В объятиях XX-го века. Воспоминания

Фотография сотрудников кольцовского института (Института экспериментальной биологии). На тыльной стороне фотографии рукою моего папы Дмитрия Владимировича Шаскольского (почерк, прямо сказать, не важнецкий), написаны фамилии сотрудников института. Там же и дата: 1929 г. Верхний ряд слева направо: Минервина, Ферри, Мануйлова, Сидоров, Цубина, Шапиро, Бобров, Зенин, Купченко. Средний ряд слева направо: Камшилов, Иевлев, Трофимович, Садова, Роскин, Балихина, (фамилия сотрудника справа рядом с Балихиной в папином списке отсутствует), Фризен. Первый ряд слева направо: фамилия сотрудницы крайней слева отсутствует, за ней сидят Успенская, Эпштейн, Зиновьева, Маркович, Верховская, Стоянов.

Не исключено, хотя никаких сведений у меня об этом нет, что фотография сделана Д. В. Шаскольским. Он все годы своей жизни увлекался фотографией и фотографировал почти как профессионал.

Дмитрий Дмитриевич Ромашов, один из основоположников экспериментальной генетики популяций. Фото из коллекции Д. В. Шаскольского

Эта фотография, по-видимому, была сделана на биостанции Кропотово. Честно говоря, не знаю, кто из сотрудников, представленных на этой фотографии, работал в каком из двух институтов. Думаю, что в основном на ней сотрудники лаборатории Л. Я. Бляхера Института экспериментального морфогенеза, а мой папа (крайний справа в верхнем ряду), который в то время ухаживал за моей мамой, Э. Г. Ломовской, является тут примкнувшим сотрудником кольцовскоо института. Знаю на этой фотографии лишь немногих. Сидит справа в первом ряду Валентин Замараев. Второй ряд справа: жена Замараева (по-моему, её звали Галя, помню, что оба они были близкими друзьями моих родителей), Леонид Яковлевич Бляхер, Эмма Григорьевна Ломовская (моя мама). Третий ряд: крайний слева Семён Яковлевич Залкинд. Рядом с С. Я. Залкиндом в том же ряду стоит Ольга Григорьевна Гольцман.

Оригинал письма Сергея Сергеевича Четверикова, посланного моему папе Д. В. Шаскольскому через несколько месяцев после сессии ВАСХНИЛ, круто изменившую к худшему и без того непростую судьбу выдающегося учёного. Перепечатанное письмо приводится в этой главе.

Вот в этом великолепном здании многие годы был роддом Грауэрмана. Там я (Н. Л.) и появилась на свет. Теперь уже не хочется упоминать ещё раз дату своего рождения.

Чудом сохранившееся фото из альбома с моими (Н. Л.) детскими фотографиями. Наташа старшая и я на биостанции в Кропотово. Я ещё не понимаю, что мы плывем на лодочке.

Мне (Н. Л.), наверное, около двух лет. С такими железными леечками, как я заметила, детки до сих пор играют в 21 веке даже в Америке.

Хорошо в Кропотове, но на всякий случай крепко держусь за мамину руку.

Кропотово, вторая половина 30-х. Сидят: в первом ряду моя (Н. Л.) тётя Валя, во втором ряду: слева направо: я, моя мама Муся Ломовская, Дмитрий Шаскольский, его дочь Наташа Шаскольская, мама Наташи Ольга Григорьевна Гольцман.

Кропотово. Наташка (я, Н. Л.) – капризуля. Согласилась сниматься, только надев на руку мамины любимые часы. Подозреваю, что это те самые часы, которые были подарены маме Н. И. Рябовым, её первым мужем и моим отцом.

Ах, это коварное Кропотово!

9-ый или 10-ый класс школы, где Лёня, Л. М. Фонштейн (1932–2014), мой будущий муж, учился с 5-ого класса. В первом ряду второй слева Лёня. Крайний слева во втором ряду – Егор Заварзин (Георгий Александрович Заварзин (1933–2011), будущий выдающийся микробиолог, академик РАН.

Моя (Н. Л.) мамочка очень меня любила, и я отвечала ей тем же.

Кончилось лето, а с ним и трудовая и дачная жизнь в Кропотово Первый слева – Валя Замораев, третья – мама со мной еще совсем маленькой, рядом Валина жена Галя Виноградова с дочкой Алёной. Едем на телеге, наверное, до ближайшей железнодорожной станции.

