bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
5 из 6

Торная дорога по бору вышла на берег лесной речушки, и копыта простучали по мостику, потом она опять запетляла между вековыми соснами. В кронах попискивали синицы, громко прокричал поползень, раздавалось кукование. Пестрый дятел, не обращая внимания на человека, словно прилип к стволу и тюкал по нему на весь лес.

На берегу речки стоял кордон лесной охраны. Здесь был перекресток двух дорог. Большой бревенчатый дом под тесовой крышей, забор и надворные постройки были сделаны добротно, капитально, на долгие годы. Бревна и доски «загорели» и были много темнее, чем сосны кругом кордона. Лесника дома не было. Пожилая хозяйка засуетилась:

– Степан с утра поехал лес клеймить, вот-вот должен вернуться. Не хотите ли чайку? Сейчас я сухих дров принесу и мигом блинов настряпаю!

Она схватила веревку.

– Где дрова-то у вас? – спросил я.

– На берегу. Говорю, говорю мужу, чтобы подвез в ограду, а ему все недосуг. Бот за сухими и бегаю кажный раз!

– Давайте веревку, я схожу и принесу вязанку, – остановил я хозяйку.

Вместе с Бекасом мы пошли на берег речки.

– На, неси!– приказал я собаке и бросил веревку.

Бекас послушно понес веревку, то и дело наступая на конец. Но около поленницы на берегу собаку ждало испытание: из-под дров неожиданно выскочил здоровенный заяц-беляк и помчался берегом. Вся дрессировка была мгновенно забыта сеттером. Бросив веревку, он помчался за беляком, отставая с каждым прыжком.

– Бекас, назад, назад! – закричал я.

До сознания собаки долетели мои крики и свист, а может быть, она поняла безнадежность погони. Возвращение ее было унизительно. Бекас с поджатым хвостом подполз к моим ногам, отчетливо сознавая свою вину.

– Это что такое? Нельзя зайцев гонять, ты не гончая! Нельзя, нельзя! – как можно строже прикрикнул я на собаку, поднял веревку и легонько ударил провинившегося сеттера. А он повалился на спину и поднял заднюю ногу.

Бросив веревку, я долго рылся в сосновых дровах, выискивая смолистые поленья, пахнущие бором. Набрав дров, протянул руку к веревке, но ее не было. Я удивленно оглянулся: Бекас в сторонке закапывал веревку в землю! Пока я выбирал дрова, он вырыл ямку, положил туда предмет своего наказания и носом старательно забросал землей. Это так поразило меня, что я стоял и смотрел, ожидая, чем это кончится. Бекас «похоронил» веревку и весело подбежал ко мне, виляя хвостом и радостно глядя в глаза. Весь его вид говорил, то он сделал нужное дело для нас обоих, избавив от ненавистной веревки.

Я наклонился и погладил собаку – ведь это было явное проявление зачатка разумной деятельности.

Второму помощнику лесничего Паникаровскому привезли из города на телеге мотоциклет. Эти заграничные машины стали появляться в продаже раньше автомобилей, а велосипеды еще раньше: Рига выпускала велосипеды марки «Россия» по 70 рублей.

Все вечера после работы во дворе у Паникаровского грохотал мотор. (Тогда глушителей звука не было на выхлопных трубах). Все щели в заборе были облеплены мальчишками.

В воскресенье в сельской церкви шла служба. Наконец забубнил самый крупный колокол и народ повалил из церкви. Одетые по-праздничному жители Бобровки, крестясь, не спеша выходили из церкви. На некоторых модниках были на ногах новые, блестящие галоши – тогда они в деревнях считались роскошью.

Вдруг раздался грохот – на площадь перед церковью выехал полным ходом Паникаровский, круто свернул, едва не упав, и заносился по площади кругом церкви. Толпа замерла на месте. Слух в деревне был, что помощнику лесничего привезли заводной самокат, но все увидели его впервые. Многие даже испугались:

– Чур меня, чур! – испуганно крестились хозяйки моей квартиры.

– Страм-то какой – замес-то коня…

– Убъется господин помощник, однако…

Наоборот, мужики и парни с одобрительным восхищением переговаривались:

– Вот здорово!

– Аж, пыль за ем, как за тройкой!

– На коню не догонишь и на вершной!

Нашлись и критики с седыми бородами:

– Грохоту шибко много!

– А вонь-то распустил – страсть!

