В объятиях XX-го века. Воспоминания

В начале 80-х мы перестали снимать подмосковные дачи. В последнее подмосковное лето еле унесли ноги с дачи, хозяином которой оказался наркоман. Дачу сдала его жена, которая потом исчезла. Уехали с дачи, прихватив бедную, не кормленную хозяином маленькую собачку. Ее взяла к себе Анина няня. Все последующие годы Анечку летом попеременно пасли в Прибалтике – Эстонии или Литве. Жили обычно около озер, в красивых местах, хорошо питались и даже кое-что покупали из того, что уже давно нельзя было купить в Москве. Пару раз в 80-е по 10–12 дней отдыхали зимой по блату (путёвки туда нам доставала подруга Миры, Лёниной сестры) в доме отдыха санаторного типа, принадлежащего крупному авиазаводу. Рабочих и нас вместе с ними еще хорошо кормили. Мы (особенно, конечно, я) наслаждались лыжными прогулками, ходили по темному лесу в кино в соседний санаторий. Каждую субботу и воскресенье в нашем доме отдыха в отдельном корпусе отдыхало заводское начальство, а мы пользовались буфетом, который приезжал вместе с ними, покупая там, главным образом, уж самый дефицит, банки с консервированными ананасами.

В 1987 году я поехала вместе с Олей, Анечкой и Мишей на горнолыжную станцию в Карпатах. Только там я почувствовала, что отношения между Олей и Мишей стали портиться. Мы всегда относились к Мише хорошо. И вдруг я неожиданно увидела, как плохо он стал относиться к Оле, и ее многочисленные усилия сглаживать конфликты ни к чему не приводили. И действительно, после почти десяти лет совместной жизни они разошлись по Мишиной инициативе. Он не претендовал на их квартиру, и она впоследствии по сложному обмену досталась папиному внуку Володе, сыну старшей Наташи.

Оля с Анечкой переехали в квартиру моего папы, а папа после первого инсульта переехал жить к нам. Мы, фактически, вдвоем в нашей последней московской квартире и не жили. Сначала несколько лет жили с молодой семьей, потом даже с Аниной няней, а потом много лет с нами жила моя родная тетя Валя, сестра моей мамы, когда она ушла на пенсию. Папа прожил у нас недолго, и опять приехала к нам совсем одинокая тётя Валя, которая жила у нас до нашего отъезда в Америку. Ее родная дочь, моя двоюродная сестра Галя, уже очень давно жила с сыном в Швеции, переехав туда из Израиля. Один раз Валя ездила в Швецию уже в 80-х. Связь с дочерью поддерживалась в письмах и небольших посылках. С разрывом менее чем в два года (в 1986 и 1988 годах) мы с Лёней оперировались в онкоцентре, сначала я, а потом и он. Оба раза нас туда мгновенно устраивал Николай Павлович Бочков. Он в течение многих лет был директором Института медицинской генетики и занимал различные высокие административные посты в президиуме АМН СССР.

Я с Николаем Павловичем Бочковым познакомилась в далеком 1965 году на симпозиуме в Чехословакии, посвященном столетию со дня открытия законов Менделя. Потом периодически виделись уже в Москве на разных научных конференциях, встречались, как старые знакомые. С Лёней и в 70-е, и в 80-е годы у Н. П. Бочкова были частые деловые контакты и очень непростые рабочие взаимоотношения.

После моей операции в онкоцентре в 1986 году я на какое-то время впала в глубокую депрессию и уж не знаю как, но вывел меня из нее Миша, забежав на минуточку к нам домой. Я была ему очень благодарна. Когда мы неожиданно узнали в 1988 году, что и Лёне предстоит онкологическая операция, мы просто не могли поверить, что на нас опять свалилось такое несчастье. Но хирурги в обоих случаях вернули нас к жизни.

Оля защитила кандидатскую диссертацию в 1988 году и, наверное, впервые в жизни надела на банкет в честь защиты юбку, которую Лёня привез ей из Чехословакии. Банкет, конечно, был у нас дома. Мужчины, присутствующие на банкете, были в шоке, т. к. были приятно удивлены, увидев Олю в совершенно новом обличье. Лёня в это время был в очередной командировке, т. к. курировал одну из научных программ по взаимодействию со странами СЭВ. Оля тогда уже в течение многих лет была исполнительницей бардовских песен. Она знала их бесчисленное множество и производила на аудиторию сильное впечатление своим прекрасным исполнением. Пели на банкете по очереди с Сережей Миркиным, который долгие годы работал в лаборатории Р. Б. Хейсина, и Оля дружила с ним и его женой Леной. Вскоре Оля поступила на работу в институт микробиологии АН СССР, правда, там не было абсолютно никаких условий для работы молекулярного биолога.

