Заимка в бору

Григорий Николаевич начал рассказывать, что был у начальника Алтайского округа Михайлова. Генералу уже известно, что в Сараево было не простое убийство. Это Германия спровоцировала своего союзника Австро-Венгрию начать военные маневры. Серб Гавриил Принцип выстрелил в наследника австрийского престола. Сейчас же сербам предъявили невыполнимый ультиматум и началась война. Но Россия связана с сербами договором и, значит, тоже втягивается в войну против немцев и австрийцев. А за нами и наши союзники – Англия и Франция. Значит, мировая война неизбежна.

– Какой ужас. Григорий Николаевич, вам лучше вернуться в Томск. Отложите поездку на Алтай – наступает тревожное время, – посоветовала моя мать.

– Пожалуй, вы правы, Мария Федоровна. Но все-таки я дня на три задержусь в Барнауле. Может быть, шумихи не будет и все еще уладится.

Встревоженный отец сказал:

– Старый дурак, наш воинский начальник, объявил призыв в армию сразу огромного количества людей. Тысячи призывников потекли в город из окрестных деревень. Они запрудили телегами все улицы и площади.

Кабаки и магазины закрыты были еще вчера, и в городе спокойствие не нарушалось. Но, оказалось, ночью кабаки разбили, новобранцы перепились и, говорят, сейчас бросились громить винный склад. Они обязательно его подожгут. Все учреждения сегодня закрыты. Полиция ушла в подполье, – улыбнулся отец. – Говорят, как только новобранцы увидят городового, хватают, срывают с него шашку, револьвер, форму и в одном белье провожают пинками под улюлюканье и хохот! Максим только что рассказал, как грабили магазин Смирнова.

Мать всплеснула руками, и ее большие глаза сделались еще больше.

– Поедемте и посмотрим с горы около пожарной каланчи на город. Оттуда все видно, как ка ладони! – предложил отец.

Мы уселись в тележку, и отец быстро повез нас мимо детского приюта, озерка, выехал на Змеиногорский тракт. Вдали показалась пожарная каланча. Она стояла на самом краю горы, и от нее был виден весь город.

Отец привязал коня к чьему-то забору, и мы подошли к краю обрыва. Ближайшие улицы и базарная площадь были заняты тысячами подвод. Ржали лошади, кричали пьяные, многоголосый говор стоял над городом. Около заборов, в тени, спали люди. А подводы с новобранцами все прибывали и прибывали, в облаках пыли, со скрипом колес и криками людей. Они останавливались на окраинных улицах. Вместе с призывниками приезжали из деревень провожающие их семьи, и скопление людей получилось страшное.

Звуки гармошек, пьяные песни призывников, разграбивших кабаки, вместе с тучами пыли над городом – все это создавало тревожную, необычную картину.

Вокруг нас собирались люди, тоже желающие взглянуть на город.

– Ишь как орут, окаянные, перепились, язви их, даровой водкой! – возмущался купец с окладистой бородой, в черном жилете и синей ситцевой рубахе.

– Так и до греха недалеко, ваше степенство. А ну как магазины зачнут громить, не приведи господь, как в девятьсот пятом? – зашамкала рядом стоящая старушка и перекрестилась.

– Ишо бы то че? Полиция не допустит, – уверенно сказал купец.

– А игде она, полиция-то, ваше степенство? Городовым и то жизнь, однако, дорога. Усе попрятались, ни одного полицейского крючка не видать.

– Да разве имя мыслимо управиться – насупротив их тыщи, – вмешалась в разговор женщина, прибежавшая из соседнего двора с мокрыми руками и в переднике в мыльной пене.

– Сказывают, дитятки мои, Степаниды фатерант10 – околодошный нагишом прибег домой. Усё их благородие в синяках – зато охальники над имя изголялись, – добавил седой старик, опираясь на палку, совершенно равнодушным голосом, словно радуясь случившемуся с околоточным надзирателем.

В это время по взвозу к пожарной каланче поднялся пьяный босой парень. В ушки сапог он продел ремень, повесил на шею. В каждом стояло по стеклянной четверти с водкой. Пошатываясь, парень руками придерживал сапоги с четвертями.

– Ты чево энто, стервец экий, в кабаке водку спер? А? В чижовке, видно, не сидел ишо на воде и хлебе, ворюга окаянный, – не вытерпела одна из женщин.

