированные лентяи вперемешку с портфелями, было ясно, что идет урок географии. И хоть бы кому-нибудь пришла в голову мысль пожаловаться! Матери, заезженные работой, не имели ни времени, ни сил справляться с буйными сынками и были благодарны М.А. за «твердую» в буквальном смысле руку. «Горе ты луковое, барахло ты несчастное! Я тебя сейчас выкину, только ножками сбрякаешь» – это одно из традиционных напутствий, которое получал экстрадируемый с урока. А мальчишки этим даже гордились:

– А Марьюшка мне как поддаст!

И в то же время, того же Мушака, который вдруг перестал учиться, а на это были какие-то серьезные причины, М.А. после разговора вызывала к карте и за слабенький ответ ставила ему 4 и хвалила. Мы знали, что это аванс, попытка поддержать и помочь. У одной из наших девочек были проблемы с гуманитарными науками. Она впадала в столбняк, стоило только вызвать ее к доске. При этом она хорошо решала задачи и выполняла письменные задания. Учительница литературы в разговоре с родителями посоветовала оставить ее на второй год, чтобы она почувствовала себя увереннее, проходя материал по второму разу. Те согласились. Девочка попала в наш класс. И наша строжайшая и бескомпромиссная учительница вызвала ее отвечать. Та едва могла два слова связать. Ее похвалили и поставили 4. Удивились мы необычайно, однако вскоре нам объяснили ситуацию. Прошло много лет. Девица наша стала главным областным специалистом, выступала с высоких трибун, и остановить ее было невозможно. А могла бы остаться ущербной личностью, если бы невроз, в ее случае безусловно навязанный родительским «воспитанием», не был остановлен разумным подходом в школе.

Школа всегда большое внимание уделяла эстетическому воспитанию. В 1940 году перед окончанием учебного года нас допустили в «большую школу» на постановку «Горя от ума». Режиссером был Евгений Георгиевич Калугин, учитель физики и астрономии. Костюмы взяли напрокат из театра, выступали «как настоящие». Сцену в конце раздвижного зала сколотили из досок. Они для таких случаев хранились где-то в сарае. Нам достались места на подоконниках. Мы с восторгом смотрели на Пиню Хавкина в роли Чацкого, Шурку Никитина, моего соседа, в роли Скалозуба. На будущий год этот класс с выпускного бала отправится на фронт.

А я вспоминаю большую школьную стенгазету под названием «Вперед и выше», посвященную этому выпуску. К фотографиям каждого из учеников 10 класса были пририсованы тела в различных позах и написаны предсказания их будущего. Из Шурки Никитина, изображенного в танце с Мадиной Латыповой, должен был получиться светский молодой человек, Изя Коган, погибший в первом же боевом вылете, представлялся в будущем учителем. И так о каждом. Накануне войны. А во время войны эта газета «ляжет на меня», и я буду единственным редактором и корреспондентом, а потом эта обязанность плавно перетечет на институтскую курсовую.

Мемориал не вернувшихся ребят бережно хранится в школе. А наши герои вернулись. Мы встречались в школе довольно часто с доцентом пединститута Хавкиным и профессором сельхозинститута Никитиным, когда чествовали ветеранов или отмечали памятные даты. Еще живы были учителя, которые помнили нас, а главное – школу. Для моего класса, малышни, старшие были на недосягаемой высоте, а когда они вернулись с фронта, мы уже выросли и стали им ближе. И я получу открытку, где Пиня напишет: «Люда! Школьное братство – лицейское братство»! И только теперь подступает горькое сожаление о том, что мало общались, что это были необыкновенно интересные, настоящие люди.

На одном из традиционных сборов в 1967 году в школе чествовали ветеранов педагогического труда. Собрали всех юбиляров: А.И. Серебренниковой исполнялось 70, М.Г. Замараевой, математику, – 80, Вениамину Михайловичу Каптереву, историку, – 90 лет. Грамоты от Горкома им вручал зав. Горздравотделом Борис Юдович Симановский, фронтовик, тоже ушедший на войну сразу после окончания нашей школы. Я помню, как во время учебы за буйство Борю запирали в комнате А.И. Она в то время жила при школе. И тогда на все коридоры раздавался страшный грохот, это узник протестовал против лишения свободы. И все говорили: « Опять Симановский дверь вышибает. Интересно, что он опять натворил».