Ситуация в стране стала молниеносно меняться и неожиданно стал приоткрываться железный занавес. Оля сразу, ничего нам не говоря, послала свое резюме в разные страны и готова была ехать даже в Австралию, куда её немедленно пригласили.

А научная жизнь в мире, в том числе и в области микробной генетики, продолжала интенсивно развиваться. Как всегда, функционировал Международный симпозиум по биологии актиномицетов (ISBA). Сначала на этих ISBA симпозиумах превалировали доклады по актиномицетам рода Streptomyces, которые образовывали большинство используемых в медицине антибиотиков. Поэтому на обоих симпозиумах присутствовала практически одна и та же стрептомицетная публика. Я участвовала в работе 4-х симпозиумов по биологии актиномицетов в 1985 году (Венгрия), в 1989 году и в 1991 году (США, Денвер и Мадисон) и в 2001 году (Канада).

В 1994 году ISBA должна была состояться в Москве, и я была выбрана председателем московского симпозиума. На последнем заседании симпозиума в Мэдисоне в 1991 году мне пришлось выступить и пригласить всех присутствующих принять участие в московском симпозиуме. В момент, когда раздались аплодисменты, я как-то вдруг почувствовала, что это мой звездный час. Но это состояние продолжалось совсем недолго. Так случилось, что в 1992 году я уже приехала работать в Америку, и мы с профессором Ричардом Хатчинсоном, который пригласил меня к себе в лабораторию в качестве приглашённого профессора вместе с супругом, приготовили и отправили в Москву несколько сот экземпляров первого информационного письма. Но я уже не смогла участвовать в этом московском симпозиуме из-за сложности оформления документов для выезда из Америки в Москву.

Теперь тематика этих симпозиумов резко изменилась и доклады, в основном, посвящены актиномицетам других родов. На последнем таком симпозиуме в 2012 году выступал с докладом Сергей Зотчев, мой молодой коллега еще по Московскому институту, наш коллега и близкий друг по работе в Мадисоне. Несколько лет после работы в лаборатории Р. Хатчинсона он стал заведующим лабораторией в Транхейме (Норвегия), а теперь с семьей живет и работает в Германии, и мы при оказии видимся с ним, его женой Ольгой и дочерьми Катей и Наташей.

Да, как-то стало труднее писать. Наверное, потому, что не просто выкроить время, чтобы продолжить эти воспоминания. И еще давит груз того, что надо это все отредактировать. Тревожат мысли, надо ли было вообще за все это браться. Хотя представляется, что в данный момент, как это ни удивительно, для меня сейчас это самое интересное занятие. И совершенно невозможно представить, как сложится судьба этих воспоминаний и найдутся ли вообще хоть какие-нибудь читатели. Да, и еще я всегда очень сожалею, что не обладаю зорким зрением, поэтому отношусь с большим пиететом к людям, которые все вокруг замечают. Кумиром в этом отношении у меня всегда был писатель Иван Бунин. К ним относится и Дэвид Хопвуд, выдающийся ученый и человек. Но если бы я обладала этим даром, то воспоминания сильно бы увеличились в объеме.

Моя зоркость, как мне кажется, распространилась исключительно только на мою научную работу и только в период моей активной научной деятельности. Ладно, все равно, отступать некуда.

В 1986 году осенью состоялся очередной международный симпозиум GIM86 в г. Сплит в Югославии. Меня пригласил сделать доклад на своей секции Джузеппе Сермонти. Я уже упоминала о нем как об одном из двух родоначальников генетики актиномицетов. Он дружил с С. И. Алиханяном, приезжал в его лаборатория вместе со своей женой и коллегой Изабеллой Спада-Сермонти еще в 60-х годах, посылал ему и мутанты модельного штамма S.coelicolor A(3)2.