Помощник лесничего в форменной фуражке с эмблемой царской короны все носился кругами по площади. Даже лихо козырнул старосте. Но вскоре лицо его стало серьезным. То и дело он отпускал одну руку от руля, шарил ею в моторе и опять порывисто хватался за руль обеими руками, едва удержав равновесие.

Толпа стихла. Раздались возгласы:

– Зауросил ён у ево, однако?

– Кнутом не поможешь.

– Это он форсит просто, завлекает…

В это время истошный крик перекрыл грохот мотоцикла:

– Мужики… остановить не могу!

Стало все ясно, и староста немедленно принял решение:

– Чаво, мужики, смотрите? Имайте их благородие!

– Сам имай – ён стопчет!

– Невод сымайте с плетня, хоть и мокрый еще – им, неводом, имайте!

Как только мотоциклист промчался по кругу мимо крыльца церкви, на земле проворно разложили невод и подняли. Паникаровский с грохотом влетел в невод и так дернул, что мужики попадали, а сам упал вместе с мотоциклом. Машина бешено крутила задним колесом пока не намотала на себя невод, поперхнулась и заглохла. Все обошлось благополучно.

С 1910 года в Барнауле начали появляться первые лодочные моторы. По Оби застучали и забегали моторные лодки – раньше автомашин на берегах. Наш сосед по заимке, богатый купец Федулов, купил прицепной мотор и предложил свозить нас на охоту.

Мы погрузили мотор на пароход и поплыли вверх по Оби. На первой пристани у села Рассказиха наняли лодку. Но она была с острой кормой. Однако Федулов прикрепил мотор сбоку в самом конце лодки. Мы погрузились и с интересом смотрели за уверенной работой соседа, ничего не понимая в технике.

Вдруг мотор взревел. Лошадь рыбака на пристани порвала повод и умчалась, громыхая телегой. Мальчишки на берегу в восторге закричали. Рыбаки с изумлением смотрели нам вслед. Один даже снял картуз. А мы плавно понеслись вверх по реке гораздо быстрее, чем на пароходе!

Из-за дождливой погоды охоты у нас не получилось. Но возвращение было похоже на триумфальное шествие: рыбаки упросили нас взять на буксир три лодки. Вниз по воде мы понеслись с небывалой для рыбаков скоростью. Они в восторге махали шапками. Был воскресный день. На пристани с утра собралась толпа и ждала нашего возвращения. И оно благополучно состоялось! Вскоре из Бийска подошел пароход «Алтаец», и через два часа мы были в Барнауле.

Это первое знакомство с техникой запомнилось на всю жизнь.

Один предприимчивый человек сразу нашел практическое применение новой технике. Построил лодку, поставил на ней стационарный двигатель и начал делать на ней регулярные рейсы от пристани до села Бобровка. В пассажирах недостатка не было. Десяток дачников усаживались в лодку с надписью на носу «Зина» и через два часа оказывались в Бобровке. Обратно «Зина» привозила за час.

Чудесный ароматный бор на берегу Оби летом привлекал из города Барнаула много дачников к нам в Бобровку. Вечерами молодежь собиралась около реки: пели, играли в мяч, жгли костры. На воскресенье из города к дачникам приезжали гости.

Однажды мы сговорились пойти в лес за грибами. Было солнечное воскресное утро. Погода обещала быть чудесной. Дорогу до большого лесного озера прошли незаметно. Беспричинно веселились, как это бывает в восемнадцать-двадцать лет. Я захватил с собой ружье и свою собаку Бекаса, рассчитывая пострелять на озере уток, пока другие ищут грибы.

Договорились собраться на берегу к трем часам и разошлись.

Озеро было мелкое. Самое глубокое место по пояс, Затопленные тальники и черемухи стояли «по колено» в воде. Запах соснового леса наполнял воздух. Над озером кружились ласточки и реяли стрекозы.

Утки держались в затопленной траве около берега. Подпускали близко, и выстрелы гремели один за другим.

Между тем солнце поднялось высоко. Сделалось жарко. Захотелось пить. Но мутная болотная вода не давала сделать хотя бы один глоток. Пять тяжелых кряковых уток висели у меня на поясе и плыли за мной, когда я брел по пояс в воде, а. на мелком месте тянули вниз. Бекас бегал впереди или плыл за мной, где было глубоко.