Дома тоже хорошо. Кто подарил медведя, конечно, не помню.

Мне уже 4 года и 9 месяцев. Снимок сделан у нас дома на Малой Бронной. Хорошо помню наши стулья, которые служили нам ещё долгие годы после войны.

Глава 4

Военные и первые послевоенные годы

Мне было неполных шесть лет, когда началась война. При первых бомбежках Москвы в котельную нашего дома, используемую в качестве бомбоубежища, попала зажигательная бомба. Мы были там с мамой, и я хорошо помню, как тушили пожар. Потом после сигнала воздушной тревоги мы стали ходить на станцию метро Маяковская, расположенную в 10–ти минутах от нашего дома глубоко под землей. Осенью 1941 года мы с бабушкой Любовь Петровной и с дедушкой Григорием Иосифовичем уехали в эвакуацию, а мама с папой еще оставались в Москве. Помню бомбежку нашего парохода по пути в г. Плёс на Волге. Через короткое время из Плёса переехали в г. Киров, где оказались дальние родственники дедушки. Дедушка до этого работал несколько месяцев на трудовом фронте под Москвой, застудил почки и скончался в начале 1942 года в г. Кирове в возрасте 56 лет. Его могилу найти не смогли. Помню, что он уже больной сокрушался, что я, уже «взрослая» девочка, а читать ещё не научилась. У бабушки была иждивенческая карточка, и мы голодали. До сих пор помню потрясающий вкус солдатских сухарей. Часть поломанных сухарей отбраковывали, не посылали на фронт и отоваривали по карточкам. Помню как продавщица в магазине отламывала и давала мне и другим детям кусочек от хлеба, уже выданного по карточке. И как каждая крошка хлеба, упавшая на стол, немедленно отправлялась в рот.

Мама с папой оставались в Москве (папа на костылях) и по рассказам обсуждали возможность ухода из Москвы пешком. В ноябре 1941 года, когда немцы были уже в подмосковье, они эвакуировались из Москвы вместе с Военно-ветеринарной академией, в которой работала мама, в город Аральск на берегу Аральского моря в Казахстане. Мама более полугода ничего не знала о нашем местонахождении и пыталась нас разыскать. Имея слабую надежду застать нас у дальних родственников в г. Кирове, она, благодаря имеющейся у неё на руках справке из военной Академии и своей необыкновенной энергии, пересаживаясь с поезда на поезд, в самое тяжелое военное время, приехала в г. Киров и вывезла нас с бабушкой в г. Аральск. Своего горячо любимого ею отца она в живых уже не застала.

Через месяц солнышка и еды я стала поправляться. Только молочные зубы совсем разрушились, потом эта голодная пора сказалась и на постоянных.

Вскоре Академия переехала в г. Самарканд. Папа тоже устроился в Академии на временную работу. Преподаватели Академии жили в большом помещении, наверное, зале, перегороженном занавесками. Мы жили на сцене вместе с семьями Кошелевых и Залкиндов. Спасали пайки, выдаваемые кандидатам наук. Топили саксаулом, главным деревом пустыни, растущим в окрестностях Самарканда. Жена С. Я. Залкинда собирала детей и читала нам русских классиков. Она была очень красивая даже по моим детским воспоминаниям. Помню, как мы все боялись, когда она читала гоголевского Вия. Мы с Мишей Залкиндом и Толей Дворкиным (сыном другого преподавателя) все свободное время играли в войну на пустыре около дома. Папа в 1943 и 1944 годах был старшим научным сотрудником, генетиком во ВНИИ каракулеводства в отделе разведения каракулевых овец. На меня большое и тяжёлое впечатление произвело его упоминание, что каракульча – это шерсть ещё не родившихся, доставаемых из утробы матери овец. Моя бабушка Любовь Петровна вернулась в Москву из эвакуации в 1943 году, боясь за сохранность нашей московской квартиры. Однако нашему соседу по лестничной клетке чудом удалось её спасти от заселения и полного разграбления. Телефон, конечно, отключили и у нас его не было вплоть до 1957 года, несмотря на многочисленные хлопоты по его установлению.

Мы с мамой и папой вернулись из эвакуации вместе с Академией в 1944 г. В стенном шкафу у нас в квартире долго хранились куски саксаула и куски соли из Аральска.