Не упустил момента наш историк. Ответное слово он начал так:

– Спасибо, что позвали, спасибо, что помните и даже отметили. А мне приятно видеть, что труды наши не пропали даром. Вот возьмите Борю. Ведь это что было? Это, ведь, кошмар был, а не Боря! Это ужас был, а не Боря! А теперь? Вот стоит тут на трибуне и грамоты нам вручает.

И очень уважаемый в городе, действительно дельный «горздрав», который учился в институте после армии только годом впереди нас, улыбался на трибуне 90-летнему учителю. А я подумала, что, благодаря в том числе и Боре, и таким, как он, мы сидим тут сейчас, живые и здоровые. Борис Симановский умер скоропостижно перед самым отъездом в Израиль, куда он никак не хотел. Он приходил к нам в клинику попрощаться и не мог говорить, расцеловались со слезами на глазах. Когда я бываю на Северном кладбище, всегда подхожу к могиле Пини Хавкина, с теплом вспоминая его и его одноклассников.

Земля вам пухом, ребята! Мы помним вас, пока живы, и хотим, чтобы помнили после нас.

Когда я думаю о людях той эпохи, кристально честных, благородных, доброжелательных и беспредельно преданных своему делу, то мне приходит на ум вопрос: откуда происходили эти качества? Может быть, был прав И.П.Павлов в своей статье о национальном характере, где он упоминает мнение англичан: причина успеха – наличие препятствия. Может быть, именно великие трудности порождали в наших старших душевное величие? И не эти ли качества приводили их к гибели в ту эпоху? Как во все времена, их было немного, серая масса терпеть присутствие им подобных, как всегда и везде, не могла. Недаром большевистская стратегия заключалась в истреблении вначале ученых, затем мастеров, а потом и просто работников. И ведь удалось люмпенизировать страну! В тридцатых годах реформами образования чуть было не оставили Россию на уровне ликбеза, который, правда, успешно выполнили. Крупская своей рукой вычеркнула из школьной программы всю классику, оставив Демьяна Бедного (кстати, выходца из весьма небедной семьи), а заниматься стали по бригадному методу, когда отвечал один, а все получали зачет. Потом опомнились и создали лучшую в мире систему образования, как и здравоохранения. А теперь настал рецидив, снова разрушено все и заменено на остроумно спикером Мироновым названный процесс «дебилизации школьников».

После окончания 4 класса мы выдержали 4 экзамена. Теперь мы были уже в средней школе. 22 июня 1941 года в Красном саду был детский праздник. Мы с удовольствием побегали и повеселились, а, возвратившись домой, еще во дворе услышали: «война!».

На другой день ко мне прибежала Руфа Рутман, моя соседка, с которой мы выросли с полутора лет «через забор». Вызвав меня во двор, она с ходу заявила:

– Все! Я бегу на фронт!

Я не ожидала такого поворота событий.

– Руф! Но тебя же поймают на первой же станции и вернут домой!

Такого аргумента не ожидала Руфа. Нам было по 11 лет. Решение пополнить ряды воюющих было отложено. Но этот подход тогда был совершенно характерным для нашего поколения. И на фронт бегали, и возраст себе прибавляли, чтобы попасть в армию, и «сыновей полка» было немало. У старших, как и у моего отца, в углу стоял самодельный рюкзак со всем необходимым, приготовленный для немедленной отправки на театр военных действий. Мы, конечно, не сознавали полностью всей трагичности разворачивающихся событий. Но убеждение, что воевать будут только на чужой территории, было воспитано в нас с молодых ногтей: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!» И при любом повороте событий под лозунгом «Все для фронта, все для победы» проходила наша жизнь весь военный период.

Вот тогда в стране и была национальная идея. Она формулировалась кратко и понятно: защита Родины. Это помогло народу выстоять как на фронте, так и в тылу. И мы, шестиклассники, отправляясь в цех номерного, потом телефонного, завода один день в неделю в течение двух лет, понимали, что свинчивая какие-то полоски, помогаем конкретно «делу разгрома врага». А вот где теперь взять новую национальную идею, ищут ученые, ищет милиция… и далее по тексту. Если посмотреть в историческом плане, то следует заметить, что на Руси никогда не ценили ни народ в целом (людишки, смерды, народишко, холопы, чернь – какова терминология!), а тем более отдельного человека как личность. Может быть, если, наконец, у нас этому научатся, и появится настоящее гражданское общество, то полноценные личности (третье непоротое поколение) сумеют построить страну, которую они заслуживают. Террором в свое время довели народ до состояния послушного стада, но когда возникла смертельная опасность, в том числе и для самого диктатора, прозвучало: «братья и сестры». Сразу возникла общая идея во имя спасения. А почему бы теперь не появиться идее о построении нормального общества? А для начала в стране «прибраться». Старая утопия, скажете? А почему нет? Ей столько лет, что может мы уже до нее доросли?