Далеко на берегу поднялась струйка дыма. Это вернулись грибники и начали кипятить чай. Пора было возвращаться. Я повесил ружье на сучок затопленного куста. Умылся, стараясь, чтобы вода не попала в рот. Связал уток за шейки и побрел к берегу. Тщеславие молодости рисовало в воображении, как я скину около костра эту тяжелую связку дичи, а девушки будут восторгаться.

При первых же шагах по берегу у меня отвязалась одна утка и упала в траву. Я остановился, поднял ее и подвязал к общей связке. Затем подошел к первой сосне, сбросил уток и начал раздеваться. Мокрая одежда на ярком летнем солнце сохла быстро. Приятная истома после тяжелой ходьбы на озере овладела мной, и я задремал.

Проснулся я от крика. Звонкий девичий голос разнесся над озером, где дымил костер:

– Эй, охотник, идите чай пить, где вы там?!

– Иду, и не с пустыми руками!

Одеться во все сухое было делом нескольких минут. Я поднял вязанку с утками и оглянулся, чтобы взять ружье. Но его не было!

Утки упали на землю. Я оторопело стоял и старался вспомнить, где я положил ружье. Около меня его не было, а от сосны я не отходил. Наконец меня осенило: да ведь я повесил ружье на сучок на озере, а снимал ли я его – не припоминалось.

Обрадованный, я побрел обратно и снова вымок до пояса.

Вот и куст, где я повесил ружье, но его не было. Ничего не понимая, я вернулся к сосне.

– Где вы там? Ждем только вас! – опять разнеслось над озером.

– Иду! – крикнул я далеко не так радостно, как в первый раз. Явиться с охоты без ружья – это было свыше моих сил, какой позор! Жара и усталость от нескольких часов ходьбы по вязкому дну по пояс в воде вымотали мои силы и вышибли из памяти, где я в последний раз держал ружье в руках!

Не упало ли ружье в воду под сучком? – мелькнула догадка и я снова побрел к кусту, шарил ногами и руками в вязком дне, но без толку. Перепачканный и теперь весь мокрый, я стоял совершенно растерянный. А со стороны костра доносились взрывы веселого смеха: там пили чай, не дождавшись меня.

«Скажу, что мимо проезжал объездчик и я с ним отправил ружье и уток, чтобы не тащить на себе по жаре», – решил я и побрел к берегу.

«А что, если пока я спал, кто-то из ребят возвращался мимо с грибами и нарочно спрятал ружье? Конечно, это могли сделать только те двое приезжих студентов. Но это им даром не пройдет!» Кипя от негодования, я мысленно разговаривал в самых резких тонах, пробираясь к берегу.

Бекас бросился вперед, выскочил на берег, свернул немного в сторону и, что-то понюхав, побежал к сосне, где лежали утки.

Как молния у меня вдруг блеснула догадка – я вспомнил, что ведь именно там положил ружье на землю, когда поднял и подвязывал утку…

НАЧАЛО БОЛЬШИХ СОБЫТИЙ

В конце лета началась усиленная работа по отводу лесосек. Я неделями жил в лесу с объездчиками. Лишь вечерами иногда удавалось сходить на охоту, но в бору, где с утра до ночи стучали топоры, дичи было мало. Только раз мне посчастливилось убить глухаря.

Летом отец снял копии с моего аттестата, заверил у нотариуса и послал от моего имени в пять высших учебных заведений – в Петербург, Москву, Киев и другие города. Вскоре из четырех городов пришли ответы. «Господин Зверев, вы зачислены в студенты. Пришлите подлинный аттестат и 50 рублей платы за первое полугодие». Только из Лесного института в Петербурге, единственного на всю Россию, написали, что сообщат о приеме осенью, после конкурса аттестатов.

В то время легче было поступить в институт или университет, чем в первый класс гимназии или реального училища, куда требовалась сдача двух экзаменов – по русскому и арифметике.

Осенью я уволился из лесничества и приехал на заимку. В первый же вечер на семейном совете встал вопрос, в какой мне город ехать? Отец сказал:

– Как назло, в Лесной институт, куда тебе больше всего хотелось, конкурс аттестатов, а значит, нечего и ждать твоего зачисления туда, ведь у тебя в аттестате больше троек, чем четверок и пятерок вместе взятых. Поезжай-ка, батенька, в Москву на экономический факультет Политехнического института. Там плохому не научишься. Плановики нужны везде и всюду. На днях в Москву едет подруга твоей крестной матери, перебравшейся в Москву. С ней и поедешь. Александра Васильевна, преподаватель балетной школы, отдыхала в Барнауле у родственников. Я пошлю телеграмму, чтобы твоя крестная мать сияла тебе комнату.

