В объятиях XX-го века. Воспоминания

Я помню, что Ж. Медведева уволили из Тимирязевки в связи с написанием книги «Биологическая наука и культ личности».

Машинописные экземпляры этой книги циркулировали в Самиздате. Принес нам ее почитать на пару дней Дима Вахмистров, с которым Лёня, а потом мы оба дружили многие годы. Он все последующие годы был главным поставщиком самиздата в нашу семью. Я думаю, что это было уже после того, как я познакомилась с Жоресом Александровичем Медведевым в Чехословакии на конференции, посвященной 100-летию со дня открытия законов Менделя, в 1965 году. Из рук Димы мы на пару ночей получали также «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «В круге первом» А. И. Солженицына. Конечно, читали всё, что успело проскользнуть в публикацию в короткий период оттепели самого конца 1950-х и начала 1960-х. В 1964 году общее собрание академии наук СССР, выйдя из повиновения власти, проголосовало против избрания в академики Н. И. Нуждина, многие годы принадлежавшего к стану Лысенко. Еще о В. П. Эфроимсоне. Я с ним не была знакома, но мои родители знали хорошо и его, и его жену М. Г. Цубину. В начале 60-х я и Лёня часто ходили в Ленинку и всегда видели там Владимира Павловича. В 1958 году он написал книгу «Введение в медицинскую генетику», которая увидела свет только в 1964 году и переиздавалась в 1968. По ней училось поколение медицинских генетиков. Потом были еще и редкие прижизненные публикации, иногда даже прорывающиеся к широкой публике. Уже посмертно вышли три крупных труда В. П. Эфроимсона «Генетика гениальности», «Генетика этики и эстетики» и «Педагогическая генетика».

Сейчас опубликовано очень много материалов о героической жизни В. П. Эфроимсона. За год до кончины он дал интервью Е. А. Кешман, которое было опубликовано только в 2000 году в № 26 газеты «Биология» издательского дома «Первое сентября». Всё измеряется десятилетиями. Читайте. Не пожалеете. Когда его спрашивали, не хочет ли он эмигрировать, он отшучивался: я хочу умереть на ступеньках Ленинки.

Закончить мне хочется цитатой из выступления В. П. Эфроимсона в Политехническом музее на встрече, посвященной памяти Н. И. Вавилова (публикация Е. Кешман):

«Я пришёл сюда, чтобы сказать правду. Я не обвиняю ни авторов фильма, ни тех, кто говорил сейчас предо мной, но этот фильм – неправда. Вернее, ещё хуже. В фильме не сказано самого главного. Не сказано, что Вавилов – не «трагический случай в нашей истории». Вавилов – это один из многих десятков миллионов жертв, самой подлой, самой бессовестной, самой жестокой системы. Системы, которая уничтожила по самым мягким подсчётам 50, а скорее 70 миллионов ни в чём не повинных людей. И система эта – сталинизм. Система эта – социализм. Социализм, который безраздельно властвовал в нашей стране, и который и по сей день, не обвинён в своих преступлениях».

Зал замер! В 1987 году! Как мне знакомо это чувство. В начале перестройки, когда мы слушали выступления Ю. Афанасьева, я сидела у телевизора и думала: вот сейчас, сразу после передачи, его заберут. Когда в 1988 году в Москву и Ленинград приехали мои английские коллеги Д. Хопвуд и К. Четер, они в Ленинграде беседовали с С. Г. Инге-Вечтомовым. Он так откровенно рассказывал им о ситуации в стране, что я тоже удивилась. Все 1960-ые и начало 1970-х в полном забвении находилось и имя С. С. Четверикова. И. Ф. Жимулев, теперь уже, по-моему, академик РАН, вспоминал, что будучи студентом Горьковского университета участвовал в перезахоранении праха С. С. Четверикова с заброшенной части Бугровского кладбища в его центральную часть в 1969 году, через 10 лет после кончины С. С. Четверикова. На его прежней могиле стоял деревянный столбик с прибитой на нем крышкой от консервной банки, на которой неровным почерком было написано: профессор С. С. Четвериков. И. Ф. Жимулев впоследствии сожалел, что выбросил эту крышку, которая, по его словам, была пронзительным свидетельством отношения режима к людям, составляющим гордость страны. Я знаю, что уже написала об этом, но думаю, что не грех будет и повторить эти воспоминания. Может быть, кто-то из читателей случайно их пропустил, а написанное дважды вернее.

Конец 1970-х или самое начало 1980-х. На банкете в ресторане «Прага» на старом Арбате в честь защиты докторской диссертации Элеонорой Суреновной Пирузян. Сидят слева направо Т. С. Ильина, Л. М. Фонштейн, Н. Д. Ломовская. Стоят слева директор института ВНИИ генетика С. И. Алиханян и заведующий лабораторией этого института В. В. Суходолец.