1 сентября 1941 года мы пошли в 5й класс. В школе появилась целая толпа эвакуированных ребят. Более половины школьных зданий в городе были заняты под госпитали. Школа стала работать в 3 смены: в первую занималась школа № 6, наш класс учился в третью смену с 4х часов до 9ти. Зимой возвращались домой в полной темноте. Город практически не освещался. Электричество для населения было лимитировано: 7 киловатт на месяц на семью. В школе пользовались любой возможностью, чтобы сделать уроки при свете. Ученики средних и старших классов дежурили по очереди. Нам был доверен святая святых – школьный звонок. Школьники остаются ими при любой формации и любых жизненных обстоятельствах. Я на дежурстве принимаю заказ от Милы Бать-Генштейн:

– Люда! На четвертом уроке дай звонок на 10 минут раньше. У нас география. Я сегодня не выучила.

Домашняя работа тоже легла на нас – матерей мобилизовали на общественный труд. Отец в первые недели войны сделал металлический треножник. Я ставила его на плиту и на щепках варила суп. Мне дома был выдан маленький очень острый топорик – колоть щепки. Шрам на пальце ношу до сих пор.

Суп, который я варила, мой дед до войны называл «сталинской похлебкой». Его рецепт очень рекомендую в целях разгрузки организма от шлаков и лечения заболеваний желудка, печени и кишечника: картошка, лук, морковь и ложка постного масла, если есть, то сухой укроп. До сих пор этот суп у меня в большом почете.

В сентябре маму мобилизовали в Кондратовский колхоз на уборку урожая. Впервые я оставалась дома одна. Через две недели к нам во двор въехала лошадка с телегой под управлением одетой в армяк тетеньки, на телеге сидела мама и лежали мешки. Тетя помогла сгрузить их и уехала. В мешках оказалась картошка и овощи – мамин заработок. Он помог нам перезимовать. Отец, служивший тогда на хлебозаводе, изобрел приспособление для быстрого изготовления сухарей в промышленных масштабах. Ему дали бронь. На следующий год он получил несколько соток земли на Плоском поселке, где теперь улица Мильчакова. Там мы сажали картошку всю войну. Так что картофель – символ молодости нашего поколения. В школе нас тоже гоняли на колхозные поля. Овощей я за пору моей юности накопала на всю оставшуюся жизнь, и за внуков тоже, как и все мои сверстники.

В августе и сентябре почти во всех квартирах наблюдалась типовая картина: открывалась дверь, в проеме появлялся домоуправ, за ним маячили люди. «Вот!», произносил начальник, и в комнату входили эвакуированные. Их поселяли, не спрашивая хозяев, да те и не сопротивлялись. Сочувствие было практически единодушным. Жили вместе до возможности возвращения, иногда до конца войны. К нам тоже поселили женщину, но она прожила у нас не более года.

В школе было холодно, сидели по трое на парте в шубах и варежках. Тетради больше не продавались. Писали, на чем придется. Учебники передавали в следующий класс до конца войны и позже.

Для добычи дров наши классы ходили на Каму и пилили мерзлые бревна, выловленные из реки. Собирали металлолом, при этом еще и соревновались. Один раз мы нашли где-то старые сани, нагрузили их железками, которые собрали по дворам, и с гиком и воплями прикатили на школьный двор, чем и заработали первое место. Напротив школы в здании терапевтического отделения областной (Александровской) больницы был развернут эвакогоспиталь «голова» (нейрохирургического профиля). Школа шефствовала над ним. Ребята помогали ухаживать за ранеными, писали письма, стирали бинты и давали концерты. Организовался шумовой оркестр из младших. Дирижировал Валера Клопов, маленького ростика, в пионерском галстуке с повадкой военного капельмейстера. Успех у него был ошеломительный. Вызывали не по одному разу. Вообще встречали очень тепло. Наверное, мы напоминали домашних, которые были так далеко.

