Запад-Восток

– Значице так, мои сотоварищи. Завелась средь нас крысь поганая, а так негоже. Не по-божески это, когда кто у товарищев своих крадет или если напраслину говорит, это тоже плохо. Говори, Рыбак, говори перед всеми, напрямик, что видел. Коль соврал – застрелю!

Атаман замолчал, и бурой кровью налилось лицо. Не смотрел ни на кого. Косил глазами на пол, да как будто с пистолета что выцеливал на половице. Ванёк, бледный, встал, в столешницу вцепился.

– Поутру, Василь Василич, пригреб я с Гача острова. На заре окунь там брал хорошо, ну, думаю, надо скорей везти, чтоб, значит, не стух. Подгреб я к нам, к берегу. Кукан взял, на берег поднялся, несу…

Слушали все Ваньку внимательно, слова никто не произносил. Только видел я, что побледнел Митька Косой да ворот рубахи стал расстегивать, будто жарко ему стало.

– Лесом иду. Припёрло мне нужду малую справить. Рыбу-то я на мох положил. Делаю, что положено, – Ванек, ведя речь, иногда поднимал опущенные вниз глаза и глядел на того или другого человека, как будто одобрения просил. Глаза его водянистые в темной избе поблескивали. – Гляжу, как меж двух каменьев, что у болота лежат, копается кто. И оглядывается, стережется как будто. Я сперва подумал: чужой человек. Да как он-то на остров попал? Ан присмотрелся, глядь, это Митька Косой – на лбу плат. Я сперва кликнуть его хотел, да любопытно мне стало, что человек под камнем скребет? Он, значит, головой покрутил, да и к нам на заимку пошел. Я к камням. Где по свежему песком да мхом покрыто было, покопал и – глядь! Ан там мешочек, а в мешочке том серебро, да серьги с кольцами, да жемчуга. Ну, вот и все. Я мешочек тот сюда и принес.

С этими словами Ванька вытащил из-за пазухи полотняный с цветками мешочек и отдал атаману.

– Твое добро, Иуда? – мрачно обратился атаман к Митьке, подняв над головой мешочек. – Перед всеми ответствуй сукин сын!

Косой сидел, ни на кого не глядя, обхватив голову руками, и молчал. Судорожно подергивались плечи его. Плакал, может быть?

– Ясно, – прохрипел, немного помолчав, атаман. – Речь моя короткая будет. Когда кто к нам в артель приходил, то уговор был такой. Все добытое кидаем в общий котел, без обману. В нашем деле кровавом по иному нельзя. Вору – смерть! Ты, Митька, тот закон порушил.

Атаман страшными, черными от гнева глазами смотрит то на одного, то на другого. Дойдя до меня, вздрагивает, отходит от двери и говорит: «Алешка, мал ты еще для таких дел. Ступай из избы. Судить Косого будем».

Я выхожу из избы и вижу трясущиеся плечи Митьки, бледные лица да лоб почесывающего хмурого дядю Григория. Через полчаса Ванек Рыбак, Иван Копейка и Скирда вытаскивают из избы упирающегося, со связанными руками Митьку. На голову Митьке был наброшен мешок, и звериное, нечеловеческое завывание доносится оттуда. И так страшен этот вой, что я зажимаю уши руками, чтобы не слышать его. Мужики волокут Митьку к озеру. Вой становится все тише и тише и затем совсем глохнет в ветвях сосен.

Зимой разбоем не промышляли. Зверя и птицу били по лесам. Рыбу сетями ловили, как только лед на озере становился. Хлеб припасали с осени. Что-то перепадало с ограбленных купеческих лодок да судов. Когда не хватало, отправляли человека в Олонец на рынок. Но часто так не делали. Олонец – городок невеликий, и всякий новый человек там весь на виду. Недолго было и к воеводе олонецкому в розыск попасть под батоги. Слух о разбое на Ладоге все-таки шел по земле. До сих пор удивительно мне, что монахи, кои в монастыре Андрусовском жили, никогда про нас воеводе так и не донесли, хотя про нас все знали. Ведь жили то мы по соседству. В монастыре уху варят, а мы уже унюхали про ту уху. Думаю так, что без серебра разбойничьего, что на поминки да на пожертвования шло, не обошлось.