– Хто, я – вор? – огрызнулся парень. – Всем раздають на винном складе. От ево до города народ вповалку лежит пьяный. А хто ишо могет, несуть, да не по две четвертухи, а по четыре: в сапогах на шее и в руках. Мне далече до дому, две бросил и энти две едва волоку.

Не успел договорить, как далеко на окраине города, над винными складами, возникли черные клубы дыма.

– Так и есть, подожгли! – воскликнул отец.

И в ту же минуту с каланчи ударил набат. Сразу же пожарный в медной каске распахнул широкие ворота пожарной, перед ними стояла пожарная машина. Хомут с дугой для коренника был прикреплен гужами к оглоблям и подвешен. По бокам висели два хомута для пристяжных. Из конюшен, грохоча копытами по деревянному полу, выбежали гнедые сытые кони. Они сами вставили головы в хомуты. Пожарные только набросили шлеи, быстрыми движениями закрепили упряжь и вскочили на пожарную машину. В это время так же быстро выдрессированные лошади само-запряглись в красные телеги с бочками.

Прошло всего несколько минут после первого удара набата, а тройка с пожарной машиной с места в карьер вынеслась за ворота. За ней поскакали парные упряжки с бочками. Звуки сигнального горна и звон колокольчиков под дугами стихли вдали.

Далеко в городе бил набат центральной пожарной. Но что могла сделать горстка пожарных с разбушевавшимся огнем на винных складах?

Как потом выяснилось, кто-то вырвал кляп из бочки со спиртом, швырнул спичку. Большое здание запылало, наполненное людьми, потерявшими способность двигаться. Это было страшное зрелище. Трагедия неумолимого протеста людей, не желающих своей бессмысленной гибели на войне и ставших жертвами дикой, необузданной огненной стихии…

– Митя, сейчас же едем отсюда! – настаивала мать и направилась к лошади. Отец пошел за ней, а я бросился отвязывать Гнедка.

Весь день никто не отлучался с заимки. Дым над городом был хорошо виден с нашей крыши. Меня с трудом уговорили спуститься. Всю ночь мать не могла уснуть и утром встала с головной болью. Отец оседлал Гнедка и решил съездить посмотреть, что творится в городе. Его долго не было. Мать начала волноваться. Наконец заржал конь и отец въехал в открытые ворота. Мы бросились к нему.

Можете себе представить, в городе полное спокойствие! – воскликнул отец, спрыгивая с лошади и подавая мне повод. – У Воинского присутствия огромные очереди навобранцев. Словно ничего не произошло. Догадайтесь, что усмирило новобранцев?

– Ну же, говори скорее! – заторопила мама.

Воинский начальник, оказывается, успел дать телеграмму в Новониколаевск, прежде чем нырнул «в подполье». Из Новониколаевска прискакали казаки. Человек сорок, с хорунжим и урядником. Мгновенно по городу разнеслось—«казаки приехали». И все сразу присмирели. Я сам видел, как верховые по двое и трое разъезжают по улицам. Десятки тысяч смирились перед горсткой казаков. Вот на чем держится трон – на их нагайках, – с возмущением сказал отец.

Мама испуганно оглянулась и прижала палец к губам.

К вечеру на улицах появились робкие фигуры конных и пеших городовых. На пристани шла посадка новобранцев на баржи и пароходы. Мобилизованных со всего верхнего плеса будущих солдат повезли по реке в Новониколаевск, к железной дороге, умирать «за веру, царя и отечество!»

Такие же разгромы призывниками винных лавок и магазинов произошли в Старом Кузнецке и в Камне.

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК

К реальному училищу лихо подкатила тройка вороных.

Двое конных городовых сзади, все в пыли, спрыгнули с седел и подхватили под уздцы разгоряченных коней. Из коляски вышел начальник Алтайского округа Михайлов. Пальто с синими генеральскими отворотами было небрежно наброшено на плечи. На крыльце его встретил директор училища Галанин Валерьян Николаевич:

– Пожалуйте, ваше высокопревосходительство!

Швейцар в ливрее широко распахнул двери. Генерал и директор прошли в училище.

– К чему бы это? – удивлялись реалисты.

– Будет на экзаменах присутствовать.

– Такого еще не было, чтобы сам начальник округа – и на экзамен!