Глава 13

Шестидесятые и последующие десятилетия – жизнь в напряженном темпе

После рождения нашей дочки Оли я поступила в аспирантуру осенью 1960 года. Аспиранты в институте Атомной Энергии (кстати, в те времена институт был просто под номером, каким, не помню). В. Институте атомной энергии аспиранты получали большую, по сравнению с другими аспирантурами, стипендию, 130 рублей. Лёня в своей аспирантуре получал 120, да и то, учитывая его трудовой стаж до аспирантуры. После сдачи экзаменов меня вызвал к себе Ю. С. Гаврилов, крупный физик, директор РБО и сказал, что несмотря на то, что меня приняли в аспирантуру, его не удовлетворяет уровень моих знаний по биохимии и еще по нескольким биологическим дисциплинам и набросал большой список экзаменов, которые я должна была сдавать в течение курса аспирантуры. Я очень расстроилась и приуныла. Его план был для меня абсолютно не осуществимым.

Потом я успокоилась и стала жить в соответствии с известным анекдотом Ходжи Насреддина: он обещал эмиру, что через 20 лет выучит своего ишака грамоте. Его спросили как он может давать такие несбыточные обещания, на что он ответил, что через 20 лет умрет или ишак, или эмир, или он. И точно к окончанию курса аспирантуры Ю. С. Гаврилов ушел с поста директора РБО. Конечно, я готовилась к сдаче кандидатского минимума. Но даже Р. Б. Хесин, как член комиссии, ограничился приятной беседой и подписал протокол. Быт в это время был у нас довольно сложный. Я ездила на работу от Маяковской до Сокола на метро, а потом на автобусе № 100 до площади Курчатова и возила с собой судки – три небольшие кастрюльки, соединенные одной ручкой. На пути домой я заходила в ресторан Пекин, что на площади Маяковского функционирует до сих пор и брала там ужин. Такая еда на дом стоила не дорого. Насколько она была съедобна – не помню. Все сотрудники РБО пользовались столовой на территории Института атомной энергии, куда выдавали ежемесячно бесплатные талоны. Столовая была очень хорошая, но ходить по территории института было как-то не комфортно, хотя РБО отделял от нее только забор. За вредность также каждый день выдавали пакет молока.

Зимой в эти годы мы часто ездили на лыжах. Базой иногда служили дача в поселке старых большевиков, которая принадлежала дяде Юры Дьякова Алексею Михайловичу Дьякову. Тогда я только знала, что он был известным востоковедом. Однажды он угостил нас азиатским пловом. Такого вкусного плова я не ела ни до, ни после. Как я теперь понимаю, А. М. Дьяков сыграл большую роль в становлении Юры как настоящего натуралиста. Тогда мы об этом не задумывались. Алексей Михайлович перенял увлечение животным и растительным миром от своего отца и передал его не своим детям, а племяннику. Алексей Михайлович настолько хорошо знал птиц, что к нему часто обращались за советами профессиональные орнитологи. Его дочь и сын вместе с Юрой недавно издали небольшую книгу воспоминаний А. Дьякова: «Годы детства и молодости». Его дневники-воспоминания обрываются в 1922 году. Книга показалась мне очень интересной, и я даже не помню, когда еще получала такое удовольствие от виртуального общения с автором. Но похоже, что А. М. Дьяков очень рано понял, что последующие после 1922 годы – уже не время для ведения дневников. Не исключено, что он и уничтожил то, что было написано позднее. Отец Алексея и Торичана, отца Юры Дьякова, тоже был очень образованным биологом. После него осталось большое количество рукописей по наблюдению за растениями и животными в принадлежащем ему до революции поместье. После революции в период разрухи этими рукописями топили печи, чтобы выжить.

Вернусь к 1960-м. Я по-прежнему работала с актиномицетами, хотя многие сотрудники сектора С. И. Алиханяна стали работать с более генетически изученными объектами.

Лёня защитил кандидатскую диссертацию на год раньше меня в 1964 году. Делал он ее в институте генетики АН СССР, где директором, по-прежнему, был Т. Д. Лысенко. Правда, как я уже писала, эпоха его всевластия в биологии шла к концу.

Формальным руководителем диссертации Лёни был И. Е. Глущенко, зав. лаб. селекции растений в институте генетики.