Мама продолжала работать в Академии, а папа в 1944 году был зачислен на должность старшего научного сотрудника, а с 1958 года заведующего лабораторией генетики и селекции во ВНИИ прудового рыбного хозяйства и работал там вплоть до 1961 года.

Несколько слов о нашем доме на Малой Бронной и о наших соседях. В 30-х годах наш первоначально четырехэтажный дом надстроили, и он стал шестиэтажным. На верхних этажах поселилась московская номенклатура в ранге министров и замминистров. Уж очень лакомым кусочком была и осталась улица Малая Бронная и, особенно, местоположение нашего дома напротив Патриарших прудов, переименованных вскоре в Пионерские. В двух подъездах нашего дома провели лифты, которые, проехав первые четыре этажа, останавливались только на пятом и шестом этажах. В нашем подъезде, да и в соседнем в конце 30–х годов арестовали, практически, всех глав семейств. На 1-ом этаже в нашем подъезде осталась жить Фаина Захаровна Кафенгауз, у которой мужа арестовали, а сын погиб в первые дни войны. На 2-ом этаже квартиру занял высокопоставленный партийный работник, который ни с кем из соседей не общался и его дочка никогда не гуляла во дворе. На этом же этаже уплотнили квартиру Рассоловых, арестовав отца Бори Рассолова и поселив там большую шумную семью. На 2-ом этаже жила в одной небольшой квартире семья Менделевых – мать Фаина Моисеевна и две ее дочери с семьями. Одна из них, Юлия Марковна, писаная красавица, жила с мужем, дочерью от первого брака Лией Канторович и умственно отсталым сыном Тёмой. Где-то в интернете промелькнуло, что они с мужем долго работали за границей, чуть ли не разведчиками. В мое время они оба служили в адвокатской конторе. С. Менделевыми мы общались часто и в крайних случаях ходили к ним звонить по телефону.

Лия Канторович геройски погибла в августе 1941 года, подняв в атаку бойцов, у которых убили командира. О ней до сих пор есть много упоминаний на российских веб-сайтах. Была она, по воспоминаниям, очень красивой, и одно время, говорят, за ней ухаживал Александр Галич.

Когда умер муж Юлии Марковны, а сестра Рая Марковна с семьей дочери в 60-х годах уехала в Израиль, она через несколько лет, поняв, что не в силах больше ухаживать за больным сыном, покончила его и свои счеты с жизнью.

В одной из квартир на нашей лестничной клетке жила семья Суздалевых, тоже без главы семьи, в другой – наш сосед, очень пожилой человек с сестрой, стараниями которого во время войны сохранилась наша квартира. Общалась я, в основном, с нашим соседом со 2-ого этажа, Борькой Рассоловым. Помню, как мы в тайне от родителей ездили по Москве и даже в подмосковные музеи, часто играли у нас или у них дома. Когда у нас появился рояль (1949 г.), играли под роялем.

Позже мы с Лёней, моим мужем, как-то встретили Бориса в метро, когда уже не жили на Малой Бронной. Он потерял грудного ребенка и мать, которая умерла от рака в совсем ещё молодом возрасте. Борис стал изобретателем, работая над внедрением капельного полива в засушливых районах. С увлечением рассказывал об этом у нас в гостях.

На четвёртом этаже жила семья Казанцевых. Мужа Любовь Александровны – моей учительницы музыки на протяжении всего моего пребывания в музыкальной школе, арестовали до войны. В одну из комнат их квартиры поселили семью Старостина, знаменитого футболиста и тренера футбольной команды (кого из братьев Старостиных, я не знаю). Вскоре арестовали и его, и в маленькой комнате остались жить его жена и дочь.

В комнате Любовь Александровны стояли хорошее пианино и старинная добротная мебель. Каждую неделю к ней приходили ее приятельницы для партии в преферанс и раскладывания пасьянсов. В другой комнате жила ее дочь с мужем и внучкой Любовь Александровны Леной. Лена, по-моему, стала впоследствии виолончелисткой, вышла замуж за музыканта, и ее двое детей играли на Патриарших прудах вместе с нашей дочкой Олей.

После войны в нашей небольшой трёхкомнатной квартире жила моя бабушка Любовь Петровна, мама с папой, я и моя родная тетя Валя. В подростковом возрасте она много времени проводила во дворе нашего дома. Дворовая компания часто заходила к нам домой. От этих визитов остались большие вмятины на столовых серебряных ложках, которые использовались компанией в качестве музыкальных инструментов.