На этом и порешили. Так просто была выбрана для меня будущая профессия. Мне тогда было все равно, кем быть, раз нельзя получить высшее лесное образование.

В 1916 году у нас было уже открыто железнодорожное движение, но мы решили до Новониколаевска ехать на пароходе.

Вскоре сборы были закончены. Присели перед дальней дорогой. Провожая до пристани, мать с грустью смотрела на меня. Ведь я ехал в чужой город, в непривычную обстановку, но время требовало, без знаний нельзя было идти дальше, в большую жизнь…

В Новониколаевске я был в 1907 году вместе с отцом. Тогда это был небольшой поселок при станции, недалеко от которого начинался густой сосновый бор. Сейчас, в шестнадцатом году, поселок превратился з уездный город, шумное движение по сибирской магистрали содействовало его быстрому росту.

В Новониколаевске на станции пересели в поезд. Ехали через Екатеринбург, Вятку и на шестой день прибыли в белокаменную.

Александра Васильевна, поправив шляпку, привычным к учебным командам в балетной школе голосом сказала:

– Собирайтесь, мальчик. Мы уже дома!

– У меня все готово, – ответил я, почти испуганно глядя на свой сверхскромный багаж и туесок с клубничным вареньем.

Вечерняя Москва была наполнена колокольным звоном. Площадь, на которой мы оказались, была большой и шумной. Вдоль нее цепочкой вытянулись извозчики, чуть дальше – лихачи на рысаках. У них упряжь, кучер и сама коляска имели праздничный вид. На породистой лошади сидел верхом тучный городовой в белых перчатках, с шашкой на боку и револьвером в кобуре. И тут же, посреди площади, в сторону Мясницких ворот гремели два красных трамвая, пришедшие на смену отжившим конкам.

– Как вы хотите: на извозчике или на трамвае?

– На лошадях мы и у себя накатались вдоволь, – ответил я, – а вот на трамвае мне ни разу не доводилось ездить.

Билет стоил пять копеек. Трамвай дребезжал и позванивал, вдоль вагона были лавки для пассажиров.

Сошли мы там, где заканчивалось кольцо «А», почти у самой Москвы-реки.

После маленьких деревянных церквушек Сибири величественное здание храма Христа Спасителя, построенного в честь нашей победы над Наполеоном в 1812 году, выглядело весьма внушительно даже издали. Храм создавали лучшие архитекторы и художники, такие, как Суриков и Васнецов. Над городом возвышалось пять золотых шлемов-куполов. Многочисленные скульптурные композиции украшали фризы. Там были воины, крестьяне, солдаты, партизаны, представители многих наших народов, воевавших с армиями, вторгшимися к нам в 1812 году. Эти скульптуры из песчаника поражали своей пластикой, многообразием, выразительностью. Перед храмом возвышалась неуклюжая фигура сидящего на троне царя. Вокруг барыни прогуливали собачек.

Александра Васильевна повела меня в Леской переулок. Там, в пятиэтажном сером доме, была снята комната, маленькая, в одно окно, выходящее во двор, где старушки в беседке пили чай из медного самовара.

Александра Васильевна уехала. Я остался один. «Прямо из леса – ив Лесной переулок, – думал я. – И надо же было снять для меня комнату именно в этом переулке. Даже здесь судьба связывает меня с лесом».

На другой день я поехал на трамвае в Замоскворечье, на Серпуховку, нашел трёхэтажное массивное здание института, внес плату за первое полугодие, сдал подлинник аттестата и был зачислен студентом первого курса экономического факультета. Конечно, изучать повадки птиц и зверей, душу леса, свойство каждого дерева было намного интересней, но что поделаешь – так подсказал отец, а он умел видеть намного дальше. Впрочем, часто ведь бывает в жизни, что сын выбирает профессию отца.

Первая лекция… Все студенты-первокурсники собрались в институт задолго до начала. Вдруг к подъезду подкатила сверкающая черным лаком коляска. В ней небрежно развалился на мягких сиденьях молодой человек – в фуражке нашего института и в пальто на белой атласной подкладке. Он лениво поднялся по лестнице, и его сразу обступило несколько студентов старших курсов. В тоне, которым они заговорили с ним, было что-то заискивающее…

– Кто это? – спросил я у стоящего рядом студента москвича.