Вторым руководителем согласился быть член-корр. АН СССР. Александр Михайлович Кузин, зав. лаб. радиобиологии института биофизики АН СССР. Работа была посвящена изучению дистанционного действия ионизирующей радиации на растительные организмы. Эффекты были очень слабыми и надо было просматривать большое количество материала, чтобы получить или не получить статистически достоверные отличия. При этом нельзя забывать, что результаты можно было учитывать только раз в году после сбора урожая зерновых. Когда мы стали работать уже в Америке, то столкнулись со слабым проявлением гена, участвующего в репарации мутационных повреждений у штамма, образующего противораковый антибиотик даунорубицин. Вот тогда, проделав бесчисленное количество опытов, вспоминали Лёнину работу.

Как это ни парадоксально, в программу кандидатских экзаменов в ту пору в мичуринском институте входил экзамен по классической генетике. Ее учили по старому, изданному еще в 30-ые годы, переводному учебнику Синнота и Дэна. Это был потрепанный библиотечный экземпляр. Переметнувшиеся в стан лысенковцев образованные в области настоящей генетики ученые с видимым удовольствием и ностальгией экзаменовали аспирантов. С тех пор Лёня образовался в области классической генетики раньше и лучше меня. Прочитав Лёнину диссертационную работу И. Е. Глущенко, не получив желаемых результатов, отметил: «Гора родила мышь». Лёня защищал на последнем Ученом Совете в 1964 году перед началом реорганизации Института генетики в Институт общей генетики АН СССР, где директором стал Н. П. Дубинин. Конечно. на защиту пришли все Лёнины друзья. Лёня был при галстуке, что случалось очень редко, и во время своего доклада, волнуясь, вертел головой, пытаясь от него освободиться. Потом все смеялись и долго еще его копировали.

Несколько сотрудников старого института, включая Лёню, были зачислены в новый институт. Заведующим лабораторией генетики бактерий и бактериофагов в новом институте стал Давид Моисеевич Гольдфарб – известный исследователь бактериофагов, работавший до этого в Институте эпидимиологии и микробиологии им. Гамалеи АМН СССР. Давид Моисеевич был очень энергичным человеком, все время преодолевая трудности, связанные с потерей ноги в совсем молодом возрасте во время войны.

После защиты диссертации Лёня призадумался, стоит ли ему дальше продолжать работать с растениями. Я к тому времени уже стала работать с бактериофагом Т4, ставя в день по несколько экспериментов и получая на следующий день результаты. Конечно, это шутка. Получить интересные результаты всегда не просто. Я к тому времени знала Давида Моисеевича, участвуя в конференциях с микробной тематикой, а впоследствии он был оппонентом на моих кандидатской и докторской диссертациях. Придя к нему, я спросила, не может ли он поговорить с Лёней и, если он ему понравится, то взять его на работу. Он мне ответил без промедления, что он уже его берет, так как он мой муж. Так Лёня стал работать в лаборатории Давида Моисеевича и в первый, но не в последний раз совершенно изменил направление своих исследований.

Первый раз придя в лабораторию Давида Моисеевича, Лёня был сразу ошеломлён осведомленностью лаборанта Бори, не говоря уже обо всех остальных сотрудниках лаборатории. Однако через полгода втянулся и стал работать по совершенно современной, даже по мировым стандартам, тематике, а именно, получению доказательств инфекционности ДНК фага Т4. Этот опыт работы с фагом очень пригодился ему, когда мы через много лет приехали работать в Америку. В лаборатории Давида Моисеевича в те годы работал и Юра Винецкий, мой однокурсник и большой специалист в области бактериофагов. На все последующие годы он стал другом нашей семьи.

Я в это время ещё училась в аспирантуре уже в новом здании РБО и работала в большой аспирантской комнате. Сектору С. И. Алиханяна был отведен почти целый этаж. Немного позже после меня в нашей комнате появились две Норы – Нора Мкртумян и Нора Пирузян. Нора Мкртумян впоследствии стала работать в моей лаборатории, и мы проработали с ней вместе рука-об-руку почти 25 лет. Она прекрасно владела английским языком и сыграла очень большую роль в профессиональном переводе наших статей для зарубежных научных журналов и установлении контактов с нашими зарубежными коллегами. Нора Пирузян стала моей близкой подругой. Мы вместе с ней участвовали в двух международных генетических конгрессах, в 1968 году в Японии, в 1973 году в Америке, а также в 1974 году в симпозиуме по генетике промышленных микроорганизмов в Англии.

Характер людей сразу проявлялся при близком общении, особенно заграницей. Нас друг в друге все устраивало. Нора Пирузян много лет работала в лаборатории С. И. Алиханяна с бактериофагом MU, стала доктором наук, профессором, крупным специалистом в области генной инженерии растений. Она много лет возглавляла большие лаборатории в двух академических институтах, Молекулярной Генетики и Общей Генетики АН СССР.