Скоро все стало понятно. В класс вошел бочком сухонький директор:

– Господа! Вы знаете, что второй год идет война. Более половины помощников лесничих призваны в армию. Леса кабинета его величества остаются на произвол судьбы. Этого нельзя допускать. К экзаменам на аттестат зрелости нам добавляются еще предметы по лесному делу. Их будет преподавать вам старший лесничий округа господин Абрамов. Выпускные экзамены совпадут с экзаменом на звание помощника лесничего.

Когда я дома рассказал, что нас будут готовить в помощники лесничих, отец улыбнулся:

– Я, пожалуй, не против – ты в лесу родился, и я тоже, значит, на роду у нас написано: дружить с лесом.

Предметы по лесному делу оказались очень интересными: знакомство с пантометром для проведения прямых углов при прокладке просек, техника тушения пожаров, лесоразведение и многое другое.

В воскресенье отправились на первые практические занятия в бор. Абрамов остановил лошадей около лесного кордона, из домика выбежал объездчик в форменной фуражке, с зелеными кручеными погонами, придерживая рукой кобуру с тяжелым барабанным револьвером на зеленом шнуре. С рукой у козырька фуражки объездчик отрапортовал:

– Ваше высокоблагородие, в объезде Лебяжьем происшествий не случилось!.. Объездчик Милентьев.

Пока он рапортовал, Абрамов стоял по стойке смирно, приложив руку к козырьку. Это удивило реалистов:

– Смотрите, как у военных!

– Вот это порядок!..

Наступило время, когда был сдан последний выпускной экзамен. Наутро большое двухэтажное здание реального училища выглядело особенно торжественно. Выпускники были одеты с иголочки, каждый старался выглядеть старше, чем он есть. Все мы собрались еще до звонка. Наконец он прозвенел – последний звонок в школьной жизни, и все направились в зал. Как обычно, выстроились все семь классов. Дежурный прочитал молитву «Отче наш». Обычно после этого крестились и расходились по классам. Но сегодня после молитвы ученики остались на месте. Вошли учителя в парадной форме – длиннополых синих сюртуках со сверкающими пуговицами, со значками об окончании высших учебных заведений на правой стороне груди. Позолоченные эфесы шпаг с кистями выглядывали из прорезей в карманах с левой стороны. Но самым нарядным выглядел поручик – преподаватель военного дела. На нем вместо обычных погон были золотые эполеты, серебряный пояс туго стягивал стройную фигуру. Вместо шашки сабля в блестящих никелированных ножнах до пола, с темляком на красной анненской ленте. Мы знали, что на лезвии было выгравировано «За храбрость». Поручик отличился на войне с Японией и был награжден серебряным оружием.

Директор, тоже в нарядном мундире генерала со шпагой, подошел к столику и произнес речь:

– Господа! – он посмотрел на нашу группу в 25 выпускников в первых рядах (обычно в первых рядах стояли младшие классы), – Поздравляю вас, господа, с окончанием реального училища. Теперь вы должны служить Отечеству и нашему государю— императору!.. – Долго еще говорил директор напутственную речь, а когда окончил, мы робко крикнули «ура», преподаватели зааплодировали.

Началось вручение удостоверений и аттестатов зрелости в порядке успеваемости. Дошла очередь и до меня – впервые я почувствовал рукопожатие директора. Чиновник из Алтайского округа каждому из нас вручил удостоверение помощника лесничего.

Как-то нехотя мы вышли из стен нашего реального училища и медленно пошли по Пушкинской улице, на которой за семь лет изучили каждую щель на деревянных тротуарах.

Начальник Алтайского округа обещал сыну в день окончания училища дать на два часа автомобиль. В то время это была единственная машина в Барнауле – предмет жгучей зависти барнаульских купцов-миллионеров. Володя Михайлов пригласил прокатиться меня и Бориса.

Впервые в жизни я увидел тогда автомобиль. Машина заграничной марки была открытая, без тента, с железным полом, а сиденья были мягкие, кожаные, как у дорогой коляски. Руль был справа, рычаги переключения скоростей находились на подножке сбоку. Чтобы переключить скорость, шофер высовывал руку за борт.