В день приезда в Сплит было жарко, и я неосторожно выпила залпом стакан холодной воды и совершенно охрипла. Ни искупаться в роскошном море, которое плескалось в нескольких метрах от отеля, ни пообщаться толком. Правда, на следующий день после нашего приезда ко мне подошел Гриша Ениколопов из Московского института молекулярной биологии и заметил, что он еще никогда не видел советского ученого, который бы пользовался такой популярностью на зарубежном симпозиуме. Конечно, он преувеличивал. Помню, что Дэвид Хопвуд познакомил меня со знаменитым Стэнли Коэном из Стэнфордского университета, рядом с которым мы сейчас живем. Он мельком скользнул по мне взглядом, хотя уже несколько лет работал с актиномицетами. В этот вечер все долго веселились и танцевали под зажигательную музыку югославского оркестра.

На следующий день я все-таки искупалась. К докладу голос почти восстановился. В докладе, где моими соавторами были старожилы нашей лаборатории Нора Мкртумян, Таня Воейкова и Лида Емельянова, были представлены данные конструирования фаговых векторов с использованием и без использования методов генной инженерии. Разнообразные варианты последних были отобраны в фаговом потомстве лизогенных штаммов, содержащих в своей хромосоме два профага. Эти векторы, образованные в результате рекомбинации между двумя профагами, в дальнейшем были нами широко использованы для изучения взаимодействия фага phiC31 с продуцентами антибиотиков. Эти исследования заложили основу для использования в наших с Лёней работах уже в Америке фаговых векторов, сконструированных на основе фага phiC31 в качестве переносчика клонированных актиномицетных генов не только в модельные актиномицетные штаммы, но и в продуценты антибиотиков, используемые в медицине. Это имело большое значение для идентификации генов антибиотикообразования в актиномицетных хромосомах и для последующего изучения функций этих генов, чем мы и стали активно заниматься, уже приехав в Америку.

Много общались на этом симпозиуме с югославскими коллегами, которые многие годы очень успешно работали с актиномицетами Марией Алачевич, Владимиром Деличем, Ясенкой Пигач, с которой мы подружились и переписывались. Югославская фармакологическая компания Плива была одной из ведущих в Европе в области селекции высокоактивных продуцентов антибиотиков. Улетала я в Москву из аэропорта в Дубровнике. Дорога из Сплита вилась вдоль моря. Автобус выехал рано, хотелось спать. Но невозможно было оторвать глаз и пропустить красоты моря и многочисленных островов на всем протяжении пути. Живописным был и город Дубровник. Во время симпозиума я спросила у Дэвида Хопвуда, не хочет ли он все-таки когда-нибудь приехать в Москву, и вдруг он сказал, что хочет. Вернувшись домой, я написала директору нашего института В. Г. Дебабову, как и полагалось, бюрократическим стилем, докладную о большой целесообразности приглашения для посещения института с докладами двух крупных английских генетиков Д. А. Хопвуда и К. Ф. Четера с супругами. В министерстве согласились и выделили деньги для их визита.

Визит Джойс и Дэвида Хопвудов и Джейн и Кита Четеров состоялся в 1988 году. Сначала поехали впятером на несколько дней в Ленинград. На кафедре генетики ЛГУ нас встретил ее заведующий Сергей Георгиевич Инге-Вечтомов, которого я хорошо знала долгие годы просто как Серёжу. Ленинград – отдельная вотчина, что сразу почувствовалась в том, как откровенно Сергей Георгиевич стал рассказывать нашим гостям о положении в стране. Я бы в то время еще не решилась. Попросил он сопровождать нас Никиту Николаевича Хромова-Борисова (наверное, потому, что он тоже имел двойную фамилию), одного из ведущих сотрудников кафедры. Мы об этом ни разу не пожалели. Для нас, конечно, он все время был просто Никитой. Дэвид сразу оценил его достоинства. Поселили нас в роскошном отеле для иностранцев с видом на Финский залив. Меня, правда, запихнули в комнату рангом ниже, но я не стала качать права.