– Это белоподкладник.

– Не понимаю…

– Сын купца-миллионера. Он на лекциях не бывает, экзамены не держит, а нанимает бедных студентов. Видишь, как они наперебой выпрашивают у него зачетную книжку, чтобы сдать за него экзамен. Ведь фотокарточки на зачетке нет, студентов много, разве профессор всех запомнит?..

Звонок – и все студенты отправились в аудиторию.

Первую лекцию читал профессор богословия. Он поразил всех, начав ее блестящей декламацией стихотворения «Белеет парус одинокий…» й далее – ни слова о боге. Суть лекции неожиданно свелась к наставлению блюсти верноподданнические чувства к престолу и к порицанию студенческих бунтарств…

Начались занятия. Нагрузка на плечи студентов ложилась большая. Все свободное время я проводил в библиотеке, чтобы не отстать от товарищей. Но вот однажды направляясь утром в институт, я увидел толпу около объявления, висевшего на заборе. Я тоже остановился и прочел: «Мы, божею милостью, император Николай II Самодержец Всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и пр. и пр. повелеть соизволили… призвать на военную службу единственных сыновей родителей…»

И вот вместо аудитории через два дня – Московское Алексеевское военное училище! Комната в Лесном переулке уплыла в прошлое. Я жил в казарме, носил форму и постигал уставы вместе с прочей воинской премудростью.

В ВОЕННОМ УЧИЛИЩЕ

Училище было одно из старейших в России, со своими традициями, порой противоречившими здравому смыслу. До присяги нас презрительно звали «прикомандированными». Одеты мы были в старые застиранные гимнастерки, резко отличаясь от нарядных юнкеров. Их отношение к нам я ощутил в первую же ночь.

В десять вечера прозвучал отбой. Измученные за день, мы бросились в постели. Сон наступил мгновенно, едва голова коснулась подушки. Вдруг меня кто-то разбудил пинком. Не успел я разобраться, в чем дело, как увидел перед собой здоровенного юнкера с рыжими усиками. Он приказал вести его на загорбке в туалет, а когда я вздумал было сопротивляться, так огрел, что я на секунду перестал соображать. Пришлось подчиниться. Я отвез юнкера, подождал у дверей, а потом тем же путем, по длинному каменному коридору, доставил его обратно. В благодарность юнкер отвесил еще пинок и завалился на свою кровать.

«И это будущие офицеры», – думал я, едва веря себе.

Так день за днем знакомился я с обычаями старейшего училища…

Возить на себе юнкеров по ночам было не особенно приятным занятием, но как восстать против этого там, где царит право сильного? Другие, скрепя сердце, делали то же самое, с нетерпением ожидая, когда прикомандированных будут переводить в юнкера.

Железная дисциплина и необычность обстановки тяжело переносилась недавними студентами, внезапно брошенными в казармы военного училища с четырехлетним сроком обучения. Но война внесла свои поправки – и вместо четырех лет офицеров «делали» за четыре месяца! Слишком велики были потери на фронтах.

Издевательства юнкеров над прикомандированными, в большинстве студентами-москвичами, не пресекались начальством. Вскоре то один, то другой, не выдержав, подавали рапорты с просьбой об отчислении из училища. Таких отправляли рядовыми в действующую армию. Хотя и с трудом, но я все переносил; вероятно, по сравнению с москвичами, сказалась сибирская выносливость и закалка. Больше всего меня удручала необходимость ежесекундной собранности. Даже на обед, завтрак и ужин нас гоняли строем. Около накрытых столов мы вытягивались по стойке «смирно», каждый напротив двух тарелок – с кашей и супом. Дежурный по училищу офицер неторопливо проходил вдоль столов, проверяя, всем ли налито одинаково, правильно ли накрыты столы. А мы ждали, глотая слюнки, боясь пошевелиться. Наконец команда:

– Садись!

Поспешный грохот ложек – и тарелки пустели. Чай из огромных чайников, заваренный с сахаром, наливали сами. Снова команда:

– Встать!

Все замирали возле опустевших тарелок. Офицер опять проходил мимо столов, проверял, все ли съели свои порции. Опять команда – и мы строем шагали по своим ротам.