Позже мои наставники рассказывали, что научному руководителю госпиталя профессору М.В Шацу пришлось совмещать эту должность с заведованием кафедрой госпитальной хирургии. Из преподавателей там остался ассистент А.С.Лурье, и молодые врачи, которые и тащили на себе всю лечебную работу, т.к. больница осталась единственной гражданской хирургической клиникой на весь город. Дежурили по одному, а ответственный ночевал дома, но выезжал на лошадке по первому зову. Надо сказать, что грабежей и воровства в войну стало поменьше. И у воров были свои «понятия», по которым, в частности, врачей в основном не трогали. Как говорил кто-то у Островского: «всякому безобразию есть свое приличие». Р.М. Арасланова рассказывала, как на обратном пути из клиники глухой ночью ее остановили грабители и попытались снять шубу. Подтащили к единственному на весь квартал фонарю. В это время раздался голос:

– Стой! Роза Михайловна, это вы что ли? – и к своим – отойти, проводить домой, пальчиком не тронуть! Все было выполнено. Вожаком оказался бывший пациент.

Довольно быстро стало голодно. По карточкам учащимся давали 400 граммов хлеба и мало чего по другим талонам. Много ребят ушло после 7го класса в ремесленные училища, там на рабочую карточку полагалось 800 граммов. Карточки были тоже нашей заботой. Их надо было получить в жакте, заверить в школе и, главное, не потерять. По ним надо было выкупать продукты в распределителях, подолгу ожидая, что будут «давать». Когда я недавно увидела продовольственные карточки военного времени на стенде в заводском музее, меня чуть удар не хватил. Столько лет прошло, а как глянула – мороз по коже. Вот уж натуральное «де жа вю»! Цены в магазине были невысокие, только там ничего не было, а на рынке буханка хлеба стоила 100 рублей (при зарплате от 80). Кто стал дефицитом, так это кошки. Они были единственным спасением от мышей, таскавших продукты, а значит спасением от голодной смерти. У нас как раз впервые окотилась наша Ласка. Котят разобрали моментально. А для того, чтобы кошка их выкормила, одна из будущих хозяек даже носила ей молоко в маленькой бутылочке. Кошкам прокормиться было проще – в полу кухни всегда было отверстие, через которое они попадали в подвал и ловили там мышей.

В школе нам давали завтраки. Сначала это были какие-то неопределенные изделия, похожие на несладкие пряники, а потом просто черный хлеб, одна или полторы буханки на класс. Дежурный летел быстрее лани с хлебом в руках, а за ним все остальные с жуткими воплями. Хлеб исчезал гораздо быстрее, чем появлялся. Эвакуированная из Белоруссии Соня Лисиц была бессменной «дежурной по хлебу» и умудрялась по справедливости разделить его между учениками.

Ребята, попавшие к нам в эвакуацию, прижились быстро. Да и отношение к ним было очень доброжелательное. Ляля Турган (Елена Степановна Егорова) вспоминает, как в старших классах ей и Тамаре Панченко (Тамаре Александровне Мульменко) разрешили жить какое-то время в школе, потому что их военные семьи поселили на окраине города – на Бахаревке – куда осенью и зимой нереально было добираться. Нашлось небольшое помещение в пристрое, где они и перезимовали.

Стало проблемой помыться. Удобства в наших домах были во дворе. В городскую баню стояли длиннущие очереди, к тому же там постоянно выключали воду. Исчезло мыло. В банях на один билет давали крохотный, с доминошку, кусочек хозяйственного мыла. Мы покупали с десяток билетов по 20 копеек, и получался брусок, которым можно было помыться. И опять же, надо отдать справедливость властям, в эту страшную войну они не допустили эпидемий даже в таких невероятно тяжелых условиях. Большую роль в этом сыграли ученые нашего института, профессора Б.И. Райхер и А.В.Пшеничнов. Они разработали способ получения сыпнотифозной вакцины путем кормления вшей на кожной мембране, взятой от трупа и натянутой на сосуд с кровью. Раньше эту функцию приходилось выполнять донорам, что

не позволяло получать материал для прививок в больших количествах. Эта вакцина спасла огромное количество жизней в тылу и на фронте.

И при всех этих обстоятельствах в школьной программе не было сокращено ни одной темы, наоборот, прибавилось военное дело, беседы о патриотизме, подготовки к приветствиям на многочисленных торжественных собраниях и много чего другого. Литмонтажи мне долго снились, до того «в зубах настряли». А ведь была еще и музыкальная школа, и в ней хор, выступавший и по радио, и на торжественных собраниях, и в госпиталях. «От края до края по горным вершинам», красивая кантата Александрова на четыре голоса, «Сталинской улыбкою согрета, радуется наша детвора», голодная и раздетая, ждущая весточки с фронта и получающая похоронки. И все же мы свято верили в победу. У нас, школьников, даже сомнений не было в исходе войны. Наши тоже голодные и озябшие учителя в нас эту веру поддерживали, успевая при этом учить на совесть, показывать красоту мира. Они помнили, что мы – дети и нам хочется чудес и загадок. Наша любимая учительница биологии, Людмила Вячеславовна Щербакова, вела урок с необыкновенным энтузиазмом. Я вспоминаю, как горели ее глаза, когда она излагала материал про ужей и гадюк (вот ведь гадость, по моему). Но, отрывая от любимого предмета по пять минут в конце урока, много дней рассказывала нам «Графа Монтекристо». Художественные книги в войну практически не издавались. Все приключенческие романы мы прочли гораздо позже, уже со своими детьми. А тогда это было окошечком в мало известный нам мир.