Зимними вечерами доставал дядя Григорий старую Библию, еще от руки писанную, и читал нам подолгу. Он один грамоту ведал. Любили все его чтение послушать: и про мира сотворение, про потоп, про исход Моисеев, и про страсти Христовы. Слушали, а каждый про себя услышанное к себе примерял да грустную думу думал. Много крови невинной у каждого на совести было. А как назад податься? Не начнешь жизнь заново.

Однажды – было мне тогда годов пять или шесть – усадил меня дядя Григорий на колени к себе и говорит: «Буду тебя, Алешка, грамоте учить». Показал мне одну заглавную буквицу и называет: это «Аз». А это «Буки». Ежели, Алешка, наоборот читать, то получится «Буки» и «Аз»—«Ба» получится. А ежели два раза то прочесть, то «баба» получится. А вот буковка «Мыслите» – ммм. Ну-ка, Алешка, чти ее сперва, а потом чти «Аз», что получится?

Я смотрю на полуосвещенные бородатые лица жадно внимающих мужиков и бодро начинаю: Ммм-а. Ма, дядя Гриша! А ежели два раза, то выйдет мама!

Дядя Григорий, довольный моими успехами одобряюще хмыкает и гладит меня по голове.

– Пойдет дело! – говорит он – Ну, слезай Алешка с колен, отсидел уже. Хватит на сегодня.

– Дядя Гриша, а где моя мама? – спрашиваю я.

Григорий мрачнеет и машет рукой.

– Того я не знаю, никто того не знает. Нашли тебя мы совсем малым. А куда родители твои делись, того не знаем.

Лишь позже узнал я, что однажды напали разбойники на ладью, что плыла с товаром в Сердоболь[33]. Всех, кто на ладье той был, убили да в воду бросили, без всякой пощады. Посреди них и родители мои были. А меня, малого, не решились убить – никто на себя грех такой не смог взять. И порешили взять меня к себе на воспитание, вот как иногда в жизни бывает! Темна душа человеческая! Иной кровь человеческую без жалости льет, а курице голову отсечь не может из жалости. Или за собачонкой тонущей в воду прыгнет, жизнью не дорожа.