Автомобиль ждал нас на Пушкинской, недалеко от училища. С замиранием сердца я сел рядом с шофером, и мы поехали. Первое, что поразило меня, это быстрота и легкость, с которой машина помчалась по песчаным улицам города, заволакивая за собой весь квартал непроглядной пылью. Лошади шарахались в стороны, мужики срывали с себя пиджаки или рубахи и закрывали ими глаза лошадям. С поразительной быстротой мы приехали на дачу начальника округа в бору около речки Барнаулки. Потом шофер свозил нас за город на Гляден, так называлась возвышенность с замечательным видом на неоглядную пойму Оби. Наконец он подвез меня к свертку со Змеиногорского тракта на нашу заимку. И все это за час с небольшим, как в сказке!

Торжественный обед состоялся на веранде. Отец в этот день не опоздал и приехал к четырем часам – к моему изумлению, с Григорием Ивановичем, с тем самым человеком, с которым мы плыли на пароходе «Илья Фуксман» после объявления войны. Оказалось, что отец с ним на «ты», как с хорошим товарищем. На обеде была и мать моего друга Бориса. Отец его находился в командировке.

Я сидел, немного смущенный вниманием ко мне взрослых, с жаром рассказывал о поездке на автомобиле и о вручении документов об окончании училища. Не утерпел рассказать и о парадной форме офицера. Отец вдруг перебил меня и сердито сказал:

– Офицеры так разряжены, чтобы заметнее была разница с простыми солдатами – легче посылать послушных, приниженных рядовых умирать за царя!

Наступило неловкое молчание.

– А вы знаете, молодые люди, – обратился к нам Григорий Иванович, – сколько погибло русских людей в результате этой бойни, затеянной правительством? Миллионы! Сразу мобилизовали столько народу, что винтовок не хватало. В атаку ходили трое с одной винтовкой, у двоих были лопаты. Немцы жарят из пулеметов, солдаты бегут вперед, кричат «ура, за веру, царя и отечество», а если кто упадет с винтовкой, ее хватает «лопатошник».

– Неужели это правда? – удивился Борис.

Да, так было в начале войны, а потом привезли из Америки такие же винтовки, как наши, системы «Ремингтон», – сказал гость и продолжал: – У меня брат служил врачом в гусарском полку. Он рассказывал, как по-глупому бросили вперед кавалерию на австро-венгерском фронте, без артиллерии и пехоты. Тылы отстали, полки стали отступать. Его полк попал в засаду, пулеметами скосили половину солдат, пока прорвались по дороге дальше. Полковник был ранен в живот. Мой брат положил его в санитарную повозку и с белым флагом повез в австрийский городок. Там врачи сделали операцию полковнику, но он умер, а брата отправили в лагерь для пленных. Ему удалось бежать через Италию, по возвращении он снова попал на фронт и сейчас в госпитале, смертельно раненный, умирает.

Отец и его друг долго еще рассказывали нам, что трон держится только на штыках. Впервые тогда мы узнали о Распутине.

Мы слушали с Борисом, притихнув, поражаясь, что впервые, как со взрослыми, отец и его друг говорят с нами о положении в России. Этот день, начавшись последним школьным звонком, оказался до предела насыщен удивительными событиями. Но до нашего сознания еще не дошло, что детство кончилось.

Юность

ФУРАЖКА ЛЕСНИЧЕГО

В Бобровском лесничестве встретили меня с радостью.

Небольшая деревенька Бобровка, в двадцати верстах от Барнаула, раскинулась среди соснового бора на берегу Оби. Старожилы-сибиряки жили зажиточно. В каждом дворе амбары, поднавесы, многие дворы сплошь крытые, земли – сколько угодно. В дальнем углу деревни главная улица была перегорожена забором из жердей – пряслами. Широкие ворота открывались со скрипом. За этими воротами жили новоселы – переселенцы из европейской части России. Плохонькие домишки, беднота, полуголые босые ребята, изможденные лица взрослых. Почти все переселенцы работали батраками у старожилов или отрабатывали деньги, взятые в долг на лошадь и корову.

На молодого помощника лесничего, у которого только-только стали пробиваться усики, народ в деревне поглядывал с любопытством. Ведь я был почти мальчишка, а мне уже доверили распоряжаться лесом! Тут, в отдаленной от фронта деревне, война произвела уже немалое опустошение: всюду были вдовы и сироты.

Через несколько дней после моего приезда я выехал в бор для отвода лесосек. Наконец-то снова лес! Знакомые голоса лесных птиц, запах хвои и грибов – все как дома, на заимке отца на берегу Оби.