Кормили по буфетной системе, очень вкусно. Каждая еда стоила только один рубль, т. е. ничего не стоила. Как же мы много увидели в Ленинграде за этот короткий визит! Никите помогали сотрудницы кафедры. Побывали во всех пригородах. Помимо дворцов и музеев, открытых для публики, проникли во дворцы, которые обычной публике еще не были доступны. В одном из дворцов, по-моему, Шереметьевском, который давно уже был превращен в учреждение и весь был перегорожен на комнатушки, началась реставрация и уже был реставрирован прекрасный концертный зал, и нам разрешили остаться в нем на симфонический концерт. Дэвид абсолютно уверовал, что Никита может все устроить. Попали благодаря Никитиным стараниям в Мариинский оперный театр в царскую ложу. Билеты он достал только для нас, но Дэвид сказал, что он бьется об заклад, что мы увидим Никиту, сидящего в паркете. Так и случилось. Какой балет смотрели, не помню. Помню только, что хороший. Вернулись в отель, и Джойс с Дэвидом признались, что сегодня годовщина их серебряной свадьбы. Скоро в Никитиных руках возникла бутылка шампанского, и мы уселись в каком-то уютном уголке и ее распили. Было очень весело, каждый блистал юмором. Пожалуй, квинтэссенцией был рассказ Хопвудов о том, что познакомились они в кинотеатре, по-моему, в Ливерпуле, при просмотре картины С. Эйзенштейна «Александр Невский». Парадоксы жизни и пример взаимопроникновения культур, несмотря ни на какие преграды. Еще же был такой плотный железный занавес в 60-ые! И все-таки картина гениального русского режиссера, безвременно ушедшего из жизни, – в Англии! Правда, в Москве в 1961 году состоялся Международный биохимический конгресс и Джойс принимала в нем участие как биохимик по образованию. Там она познакомилась с известным ученым Рудольфом Салгаником и удивилась, как свободно они с ним говорили на некоторые политические темы. Когда она его об этом спросила он ответил со смехом, что он уже живет в Сибири. Единственное, что не удалось организовать в Ленинграде, так это собрать публику на доклад Д. Хопвуда. Но он сделал доклад в полном объеме. Больше всех информации досталось, конечно, мне. Возвращались в Москву в вагоне с двухместными купе. Моим соседом был молодой мужчина, священник высокого сана. Мы с ним проговорили почти всю ночь. Он работал по международным связям Московской патриархии и чувствовалось, что будет подниматься по служебной лестнице. Мне казалось, что я запомнила его имя, но сейчас в этом не уверена. Киту Четеру, на удивление, больше нравилась Москва, может быть, потому, что она уже была ему больше знакома. В. Москве и Кит, и Дэвид уже выступали перед полной аудиторией в нашем институте, посмотрели несколько лабораторий. Кстати, в своей недавно опубликованной книге «Streptomyces in Nature and Medicine: The antibiotic Makers» Oxford University Press, 2007, Дэвид Хопвуд описал почти детективную, по тогдашним советским меркам, историю. Им для определения нуклеотидной последовательности актиномицетной ДНК был необходим фермент рестриктаза, расщепляющий специфическую последовательность актиномицетной ДНК, который они не могли найти в фирмах, специализирующихся на синтезе и продаже этих ферментов. И вдруг в разговоре с одним из сотрудников нашего института выясняется, что в нашей лаборатории имеется микроорганизм, образующий эту рестриктазу и сама рестриктаза.

Дэвиду, конечно, очень хотелось сразу просто попробовать, подходит ли этот фермент для их целей. Конечно, на передачу даже просто рестриктазы без ее продуцента требовалось разрешение. Гости какое-то время оставались в холле института, хотя на них уже подозрительно поглядывал представитель спецслужбы. Наконец, появился сотрудник, обладатель фермента, попрощался с гостями и мы уехали в другой институт. При рукопожатии маленькая пробирочка с нужным ферментом оказалась между пальцами Кита Четера. Полученная таким способом рестриктаза действительно расщепляла необходимую специфическую последовательность в актиномицетной ДНК. Это позволило провести все предварительные эксперименты. Через некоторое время американская фирма выделила и стала продавать аналогичный фермент, который и использовали в дальнейшей работе.

В этот же день наши гости побывали в институте биоорганической химии АН СССР им. М. М. Шемякина, теперь имени Шемякина и Овчинникова. Не могу вспомнить ни одного примера, когда бы институт или другое учреждение было имени сразу двух людей. Я могу ошибаться, но, по-моему, наши гости восприняли этот институт как потемкинские деревни и сразу оценили, какие громадные деньги были вложены в его оборудование и другое оснащение. Потом все вместе поехали в Институт антибиотиков АМН СССР, где директором был С. М. Навашин, долгие годы работал С. И. Алиханян и куда я пришла на работу после окончания университета. В памяти, к сожалению, ничего не сохранилось об этом визите, зато есть две единственные фотографии в память о визите Хопвудов и Четеров в Москву, сделанные в кабинете директора и у входа в институт антибиотиков. Джойс и Дэвид Хопвуды писали, что они послали письмо с московскими фотографиями из Англии в Москву, но оно где-то осело и до меня не дошло. В. Н. Даниленко организовал поездку в Суздаль, достал где-то большую машину, и мы все в ней поместились. И дорога на Суздаль, и сам город произвели большое впечатление. Мне казалось, что в Суздале очень много сохранилось церквей и других очень старинных построек и активно велись реставрационные работы. В магазинах было много красивых русских сувениров, рассчитанных уже на иностранцев. И, конечно, в те годы на них еще не было написано, что они сделаны в Китае. Русские сувениры из Москвы сейчас сплошь имеют эту отметочку «Made in China». Когда мы в 2013 году году побывали на Аляске, то абсолютно все многочисленные сувениры с символикой Аляски были сделаны в Китае.