Большого ума и доброго сердца был дядя Григорий. Грамоте обучил меня. Как из мушкета стрелять или как дудочку из ивы вырезать. Где и когда рыбу ловить и как ночью по звездам дорогу найти. Как в лесу не заблудиться и как парусом управлять. Да и многому чему еще. И в монастырь Андрусовский[34] он меня отвел, за что спасибо ему особое, ибо хотя был дядя Гриша старой веры, а веру новую за ересь почитал, все же решил, что так для меня лучше будет. И вот ведь как привел Бог, что судьба ему тяжкая выпала. С молодых лет был он боевым холопом[35] у князя Федора Юрьевича Хворостинина. С князем своим ходил он в походы по царскому указу в Малороссию против поляков, а затем против шведов в Ингерманландию, под городок Шлиссельбург. Был ранен два раза, спас жизнь однажды господину своему князю Федору. Но не воздал своему слуге добром Хворостинин. Увидел однажды пьяный князь, как крестился Григорий на старый обычай двумя перстами, ругал он слугу своего много, бил ногами и драл за бороду, называя собакой Аввакума[36]. Не стерпел Григорий такого поношения, ударил пьяного князя так, что тот с ног свалился. Схватился князь за саблю, и если не бежал бы Григорий, то принял бы он смерть в ту же минуту. Дело было под городком Нотебургом, который русские осаждали в 1656 году. На суше не было спасения ему, с собаками догнали и затравили бы бежавшего холопа. Но сел Григорий в лодку и погреб подальше от берега в Ладогу, и ночь его уберегла. Ночь октябрьская пасмурной была, и он сбился и не знал, куда ему грести. Шторм разразился, и два дня швыряло его волнами так, что он уже простился с жизнью. Голодного и сильно простуженного прибило его, наконец, к устью реки Тулоксы, где его подобрал местный рыбак карел – Войтто. Два месяца находился Григорий между жизнью и смертью, но выходила его жена рыбака знахарка Сиркка. В семье Войтто жил Григорий до весны и научился понимать карельскую речь. Вернуться к мирной жизни Григорий уже не мог. По челобитной князя Хворостинина искали беглого холопа по всем городам, а уйти в места дальние, заповедные, где не ступала нога слуг царских, средств не было. Потому, как только узнал от карелов Григорий о лихих людях, что живут на дремучем острове Сало, то сразу же сел он в свою лодку и отправился к ним. Так стал бывший холоп и воин разбойником. Я же другой жизни, кроме разбойничьей, и не знал. Всех сотоварищей своих за братьев считал – они мне за семью были. И не сведи меня дядя Григорий в монастырь Андрусовский, так бы и стал я тоже убийцей, да и жизнь моя коротка была бы. Помню, причесал мне кудри мои дядя Гриша, рубашку новую, белую заставил надеть да сапожки новые же и говорит: «Вот Алешка, пойдем с тобою сейчас в монастырь. На людей посмотришь, не то совсем одичаешь тут с нашей собачьей жизнью». Мне и страшно, и любопытно было. Никогда до той поры в люди не выходил. Все на острове браживал да иногда с атаманского разрешения на соседний остров Гачь ездил рыбу ловить с сотоварищами. Хотя вроде бы и дела-то! С нашего острова рукою до монастыря подать – вон стены белеют и звон колоколов доносится. Переехали протоку, что Холодным ручьем зовется, и далее пошли. Не помню уж, праздник ли был какой, но народу много было. У меня отрока голова кругом пошла, как в ворота зашли! Были здесь и карелы, и русские от мала до велика. Я по возрасту своему всё на девок смотрел да дивился! Видно, лик у меня глупый был, так что дядя Гриша даже рот мне велел закрыть, чтобы мухи не залетели. Все ухмылялся. А уж когда в монастырь зашли и когда я красу каменную впервые увидел да росписи на стенах, иконы в окладах драгоценных при свете свечном! Сердце у меня от восхищения обмерло! Как службу церковную выслушал, не помню, все как в тумане было. Дядя Григорий исчез на время некоторое, видно, дела у него некие в монастыре были, а я того и не заметил сначала. Сказкой все было для меня. Затем еще несколько раз мы с Григорием вместе в монастырь ходили. Потом уж я тайно брал лодку и сам приезжал проповеди отца Геннадия послушать. Эти-то двое – дядя Гриша и отец Геннадий – меня к Богу и людям то и привели. Поклон мой им за то низкий.

Глава 3

Ночь в августе уже темна. Поначалу кто-то колотнул в раму оконную, слюдяную, и все, проснувшись, приподняли головы, как гуси: что там? Затем по шагам на крылечке да по покашливанию поняли: никак, атаман идет. Так и случилось. Дверь скрипнула, и голос атамана Василия загромыхал на всю избу: «Одевайтесь, ребятушки, да выходите скорее. Дело ждет». Одевались быстро, тревожно было на душе. Во дворе атаман с Петрушкой Поваром уже приготовил мушкеты со свинцом и порохом, зажег факел и всматривался в лица выходящих из избы людей. Когда вышли все объявил.

– Вот что, ребятушки. На Гаче купцы ночуют. С той стороны у них лодка да два корабля малых с товаром у берега стоят. Рыбак их высмотрел. Числом их девять. Видать, про нас не ведают, не то здесь не стали бы останавливаться, дальше проплыли бы. Брать их надо до зари, пока сонные. Мню так: ты, Григорий, человек опытный, возьмешь Петрушку да Алешку. Петрушке по воде не бегать, а парнишку пора к делу приучать. Поплывете вкруг острова, наперехват, ежели кто с ночевки от нас уйдет. Мушкеты возьмите да копья, что ли. С ними сподручней. Мы же, – обвел атаман бледные, даже при свете факела, бородатые лица, – с этой стороны высадимся да тропкой на купцов с божьей помощью выйдем. Все идем. Теперь бери свое ружжо каждый – да в путь.