Палатки забелели среди тальников и черемух на берегу лесной речки Бобровки. Всю ночь слышалось ее убаюкивающее журчание. И вот – утро первого рабочего дня в бору, под аккомпанемент хора пернатых певцов.

Треногу с круглым медным пантометром установили на середине просеки. Через две прорези пантометра нужно было засечь два далеких столбика, едва видимых на просеке справа и слева, а через две другие прорези вешками отмечалась линия, уходящая перпендикуляром от просеки в лес. По этой линии объездчики затесывали стволы и рубили мелкую поросль – тянули визир. Он разбил на две части лесной квартал. Казалось, все очень просто. Тем более что мне уже приходилось помогать отцу нарезать участки для лесных кордонов. Но на этот раз визир ушел в сторону и пересек квартал не по кратчайшему направлению.

– Эх, ваше благородие, зря столько стволов перетесали. Дайте-ка спробую! – седой объездчик стал на просеке по старой солдатской привычке в позу «смирно» и резко поднял руки в стороны на уровне плеч, направляя их вдоль просеки в оба конца. Затем свел руки ладонями вместе против носа и скомандовал:

– Так тесать!

И действительно, это направление оказалось точно перпендикулярным к просеке!

– Так-то вот, ваше благородие, завсегда визиры прокладываем без вашего струмента.

Это «ваше благородие» резало мой слух. У нас в семье отец ненавидел эти слова.

«Я такой же крестьянский сын, – жаловался он жене, – а они меня величают «благородие»! Единственный из чиновников в Барнауле он ходил без формы, в шляпе, пиджаке и категорически запретил статистикам по утрам приветствовать его вставанием, когда он входил в статистическое бюро. Начальник округа сначала косился на вольности заведующего бюро, а потом махнул рукой.

Более, чем с другими, я сдружился с объездчиком Лапшиным, человеком умудренным жизнью и повидавшим столько бед, что иному бы и на четыре века хватило.

Всего три месяца назад Лапшин вернулся с фронта уволенный по ранению. Был он на войне связистом, тянул провода от штаба полка к дивизии, и тут, в лесном царстве, ему поручили соединить все кордоны и контору телефоном, что он и сделал с армейским искусством. Если из канцелярии лесничества надо было вызвать пятый кордон, крутили ручку аппарата пять раз, а звонки и разговоры были сразу слышны на всех пяти кордонах. В лесничестве гордились этим новшеством – в Барнауле тогда лишь в немногих учреждениях были телефоны.

В это утро я поджидал звонка с третьего кордона. Наконец объездчик Лапшин позвонил и произнес всего три слова: «Карась зачал иматься!» Работа в лесничестве заканчивалась. Наскоро пообедав, я выехал на кордон.

Сытая лошадь, натягивая вожжи, резво катила легкую тележку. Хорошо накатанная дорога шла кромкой бора. Лес гремел песнями вьюрков, щеглов и голосами множества других мелких птиц. Всех их с вершин сосен перекрывали звонкими флейтами певчие дрозды и белобровники. А лесные коньки то и дело с пением взлетали над бором и планировали на вершины сосен.

Кордон располагался на берегу лесного озера. Тесовые ворота с замысловатой деревянной резьбой были широко открыты. Объездчик сбежал с крыльца мне навстречу в форменной фуражке и с громоздким револьвером «смит вессон» на поясе, с зеленым шнуром от него на шее (в то время объездчики и лесничие были вооружены этими револьверами, списанными в армии, а ружья им не разрешалось иметь, чтобы не браконьерничали):

– Ваше благородие, в объезде № 3 происшествий никаких не случилось!

– Здравствуй, Лапшин!

– Здравия желаю.

На этом официальная часть встречи закончилась.

– Как клюет? – спросил я, поглядывая на объездчика, еще не утратившего военную выправку.

– А вот увидите, – засмеялся Лапшин.

Клев карасей начинался, когда над самым бором опускалось солнце. Но оно было еще высоко, и, не торопясь, с удилищами на плечах мы пошли лесом на другой конец озера. Там была привязана лодка, в единственном месте, где можно подъехать к берегу через прокос в тростниках.

Сначала тропинка шла в густом сосняке, потом вышла на широкую поляну. Здесь был огород лесника.

– Что это ты в лесу картофель-то посадил нынче? – спросил я, мысленно прикидывая площадь посева.

– Нонче засуха будет, а тутотка низина, лес, вода рядом, оно сподручней. Сказываю тебе – сухо будет.