До войны Валя заболела тяжелой формой туберкулёза и несколько довоенных лет провела в туберкулезных санаториях в Крыму. Во время войны закончила медицинский институт и в конце войны была мобилизована в армию. В. Москву вернулась в 1946 году. Вскоре после окончания ординатуры по рентгенологии она по распределению уехала работать рентгенологом в г. Великие Луки и прожила там до своей кончины в 2005 году. В. Великих Луках вышла замуж за актёра Великолуцкого драматического театра и родила дочку Галю. В 1955 году у нее была возможность устроиться в больницу и получить комнату в районе Лионозово, который вскоре стал одним из районов Москвы. Она была очень хорошим рентгенологом и, главное, прекрасным диагностом. Главный врач Центральной больницы в Великих Луках валялся у нее в ногах, умоляя ее остаться, и она осталась в Великих Луках и работала очень долго, даже уже и в пенсионном возрасте. Все в Великих Луках её знали, пока она работала, а потом, конечно, быстро забыли. После ухода на пенсию, вплоть до нашего отъезда в Америку в 1992 году, она жила в Москве в нашей с Лёней семье, изредка наведываясь в Великие Луки.

После возвращения в Москву из эвакуации я пошла учиться в начальную школу на Малой Бронной, а с 4-ого класса училась в 124–ой женской школе, расположенной на Большой Бронной. В 2017 году, уже давно живя в Америке, впервые удосужилась прочесть необыкновенную серию книг Александра Бенуа, которая была уже много лет в нашей домашней библиотеке. Собирал библиотеку Лёня, мой муж. И я почувствовала, что в нашем детстве сохранились какие-то жалкие остатки той жизни, которую описывает в своей книге Александр Бенуа. Вернее, книга всколыхнула некоторые воспоминания детства.

Я подолгу играла в нашем дворе. Не помню никаких эксцессов. Играли в казаков-разбойников, в лапту, штандер, в «замри», в прятки (раз, два, три, четыре, пять – я иду искать), в «фанты». Если ссорились, то потом в знак примирения протягивали друг другу мизинцы, приговаривая: «мирись, мирись, мирись и больше не дерись, а если будешь драться, я буду кусаться!». Как это ни смешно, вспоминается, что если мы с моим мужем ссорились или он меня обижал, то он никогда не просил прощения. В крайнем случае, протягивал мне мизинец, но чаше это делала я.

Во двор часто заходили старьёвщики и унылыми голосами возвещали: «Старьё берём!». Но по-моему, никакого старья в послевоенные годы ни у кого уже не было. Ходили и мужчины с перекинутой через плечо точильной машиной и на весь двор, а иногда и в подъездах раздавалось: «Точить ножи, ножницы, бритвы править». Для них работа находилась. Наверное, работали в какой-нибудь артели.

По приезде в Москву мои родители часто встречались и дружили с Марианной Петровной Шаскольской (тетей Майей), папиной двоюродной сестрой, и ее мужем Эммануилом Ильичом Адировичем (дядей Эммой). Мою маму, тоже Эмму, дома звали Мусей. Оба и тетя Майя, и дядя Эмма уже были известными физиками.

В день победы мы с папой и мамой, тётей Майей и дядей Эммой ходили на Красную площадь, благо она была совсем недалеко от нашего дома, а салют в честь дня победы смотрели с Каменного моста. Я совсем сморилась, и дяде Эмме пришлось какое-то время нести меня на руках. Как сейчас помню.

В компанию, которая часто собиралась у нас, входили также папин родной брат Глеб и его жена Нина. Эти первые послевоенные годы вспоминаются по этим встречам – играли в шарады, другие «интеллектуальные игры», смотрели мои кукольные представления, я еще и пела и начала играть на взятом на прокат пианино. Все почему-то терпеливо всё это слушали.

Несмотря на напряженные времена, отправляли друг другу шуточные телеграммы. Вот одна из них: «Иду на ты, готовь торты, субботу, Глебы и Киты». «Киты» – это тётя Майя и дядя Эмма. Наша семья звалась «карасями». Вот еще один «шедевр» уже обмена телеграммами:

«Поздравляем днем рожденья, мы прибудем в воскресенье. Срочно жарьте поросёнка. Карасиха с карасёнком».

Ответная телеграмма не замедлила прибыть:

«Вы забыли, образины, что закрыты магазины. Не видать Вам поросёнка, мы зажарим карасёнка».