В один из последних дней визита мы пригласили наших гостей и директора нашего института В. Г. Дебабова с супругой к себе домой. Не обошлось и без присутствия представителя иностранного отдела. Я ей заметила, что у нас в гостях будет же директор института, но и ему не было полного доверия. Надзор продолжался. Прощаясь в аэропорту, Дэвид заметил вскользь «It could not be better». Так эта фраза и сохранилась в моей памяти.

Пишу и одним глазом поглядываю на телевизор. Сегодня, 13 марта 2013 года произошло крупное событие для всех католиков земли в количестве 1,2 млрд человек. Над Сикстинской капеллой в Ватикане появился белый дым, возвещающий об избрании нового Папы римского. Им стал кардинал из Аргентины Хорхе Марио Бергогльо. Это первый в истории прецедент избрания папы римского не из Европы. Новый папа римский, именуемый теперь Франсисом I – первый папа римский из Южной Америки, где проживают 500 млн католиков. Все американские телеканалы транслируют репортажи торжественной церемонии перед папским дворцом на площади Святого Петра, где собрались тысячи людей. В толпе много молодежи, развеваются флаги разных стран, все под зонтами, идет дождь. Интервьюируют молодых американцев. Они вовсе не католики, но просто они рады присутствовать на таком важном историческом событии. Начинается парад папских войск, возглавляемый большим военным оркестром, потом идут гвардейцы с копьями и другие виды войск, включая матросов. Все они выстраиваются сбоку от балкона, где должен появиться новый папа римский. Толпа ликует при его появлении. Мы с удовольствием в эти минуты вспоминаем как в 2000-м году имели возможность побывать в Ватикане на площади Святого Петра и в его, наверное, самой прекрасной обители, Сикстинской Капелле.

Теперь вернусь к тем событиям 80-х, практически, последнего десятилетия нашей московской жизни, о которых еще не успела рассказать.

Д. А. Хопвуд и К. Ф. Четер с визитом в Москве, 1989 год. По бокам от Дэвида слева Нора Мкртумян, справа Наташа Ломовская. Посетили Всесоюзный Научно-исследовательский институт антибиотиков.

Глава 24

Как сладки научные остатки!

В общем, конечно, все 80-е годы в нашей лаборатории были посвящены очень напряженной работе в разных направлениях. Вплоть до 1987 года публиковались работы, связанные с дальнейшим генетическим изучением фага phiC31, физическим изучением его ДНК и его взаимоотношениями со штаммами актиномицетов, образующих антибиотики и другие биологически активные вещества. Очень существенный вклад по получению делеционных мутантов фага phiC31, определению их фенотипов, картированию их на генетической карте phiC31 внесла Л. Б. Васильченко. Большая работа по изучению генетических свойств вариантов фага phiC43, несущих вставочную последовательность IS281 в районе гена интегразы фага phiC43 и отличающихся по морфологии негативных колоний в зависимости от длины вставки, была осуществлена Т. А. Чиненовой и О. А. Клочковой. Помню, как мы с Олей Клочковой (две довольно эмоциональные личности), рассматривая различную морфологию негативных колоний фага phiC43, предсказывали, какие структурные изменения они имеют в своем геноме, молекуле ДНК, и оказывались правы.

Все работы по картированию полученных генетиками делеционных мутантов на физической карте ДНК актинофагов phiC31 и phiC43, а также подготовка этих материалов к печати была осуществлена И. А. Сладковой. По-существу, ее работа в тесном контакте с сотрудниками нашей лаборатории продолжалась с 1977 по 1984 год. Трудно переоценить ее вклад в эти исследования, также как и точность полученных ею результатов. Эти работы были направлены целиком на изучение возможностей конструирования на основе этих фагов векторов различного назначения для молекулярного клонирования чужеродных генов.