Пройдет много лет. Я помогу Л.В. полечиться в клинике. А еще через много лет ее внучатый племянник и одногруппник моей внучки принесет мне прекрасное ее письмо и стихи с благодарностью за лечение. Его нашла дочь в бумагах Л.В. после ее смерти. А я получила школьный привет.

В самом начале войны старшие школьники организовали ШТЭМ (школьный театр эстрады и миниатюр). Он действовал по типу агитбригады и выступал, где только можно. Репертуар был сугубо патриотический, но не следует забывать о военной цензуре и Всевидящем оке – НКВД. Это была огромная ответственность, прежде всего, А.И. Она ее взяла на себя, хотя при малейшей ошибке несдобровать было бы и ей, и ребятам. Уголовная ответственность тогда была с 12ти лет. И при этом, А.И. не забывала о культуре. На возражение Левы Футлика: «Ну, это что-то не тоё!» она немедленно отреагировала: «Лева! А нормально сказать нельзя?» И Лева немедленно извинился. Все участники ШТЭМ стали профессиональными артистами, режиссерами, администраторами: Юра Гладков, Тамара Шилова, Лева Футлик, Боря Левит, Боря Наравцевич, Сема Баршевский.

Надо заметить, что приличным манерам нас пытались учить в школе всегда. Когда я, постучав, ввалилась в кабинет и заявила: «Александра Ивановна! Мне надо поставить печать на карточки» – она спокойно объяснила мне, что мое «надо» никому не интересно, а мне следует выйти обратно, вернуться и спросить, можно ли поставить печать на эти самые карточки. Этой инструкции мне хватило на всю оставшуюся жизнь.

Позднее так же необидно, но доходчиво, мне объяснили, что порядочные люди помогают учителю донести пакет с тетрадями (а вдруг скажут «подлиза»), а подавать пальто надо пожилым людям обязательно, независимо от пола. И женщины должны так поступать тоже. Такой политес в нашем кругу известен не был, хотя в старших классах мальчишки наши единственные выходные туфли все-таки носили за пазухой.

Надо вспомнить, что помимо беды и тягот, в войну Пермь получила и бесценные дары культуры и техники. Из Ленинграда к нам были эвакуированы Кировский театр, хореографическое училище, фонды Русского музея, часть Кировского завода и др. У родителей Руфы был абонемент в театр, мы с ней пересмотрели весь репертуар со всеми звездами: Улановой, Дудинской, Шелест, Сергеевым и многими другими. В городе осталась на некоторое время репрессированная Е.Гейденрейх и основала знаменитое теперь хореографическое училище. Часть Кировского завода превратилась в самостоятельное предприятие, как и наш, ныне в бозе почивший, телефонный завод.

Так мы, в тесноте, да не в обиде, проучились и 6й класс. Если уроков было меньше, бегали в клуб имени Ленина и смотрели там фильмы, посылаемые по ленд-лизу: «Тетку Чарлея», «Серенаду солнечной долины», «Девушку моей мечты» с Марикой Рекк, уморительный «Скандал в Клошмерле». И перед началом 7го класса вдруг узнаем, что нас разделяют, как теперь бы сказали, по гендерному признаку. Мы теперь будем женской школой. До сих пор не могу понять, как и зачем (именно зачем) это могло случиться. Шел 1943 год. Еще не закончилась Сталинградская битва, по-настоящему не был ясен исход войны. Школы уплотнены и переполнены. В это время такая реформа могла придти в голову только тяжелому параноику или старой деве с идефикс, но как там-то за ней не уследили? Мы в классе крепко сдружились. Появился коллектив. Мальчишки наши не хотели уходить в другую школу. Весь год кто-нибудь из них вдруг появлялся в классе, тихонько устраивался на задней парте и просиживал урок. Учителя делали вид, что ничего не замечают.