Сейчас (2017) вдруг вспомнилась радиопередача, которой мы с мамой вместе очень увлекались несколько послевоенных лет подряд. Это «Клуб знаменитых капитанов». Я даже вспомнила сейчас все слова песни, которой открывалась каждая передача. Записала и, конечно, сразу посмотрела в интернет, а там во всех подробностях описан путь этого радиоспектакля для детей. Включали свою черную тарелку, единственную связь с внешним миром. Особенно любили под эту передачу наряжать новогоднюю ёлку. Другие передачи помню смутно, кроме необыкновенных музыкальных передач.

Для тех, кто поленится посмотреть в интернет, привожу из него небольшую информацию:

«КЛУБ ЗНАМЕНИТЫХ КАПИТАНОВ» – цикл научно-познавательных передач для школьников. Вечером, в канун Нового 1946 года, после закрытия школьной библиотеки шесть оживших героев книг основали Клуб Знаменитых Капитанов. Это были: Тартарен (А. Доде, «Тартарен из Тараскона»), Робинзон (Д. Дефо, «Робинзон Крузо»), Гулливер (Д. Свифт, «Путешествия Гулливера»), Мюнхгаузен (Э. Распе, «Удивительные приключения барона Мюнхгаузена»), Гаттерас (Ж. Верн, «Путешествия и приключения капитана Гаттераса»), Капитан Немо (Ж. Верн, «20 тысяч лье под водой» и «Таинственный остров»). Они совершают путешествия по морям и океанам, по разным странам, рассказывают о своих приключениях, о географических открытиях, о встречах с мореплавателями, редкими птицами и животными, разбирают письма юных друзей Клуба, проводят среди радиослушателей различные конкурсы. В дальнейшем к членам Клуба присоединяются герои множества других книг: Дик Сенд (Ж. Верн, «Пятнадцатилетний капитан»), Артур Грэй (А. Грин, «Алые паруса»), капитан Григорьев (В. Каверин, «Два капитана») и другие.

Авторы сценария – Владимир Крепс, Климентий Минц

Редакторами радиопьес в разное время были – Т. Красина, А. Дитрих, Т. Седых…

Режиссеры – Р. Иоффе, Н. Александрович, Т. Сапожникова и другие.

Передача выходила с декабря 1945 г. до начала 1980-х г.г.» Конечно, книги, герои которых участвуют в передаче, прочитаны. Так как я сама полностью уже сейчас вспомнила слова песни знаменитых капитанов, то привожу слова этой песни:

В шорохе мышином,В скрипе половицМедленно и чинноСходим со страниц,Шелестят кафтаны,Чей-то меч звенит,Все мы капитаны,Каждый знаменитНет на свете далейНет таких морейГде бы не видалиНаших кораблей,Мы полны отваги,Презираем лесть,Обнажаем шпагиЗа любовь и честь.

В 1947 г. у тёти Майи с дядей Эммой родилась дочь Вера, а в самом конце 1948 года – другая дочь, Майя. Она родилась в день рождения тети Майи, а ее сестра-близнец, умерла при родах, оставив тяжелую травму в сердцах родителей. Прошло не очень много времени, и они расстались.

Тётя Майя осталась одна с двумя маленькими дочками, громадной нагрузкой ученого и педагога, в одной комнате коммунальной квартиры, заваленной книгами. До моего замужества я тесно с ней общалась, думаю, что немного помогала.

Проводила часть летних школьных каникул в академическом поселке Луцино близ Звенигорода, где Марианна Петровна (тётя Майя) снимала небольшой домик на территории дачи академика Евгения Алексеевича Чудакова. Конечно, при детях всегда была няня, а тётя Майя и моя мама приезжали в воскресенье, нагруженные выше головы сумками с продуктами. Я спала на чердаке, а Вера и Майя очень рано будили меня пионерской прибауткой: «Вставай, вставай, дружок…» Туда же в Луцино часто из Ленинграда приезжала сестра Марианны Петровны, Тамара Петровна Шаскольская с дочерью Таней. Она всю жизнь жила в Ленинграде и преподавала в школе. По ней сразу можно было догадаться о ее профессии.