– Не мало ли вас для такого дела будет? – вмешался в речь атамана Григорий. – А ну, как они не спят? Да и оружие при себе они тоже иметь должны.

– Не должно бы того быть, – подумав, ответил атаман, – люди все опытные. С мушкетов как грянем, а там, поди, все и сами лапки поднимут.

– Дай-то Бог!

Шли по тропе, лязгая оружием и глядя под ноги. Темь была, хоть глаз выколи, лишь свет от факела впереди выхватывал поблескивающие хвоей ветви елей. На берегу у лодок их встретил топчущийся в ожидании Ванька Рыбак. Увидев подходивших сотоварищей, радостно, издали уже, затараторил скороговоркой:

– И как я только их сразу не заметил! На гряду выехал, сижу. Нет клева – и все! Ну, думаю, пропал вечер! Уж спать, было, собрался воротиться. Вдруг чую! Дымом, вроде, как пахнет, да с ухою! Я носом по ветру. Откуда, думаю, дым с острову?..

Ваньку никто особенно не слушал. Мушкеты зарядили здесь же, в лодки побросали топоры, копья и сабли. Нож каждый всегда носил при себе.

– Ну, с Богом, ребята! – раздался голос атамана Василия. – Рассаживайсь!

Через минуту маленькая флотилия уже гребла к едва видимому в темноте горбу острова Гачь. Весла в опытных руках бесшумно раздвигали мелкую рябь на черной воде. Чуть спустя отряд разделился. Две лодки плыли прямо к острову, третья взяла левей, к его оконечности. Еще можно было некоторое время разобрать речь Ваньки, который продолжал рассказывать, как разведывал стоянку купцов, но уже все тише и тише. Наконец, черная смутная тишина поглотила все.

– Давай, давай! Налегай! – командовал Григорий. – Надо нам поспешать, путь у нас длинней. Опоздать можем! Пока обогнем остров, наши уже начать успеют!

Петрушка возражал.

– Не успеют, Григорий. Пока в темь такую через лес пройдут, да чтобы тихо! Вкруг остров оплыть смогем!

На весла, однако же, налегал.

Гребли Григорий с Петрушкой. Алешка сидел на кормовой скамье и сонливо ежился от ночного холода. Странным казалось ему все происходящее. Неужели вот эти, родные ему, с младенчества знакомые люди, сейчас будут убивать других, незнакомых ему людей, которые не сделали им ничего плохого. И неужели он тоже будет убивать? А как же Христова заповедь «Не убий», про которую он слышал от дяди Григория? Спросить его сейчас? Нет, слишком томно и дрёмотно сейчас. Сотоварищи рассуждают часто, что их вера правая, от предков им дана, а тот, кто крестится тремя перстами, тот дьяволу и Никону-патриарху[37]сообщник. И так выходит, что они, никонианцы, кукишем крестятся и тем дьявола тешат. Получается, что товарищи его право на убийство имеют? Тогда зачем водил его в монастырь никонианский дядя Григорий? Он, Алеша, чувствует, что дядя Гриша сам в вере своей не тверд, и не знает, где правда. Запутался он совсем. Ведь и человек хороший, и с ворогами Руси воевал, а надо же так жизни повернуться, что самого теперь по всему государству ищут, а он в разбойниках обретается! Неправильно все это! Не такой жизнь быть должна. Надо отца Геннадия о том спросить. Отец Геннадий. Раньше, когда приходили они с Григорием на проповеди в монастырь, во время речи посматривал на него с амвона отец Геннадий остро, как шило в душу втыкал. Однажды их в воротах встретил, когда они уходить уж собирались. «Олексея в следующую субботу приводи, Григорий, поговорить с ним хочу», – сказал. А у меня и душа зашлась от волнения, что такой человек строгий да мудрый меня приметил. Так с ним и познакомился, так моя жизнь по-другому пошла. Сегодня дядю Гришу спрошу, сегодня…

Алешка озяб. Поправил сонно воротник кафтана да руки под мышки упрятал. Вода журчала под веслами. Так и не заметил, как заснул, и голова свесилась на грудь.

Очнулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Сонно захлопал глазами: «Что?»

– Тихо, черт! Да проснись ты! Храп до Олонца слышно! – ворчал дядя Гриша, пробираясь к носу лодки. Петрушка хихикал, весла снимая. Лодка уже стояла почти у самого берега возле каменной гряды с другой стороны острова Гачь, и Алешка изумился, что так долго умудрился проспать. Рассвет уже тронул макушки елей на острове и на берегу, и Ладога заголубела под неясным еще солнечным светом туманной дымкой, из которой, как в волшебном представлении, постепенно прорезались горбатые силуэты островной гряды. Дядя Гриша деловито подсыпал порох на полку мушкета и аккуратно положил его рядом с собой. Алешка внимательно смотрел на островной берег. В сотне саженей от них из леса на гладь воды выползал серый язык дыма от костра. Было тихо.

– Да где же ватага-то наша? – начал было Петрушка, как вдруг резкий треск ружейного выстрела расколол тишину. – Гах! Гах!

Все трое вздрогнули. – Гах! Гах! Ааааа! – Крик человеческий слабо донесся до них и прекратился – Гах! Гах!

– Смотри! – крикнул Григорий, указывая рукой на отскочившую от берега лодку, в которой изо всех сил загребали веслами две человеческие фигурки. – Уходят! Живо на весла! Алешка, мать твою! Быстро! Быстро!

Алешка с поваром гребли изо всех сил, упираясь ногами в можжевеловые шпангоуты лодки. При каждом гребке лодка глубже зарывалась носом в воду, как будто кивала. Дядя Григорий, присев на одно колено, выцеливал на носу из мушкета гребущих беглецов, и выражение его лица стало хищным и страшным. Алешка, выворачивая голову, иногда цеплял краем глаза его широкую спину и мельтешившую впереди них лодку. «Гах!» – выстрел из мушкета был так неожиданно громок, что он выпустил весло из рук и вскочил, чтобы посмотреть, что происходит. Один из гребцов, который сидел с левой стороны, уже заваливался назад, все еще цепляясь за весло, которое свечкой поднялось над бортом лодки. Второй суетливо крутился в ужасе, не зная, что делать. В одиночку уйти от погони ему было невозможно, и он, наконец, парализованный страхом, встал в своей лодке во весь рост, подняв руки.

– Греби скорей! Лешка, собачий ты сын! – закричал Григорий, и Алешка снова взялся за весло.

– Левей, левей держите, черти! – командовал Григорий. – Налегай!

Их лодка на всей скорости врезалась в борт лодки купеческой. От сильного удара Алешка с поваром едва не свалились со скамьи. Человек с поднятыми руками не удержался на ногах и с плеском навзничь упал в воду.

– Петька! Держите за борт! – крикнул дядя Григорий, ловко перепрыгивая в купеческую лодку. Повар ухватился за ее борт и подтянул к себе. Алешка, бледный, с расширенными от ужаса глазами, смотрел на лежащее на спине безжизненное уже тело человека в белой холщовой с тонким пояском рубашке, залитой кровью. Крови было много. Она смешалась с водой на дне лодки и окрасило доски днища в чудный ало-бурый цвет. Ноги человека, обутые в лапти, так и остались лежать на скамье. Кудрявая голова откинулась назад, бородка торчала вверх. Глаза были полузакрыты, и смерть затягивала уже их стеклянной мутью.

– Ну! Н-н-у! – крикнул дядя Григорий, размахнувшись мушкетом. Алешка поднял глаза и увидел вцепившиеся в борт лодки руки второго человека, его мокрую, с прилипшими ко лбу редкими седыми прядями волос голову и глаза, полные ужаса.