– Какой же тебе колдун сказал, что летом засуха будет?

– Пошто колдун? Пташка сказала, эвон та, – и объездчик показал рукой на лесного конька. Он как раз в это время с громким пением поднимался над вершиной высокой сосны, трепеща крылышками, и спланировал на вершину другой сосны за поляной, сменив пение на однообразное «тиатиа, тиатиа». – Как запоют, перво-наперво гнезда ищу: в ямке на земле – к сухому лету, а если наладит сперва кучку, а на ней гнездо – к мокрому лету. Вот и все колдовство.

– А ну, покажи хотя одно гнездышко, – сказал я, с трудом веря словам объездчика.

– Если сумлеваетесь, айда!– и он свернул в бор.

На небольшой поляне он остановился:

– Где-то здеся, однако, – пробормотал он, осматриваясь. – Эвон оно! – прибавил он громко и показал за ломанную высохшую сосновую ветку.

Среди густых зарослей брусники я увидел в земле круглую ямку, оплетенную сухими травинками. В ней лежало пять коричневосерых яиц с неяркими пятнышками. Птички не было. Она незаметно убежала из гнезда, взлетела где-то за кустами, а сейчас с тревожным цыканьем прыгала по веткам.

– Видал? Нисколько нонче не намостила, прямиком на земле снеслась. Лето страсть жаркое будет, – заметил Лапшин. – А прошлый год какое было – чуть не каждый день дождь лупил. Но я на бугре картошку садил у кордона, и урожай ядреный был. Мужики в деревне, как заосенило, с одного ведра не более трех ведер выкопали.

– Все же случайно совпало, может быть?

– Чиво? Да я от отца сызмальства обучен примечать. Как это птаха гнездо наделает, так мы и огород садим. За всю жизнь ни разу не дозволила ошибиться. Завсегда наперед угадывает. А как ее звать-то по-ученому?

– Лесной конек, еще юлой зовут.

Такие необъяснимые способности у конька крайне заинтересовали меня. Когда подошли к лодке, я сказал:

– Вот если ты покажешь мне прошлогоднее гнездо, тогда поверю!

– Трудно прошлогоднеето, однако спробую. Аккурат недалече тут от лодошной пристани было под сосной. Ты посиди, а я кликну, если найду.

Лапшина долго не было. А солнце все ниже опускалось над лесом, пора было начинать рыбачить. Воздух был наполнен ароматом цветущей черемухи. От озера пахнуло вечерней прохладой. Я спустил лодку на воду, приготовил удочку и с нетерпением посматривал на лес.

– Ваше благородие, айда, нашел! – вдруг раздался голос объездчика совсем близко.

Лапшин стоял ка краю небольшой поляны, около толстой сосны.

– Пробег мимо сперва… На, гляди!

У самого ствола из мха была сделана кочка, а на ней остатки гнездышка, какое только что видели. Все это сооружение едва держалось, размытое дождями, но уцелело за толстым стволом. И все же эти остатки были настолько убедительны, что я только руками развел.

– Вот то-то и есть, спорщик, – улыбнулся Лапшин. – Желаете, еще одну колдунью покажу?

– Какую?

– Предсказательницу! Видите, около лодки на камыше гнездышко над водой?

– Да, это камышевки.

– Нонче эта птаха низко над водой свила, значит, жара летом будет, воды в озере мало. Прошлогоднее рядом, эвон где. Знать, весной еще догадалась, что из-за дождей летом воды много будет.

Действительно, остатки прошлогоднего растрепанного гнездышка камышевки висели на камыше значительно выше!

А карасей за вечер мы успели наловить.

По сосновому лесу Бобровского лесничества ехать погожим днем было истинным удовольствием. Сытую лошадь то и дело приходилось сдерживать, чтобы на крутых поворотах не опрокинулась легкая тележка.

Со мной был ирландский сеттер. Отец дал ему кличку Бекас за удивительную верткость и живость на охоте. Пес сразу понял, что я собираюсь ехать в лес, как только увидел, что запрягается лошадь. Бекас сейчас же предусмотрительно прыгнул в тележку, давая понять, что и он желает ехать в лес. Впрочем, это проявление инициативы еще ровно ничего не значило – в бору сеттеру делать нечего. Но собака так просительно смотрела мне в лицо умными карими глазами, прижимала уши и хвост, что я взял ее с собой.