Марианна Петровна дружила с моими родителями всю жизнь вплоть до ее кончины в 1983 году. Ее дочь Верочка тоже имеет двух дочерей Лизу и Надю и внуков. В начале 90–х Вера вышла второй раз замуж за француза. Зовут его Христиан. Оба они работают. Вера преподает в Сорбонне. Мы с моим мужем Лёней были у них в Париже в 2001 году. Вдруг она нам позвонила, когда я пишу эти строки. Олечка, наша дочь, тоже, конечно, была в гостях у Веры и Христиана, когда приезжала на конференцию в Париж из Америки. Верочка сейчас единственная, но очень прочная ниточка, которая связывает меня с Шаскольскими.

Весной 2013 года мы провели чудесную неделю вместе с Верой у нас в Калифорнии. Она неожиданно решилась и приехала, такая энергичная, родная, талантливая (есть в кого), с великолепной памятью, всегда прочно припаянная к компьютеру. Вспоминала массу мелочей из своего детства, нашего общения и даже стихи своего папы, написанные по поводу длительной командировки моего папы в Берлин:

Сидит в Берлине бедный Дима, ему жена необходима.Несчастный, даже в женский день он просидел один, как пень.

Возвращаюсь в те далекие послевоенные. Транспорт в Москве переполнен. Мама в толкучке, как львица, защищат меня, почти не стесняясь в выражениях. Я ее не одобряю. Каждую неделю к нам в гости приходит дедушкин родной брат, дядя Саул с женой тетей Ганей, бабушка печет всегда один и тот же пирог, и все пьют чай. Они приходят к нам пешком с Петровки. Навещают нас и другие дедушкины братья дядя Соломон с женой и дядя Миша – главный инженер Ижевского металлургического завода, когда приезжает в Москву в командировку. Мы тоже часто ходим в гости к дяде Саулу и тёте Гане в их большую квартиру на Петровке. Их сын Теодор Саулович, красивый и умный парень, женился несколько раз. От первого брака у него дочь Ира, которую бабушка с дедушкой растили до 9 лет, а потом ее мама, разведясь с Тодей, увезла их внучку, и они уже никогда ее не видели. Помню Тодину вторую жену. Я ее за глаза называла фифочкой. Она работала на дому, разрисовывая кисточкой фарфоровую посуду, которую потом обжигали, чтобы рисунок сохранялся. С тех пор мне всегда хотелось разрисовывать посуду, и я Тодину жену долгое время вспоминала, когда видела красивый рисунок на фарфоре. После неудачных женитьб сына старики потеряли квартиру, отдавая по комнате Тодиным женам, и оказались в коммунальной квартире, но тоже где-то на Петровке. Тодя, наконец, женился на женщине, которую очень любил, прожил с ней долгую совместную жизнь и, когда она умерла от рака, не захотел жить без нее.

Его жена Катя была прекрасной женщиной и хозяйкой, они усыновили мальчика Сашу, с которым в детстве имели проблемы, но потом Саша вырос и очень хорошо к ним относился. Тодя всегда, вплоть до нашего отъезда в Америку, звонил нам ровно через минуту после наступления очередного Нового года. Потом нам так не хватало его звонков.

Бывали в нашем доме, помимо Глеба, и другие папины братья Борис и Николай. Один из братьев Виктор Владимирович (до войны он был геофизиком, сейсморазведчиком), работал в нефтяном институте и Всесоюзной конторе геофизических разведок до июня 1941 года. 29 июня 1941 года он пошёл добровольцем в армию и был направлен в Московскую коммунистическую дивизию политбойцом. 10 июля от него пришло домой последнее письмо. А в октябре 1941 года пришло извещение, что Виктор Владимирович Шаскольский пропал без вести. Так с тех пор все попытки найти его следы в военных документах ни к чему не привели, и его родители до самой их кончины его безутешно оплакивали.

Часто к нам заходил и Владимир Борисович, отец моего папы. Он заходил и тогда, когда папа после войны был в длительной командировке в Германии. Ещё до войны, когда выросли дети, он оставил семью и женился на своей первой привязанности, Вере Антоновне Залеской. Она его и похоронила. Помнится, что Владимир Борисович и Вера Антоновна жили в крохотной комнате в коммунальной квартире. Сыновья, хотя все, кроме Николая, были уже взрослыми, тяжело переживали уход Владимира Борисовича из семьи, но продолжали с ним общаться. Папа с мамой и со мной тоже бывали у него. Как я уже упоминала, я хорошо помню последнюю с ним встречу, когда я навестила его зимой в подмосковном санатории. Он подарил мне чудесную поездку по зимней дороге в санях, запряженных лошадьми.