Мне представляется, а может быть, это проскользнуло в нашем с ней разговоре, что она в своей работе могла бы обойтись и без нас. Как-то у нее в связи с важностью полученных ею результатов, может быть, утратилось чувство реальности, что она анализировала структуры ДНК фагов, которые перед этим подробно изучались генетически, и только после этого мы решали, следует ли анализировать структуру их ДНК. Мы-то очень хорошо понимали, что большая работа по корреляции генетических и физических карт актинофага phiC31 и определению функций большого числа фрагментов фаговой ДНК могла быть осуществлена только в результате наших совместных усилий. Я выделила Ирине Алексеевне отдельную комнату на этаже, который занимала наша лаборатория, и больше, наверное, в силу большой занятости, уже не интересовалась ее работой. Кроме того, в этот период середины 80-х К. Ф. Четером и его коллегами в отделе Д. А. Хопвуда, в связи с быстрым освоением методов генной инженерии в применении к актиномицетам, были сконструированы векторы на основе фага phiC31, и теперь уже Кит Четер стал посылать их нам. Как я уже упоминала, нам удалось, воспользовавшись одним из векторов Кита Четера, отобрать целую серию новых разнообразных векторов среди потомства двойного лизогенного штамма S.lividans 66, не прибегая к конструированию фаговых векторов с помощью генной инженерии. Это называется «Голь на выдумки хитра». Некоторые из этих векторов мы использовали, уже работая в Америке.

В 1982 году мы с Т. А. Чиненовой и Н. М. Мкртумян опубликовали статью в журнале Генетика, т. 18, № 12, 1425, «Генетическая характеристика нового признака фаговой резистентности у штамма S.coelicolor A(3)2». Мы не публиковали материалы этой статьи в зарубежных журналах, но ее содержание стало известно, так как журнал «Генетика» в течение многих лет уже издавался на английском языке. Феномен ограничения развития фага phiC31 в модельном генетически изученном штамме S.coelicolor A(3)2 мы стали изучать спустя 10 лет после того, как нами же был изолирован фаг phiC31. Вот мы сами и поучаствовали в этом странном явлении, когда какой-то факт становился известным, а изучать его начинают через довольно продолжительное время. Наверное, каждый раз по разным причинам. Как я уже упоминала, когда мы изолировали фаг phiC31 и послали его в лабораторию Д. А. Хопвуда, его там стали изучать приблизительно спустя 10 лет. Итак, сразу после изоляции фага phiC31 становится очевидным, что фаг не действует на исходный штамм S.coelicolor A(3)2, не образует зон лизиса и негативных колоний на газоне этого штамма. Правда, можно было легко выделить варианты штамма S.coelicolor А(3)2, чувствительные к фагу и работать с ними, что мы и делали весьма продолжительное время. Начиная изучать феномен фагоустойчивости штамма S.coelicolor А(3)2, мы обозначили его фенотип как Pgl+ (phage growth limitation, по-русски – ограничение развития фага). Каждый полученный факт этого исследования приводил нас в изумление. Оказалось, что фаг не только адсорбируется на штамме S.coelicolor А(3)2 Pgl+, но и образует нормальное фаговое потомство (около 40 частиц) освобождающихся после лизиса и гибели инфицированной прорастающей споры штамма А(3)2 Pgl+. Кроме того, с высокой частотой образуются и лизогенные варианты штамма S.coelicolor А(3)2 Pgl+, у которых фаговая ДНК интегрирована в хромосому штамма S.coelicolor А(3)2 Pgl+. Значит, фаг phiC31 свободно проникает в прорастающие споры штамма S.coelicolor А(3)2 Pgl+ и или их лизирует, убивает, образуя фаговое потомство, или встраивается в хромосому. Однако фаг, размноженный однажды в штамме S.coelicolor А(3)2 Pgl+, уже был не способен ни к лизису этого штамма, ни к его лизогенизации. Оставалось предположить, что фаг, прошедший один цикл размножения в штамме S.coelicolor А(3)2 Pgl+, изменяется (модифицируется) таким образом, что больше не способен размножаться в этом штамме. На основании этих данных мы предположили, что в механизме ограничения размножения фага в штамме S.coelicolor А(3) Pgl+ участвуют, по крайней мере, продукты двух генов. Один из них модифицирует фаговую ДНК, а другой препятствует размножению модифицированного фага в штамме S.coelicolor А(3)2 Pgl+.