– Православные! Люди добрые! – прохрипел он. – Христа Бога ради, отпустите! Жена у меня! Детишки… Все добро забирайте, молчать буду! Христа Бога… Не вы…

Он не успел договорить, как приклад мушкета раздробил ему пальцы левой руки, содрав кожу до синих костей, которые через мгновение окрасились кровью. Купец ойкнул коротко, жалко, и смолк. Он все понял. Как завороженный, видел Алешка, как медленно дядя Григорий отводил мушкет для второго удара.

– Дядя Гриша! – Алешка сорвался с места и обеими руками вцепился в тёплый ещё ружейный ствол. – Дядя Гриша! Не убивай его! Он никому не скажет! Давай отпустим! Ты сам говорил! Не убий! А как же Христос?!

Дядя Григорий, по-звериному рыча, выкручивал из рук Алешкиных мушкет, но тот мертвой хваткой держался за ствол. Тогда Григорий выпустил мушкет из рук, и Алешка от неожиданности рухнул с ним спиной в нос лодки. От удара о дно он на мгновение потерял сознание, но тут же вскочил. Дядя Григорий стоял уже с веслом в руке, снова готовый ударить купца. И на всю оставшуюся жизнь осталось в памяти Алешки, как в смертном томлении смотрел на него вцепившийся одной рукой в борт старый купец, а второй рукой – раздробленной и кровоточащей – благословил его, Алешку, крестным знамением, и губы его, дрожа, шептали неслышимое.

– Ну! Нуу-у! – уже в истерике закричал дядя Григорий, и весло в руках его тряслось. – Нууу!

Рука купца разжалась, и лицо его исчезло за бортом. Слышно было, как будто кто по дну лодки поскреб, и все стихло. С минуту все сидели неподвижно, молча. Затем Петрушка крякнул.

– Чудно! Жись прожил, но эдаково еще не видел. Его бьют, а он Алешку крещает, собака никонианская.

– Да заткнись ты… – прикрикнул потемневший и сникший, как будто из него воздух выпустили, дядя Григорий. – И ты хорош! – обратился он к Алешке. Алешка его не слушал. Его тяжко, долго рвало, и он, икая и содрогаясь всем телом, пил сладковатую озерную воду, зачерпывая ее рукой.

– Глянь, Петрушка, что там, на берегу, – махнув рукой, отвернулся Григорий к повару.

– Кажись, наши на берег выходят. Плыть надо.

На двух лодках – на купеческой Петрушка с мертвецом, а на другой Григорий с Алешкой – пристали они к каменистому берегу. Григорий затянул лодку на берег. Алешка, как окаменевший, сидел на задней скамье, глядя перед собой мертвыми незрячими глазами. Григорий, который шел уже, было, к суетящимся у купеческого лагеря разбойникам, оглянувшись на него, заколебался и вернулся назад.

– Алеша! – грузно сел он рядом с пареньком и погладил его по русой вихрастой голове. – Слышь, Алеша? Нельзя было того купца отпускать.

И Григорий почувствовал, как плечи Алешкины в плаче затряслись.

– Он бы стрельцов навел! Висеть бы нам тогда в Олонце на площади, ворон кормить. Эх, не след бы тебе к нам… А может, и того, привыкнешь.

Алешка сопел, вытирая слезы.

– Эх, жизнь ты наша собачья! – ругнулся дядя Григорий вставая. – И честно дрань, и нечестно срань!

Шаги его зашуршали по гальке, удаляясь.

– Дядя Гриша!

– Ааа?

– Дядя Гриша, ты ведь не такой… Ну, ты ведь добрый… Как же так?

– Разбитую чашку не склеишь, Алешка. Был добрый, да весь вышел.

* * *

Подходя к разбойникам, Григорий издали еще почуял неладное. Убитых уже раздели до исподнего, вещи были связаны в узлы, и все собрались гурьбой у костра, ожидая Григория.

– Что? – бросил он, подходя, заметив озабоченность на лицах.

– Григорей Михалыч! – снял шапку и поклонился ему Фаддей Клык. – Худо наше дело!

– Что? Говори скорей!