При встрече с командиром роты или комбатом требовалось за четыре шага вставать во фронт – остановиться лицом к начальству с опущенными по швам руками или отдавая честь, если ты в фуражке. При этом надо было «есть глазами» начальника. Когда он проходил мимо, делался резкий поворот, и с левой ноги, громко топнув, можно было идти дальше. Каждое утро фельдфебель дрессировал нас, обучая во всех деталях этому «искусству» лихо вставать во фронт.

Все дни проходили в тяжелых строевых занятиях. Вечерами мы сидели за партами в классах, изучая военные науки. Особенно тяжелы были уроки по артиллерии. Старичок-подполковник так монотонно читал, что глаза слипались, а вместо того, чтобы закончить в 9 вечера, он задерживал нас до полдесятого. Его уроки были похожи на пытку!

Соседями по койке у меня были Зацепин, сын московского миллионера, и кавказский князь Графани.

– Завтра что у нас сутра? – спросил меня Зацепин перед сном.

– Два часа конных учений.

– Слушай, Максим, – сразу оживился Зацепин, – поезди за меня, пожалуйста, а то все тело болит после верховой езды. Я ведь лошадей только из коляски видел!

– С удовольствием! – ответил я. – У меня свой конь был на заимке, и я привык ездить верхом чуть ли не с пеленок. Но ты за меня на занятиях с противогазом побудешь?

– Согласен!

У Зацепина был типичный вид раскормленного барчука. Малоподвижная жизнь, излишества сделали его ленивым и неповоротливым. Ему очень хотелось стать офицером, но вряд ли он нашел бы в себе сил долго оставаться в прикомандированных. А взятие барьера на быстром скаку коня каждый раз для него кончалось грузным падением на землю.

Так я ездил за нескольких купеческих сынков, а они отдувались за меня на занятиях с противогазами.

У нас и в соседних ротах обучалось несколько сыновей казаков. По окончании пехотного училища их должны были направить в казачьи полки. Поэтому, кроме обычных наших кавалерийских занятий, их учили еще дополнительно на так называемых кратких кавалерийских курсах. Ротмистр, преподававший в училище, обратил внимание на мои способности в верховой езде и тоже зачислил меня на курсы.

Однажды ровно в полночь все училище проснулось – горнисты трубили подъем. В казармах загорелся свет.

– Прикомандированные, встать! – раздалась команда дежурного офицера.

Роты строились – в одном белье, в сапогах на босую ногу.

– Набросить одеяла!

Наша пятая рота с накинутыми на плечи одеялами обратилась в испанцев.

Соседняя шестая надела парадные кивера, оставаясь в одном белье. И точно так же каждая рота обоих батальонов оделась в свой маскарадный костюм, заранее известный старшим юнкерам и полученный по «наследству» от предыдущих поколений.

– Радуйтесь, шляпы, завтра присяга! – крикнул нам пробегавший юнкер, а мы стояли, ничего спросонья не понимая.

Училище построили четырехугольником в гимнастическом манеже. Дежурный офицер наблюдал с балкона за этим представлением в канун присяги. Оно называлось «Похороны шпака». Такова была старая традиция этого училища, война не изменила ее.

В центре манежа возвышался сколоченный ночью деревянный помост. На нем лежало чучело штатского человека в черном костюме, ботинках, в белом крахмальном воротничке с галстуком «бабочкой» и в шляпе.

– Что это происходит? – шепотом спросил меня Зацепин.

– Сам удивляюсь! – прошептал я, но ведь дежурный офицер смотрит на все спокойно, значит с ведома начальства, а не самочинно!

– Батальоны, смирно!

Все восемь рот замерли без движения.

На помост поднялся юнкер-выпускник. В гробовой тишине он начал читать наизусть стихи, которые с прошлого века передавались от одного поколения юнкеров к другому. Они были примитивные, грубые, но читались с жаром. Стихи заклинали прикомандированных с завтрашнего дня проникнуться военным духом, соблюдать свято военные традиции, отречься от всего штатского. Не дай бог теперь сказать «да» или «нет» вместо «так точно», «никак нет»! В театре офицеру полагалось сидеть не дальше седьмого ряда. А пока не погаснет свет, нужно было стоять около своего стула из уважения к императору, который мог присутствовать в театре. Хотя этого явно не могло случиться в провинциальных городах, но так полагалось! И было множество других неписаных военных традиций, не предусмотренных никакими уставами.

На страницу:
5 из 6