– Скирду, того, убили! – Клык вздохнул и мелко перекрестился. – Господи, спаси его и помилуй! А еще того хуже, атаман наш, Василь Василич…

Григорий потемнел лицом и потер лысую голову.

– Не, он живой, только вот голову ему проломили не пойми чем. Без чувствиев лежит! – Клык вздохнул, и все закачали головами. – Боимся, не жилец он, Василий-то. По всему видать, тебе, значит, атаманствовать.

Атаман Василий Васильевич лежал на мху между двух больших елей. Под голову ему положили свернутую рубашку, кожа с левой стороны темени была содрана и висела клочком, кость черепа была, очевидно, раздроблена и залита запекшейся уже черной кровью. Атаман лежал без сознания, и лишь иногда стон вырывался из его груди, да руки судорожно сжимались, сдирая мох с камня.

– Похоже, что прикладом или дубиною какой! – заметил Григорий. – Вроде даже и щепа торчит. А тронуть, может, и помрет. Худо!

Некоторое время судили да рядили. Никто не знал, что делать. Григорий молчал и лишь выслушивал мнения спорящих товарищей своих. Наконец поднял руку. Все смолкли. Так их всех, в молчании смотрящих на нового атамана своего, и запомнил Алешка: Фаддея Клыка, Копейку Ивана, Петрушку Повара, Ванька Рыбака, Солдата. Мало их осталось. Начал свою речь Григорий.

– Выслушал я вас, товарищи мои, и вот что вам скажу. Вы меня в атаманы выбрали, а потому слово мое вам в закон идет. Так мыслю, что и слава о нас недобрая по миру идет, и жизни тихой нам не дадут. Коль умрет атаман Василий, то надобно будет дуван наш делить по совести и всем расходиться, кому куда хочется. Но доколе жив наш атаман, то я человек ему временный. Без лекаря умрет Василий, а взять его негде. Одно только спасение ему: в деревеньке Мергойлы, что на Тулоксе-реке, живут карелы. Меня, когда бурею туда занесло, бог по болезни хотел уж к себе призвать, да выходила меня Сиркка – жена спасителя моего, рыбака одного. Войтто его величать. Вот уж кто болезни человеческие ведает, так это она! В Тулоксу Василия не повезешь, разнесется то. А Сиркке нужно бить челом, чтобы она хоть на несколько дней приехала бы да атамана глянула, а там как Бог поможет.

– Так она, Сирка эта, поди, еще язычница? – угрюмо заметил Иван Копейка. – Не быть добру, ежели ведьма языческая атамана лечить станет. От дьявола это, Григорей!

– Коли она меня выходила, так это тоже от дьявола, Иван? – рассвирепел Григорий. – Иди сам выхаживай атамана, коли так! Можешь?

Иван, угрюмый и молчаливый, отвел глаза и сплюнул.

– Ну, как знаешь, Григорий. На тебе грех…

Он не успел договорить, как Григорий, подскочив к нему, схватил за грудки и стал трясти как грушу. Лысина его побагровела.

– Грех! Грех, Ванька! Что ты знаешь о грехах? – голос Григория срывался в крик. – Ты сколько душ сегодня сгубил без вины, а? А за время, что разбойничаешь, сколько? Не от дьявола это? Грех!

К ним подскочили и растащили в стороны.

– Чего это он? Я что… я, токмо, сомневаюсь. Пусть его хоть баба Яга лечит. Раз Григорий атаманом… – бормотал, оправдываясь, Копейка. – Пускай оно…

– Теперь слушай приказ мой! – продолжил Григорий, уже успокоившись. – Я да Алешка, да еще Ванька Рыбака возьму, он помоложе-то веслами махать, сейчас же поплывем в Тулоксу. Сиркке с Войтто челом бить. В вечер вернемся, хоть пусты, хоть полны. Вы же убиенных снесите в корабли да притопите от берега подале. Товар сгрузите на одну лодку. Затем вертайтесь, Василия взяв на Сало. Скирду тоже. Там схороним. Там и нас ждите.