В какое-то время в нашей аспирантской комнате появился Ионес Рубикас, поступивший в аспирантуру к Сосу Исааковичу, до ээтого работая в Вильнусе. Уж не знаю, побился ли он с кем-нибудь об заклад или решил доказать себе сам, что закончит эксперимент для защиты кандидатской диссертации в три месяца. И дейсвительно, работая круглые сутки и выпив цистерну кофе, он вчерне закончил эксперимент, на который у всех уходили годы.

В начале 1960-х мы пестовали нашу дочь на подмосковных дачах, бесконечно занимая деньги на их оплату и эксплуатируя обеих бабушек. Два раза вдвоем по недельке летом провели в Киеве и под Таллином в поселке Пирита. В. Киеве жили на Малой Васильковской у вдовы Лёниного родного дяди Моисея, тети Веры. Она подолгу торговалась, покупая продукты на рынке, готовила вкусную еду, держала постояльцев. Ее дочь Нелла, вернувшись с целины, работала начальником почвенной экспедиции. Мы ходили есть мороженое и варенники с вишнями и картошкой в кафе-подвальчиках. Киев казался в то время хлебосольным городом.

В следующем году поехали на недельку в Пириту. Приехав в этот поселок под Таллиным решили, что попали в ЦКовский поселок, такие большие, каменные, добротные и красивые стояли там дома. Оказалось, что это дома местных жителей. Удалось снять комнатушку в менее престижном районе. Однажды пошли пообедать в местный ресторан. К моему удивлению и удовольствию, официанты называли меня «мадам». За соседним столом в большой компании сидела Людмила Гурченко – в зените славы после главной роли в кинофильме «Карнавальная ночь» в постановке Эльдара Рязанова.

У. Эдика Гойзмана и его жены Люды тоже родилась дочка, назвали Наташей. Вокруг одни сплошные Наташи в следующем за нами поколении. На следующий год мы сняли дачи по соседству. Рядом с нами снимала дачу семья Ямпольского, многолетнего аккомпаниатора знаменитого скрипача Давида Ойтраха. Его сын Мирон Ямпольский приходил любоваться на малютку Наташу. Люда как-то вскользь ему заметила: не волнуйся, она будет твоей третьей женой. Так и случилось. У них хорошая семья профессиональных музыкантов, живут они уже давно под Вашингтоном и имеют уже двух взрослых детей, Тову и Исаака. Това – хороший музыкант, недавно поступила в Чикагский университет, игра на скрипке – её вторая специальность. Исаак тоже поступил в Чикагский университет, и если ещё не передумал, то будет первым в их семье биологом.

После нескольких лет, проведенных на дачах под Москвой, уже все последующие отпуска ездили куда-нибудь в другие места отдыхать вместе с дочкой. Уж очень надоело переезжать на дачи и таскать туда бесконечные сумки с продуктами из Москвы.

В 1962 году отмечали 30-летие Лёни. Вся честная компания, состоящая из его одноклассников, однокурсников и родственника Эдика Гойзмана почти целый год готовилась к этому событию фундаментально.

Собирались на новой квартире у Эдика и ели умопомрачительную утку, приготовленную домработницей по кличке Тамарка-санитарка. Она, в свою очередь, называла Витю Рошаля куроедом. Шли к нашему дому на Малой Бронной всей компанией и к нашему ужасу, на улице развернули большой плакат: «Поднимем ярость масс на юбилей Фонштейна!» Все, сейчас всех заберут! Но – пронесло! Торжественно открыли бюст, утверждая сходство Лёни с баснописцем Иваном Андреевичем Крыловым. Наверное, другого бюста просто не нашли. Спели сочиненный длинный гимн, перечислили все Лёнины недостатки, в частности, как он разбил в Тимирязевке очень ценный стеклянный прибор, обсудили неоднозначную характеристику, данную ему после окончания первого класса школы, проблему секса у ежей и современное состояние мичуринской биологии. В общем, культ Лёниной личности все равно был налицо.

Впоследствии повторить этот вечер уже никогда не удавалось. Прошу прощения у читателей, которые читали мою книгу «Биолог Леонид Фоншьейн» за повторение этого абзаца. Но из песни слов не выкинешь!

В 1961 году в Москве состоялся V Международный биохимический конгресс с пятью тысячами участников. На нем, в частности, обсуждались возможности расшифровки генетического кода. Лёня, как хорошо знающий немецкий, все дни сидел в справочной конгресса в здании МГУ. В конце раздавал участникам билеты в несколько ресторанов на банкеты, так как ни один ресторан не мог вместить всех делегатов. Когда мы поздно вечером пришли в Гранд-Отель на улице Горького, вся еда была уже съедена. Джойс Хопвуд, биохимик по образованию, участвовала в этом конгрессе и уже в 1980-ые вспоминала о своем разговоре с Р. И. Салгаником, известным советским генетиком, работавшим в то время в Академгородке под Новосибирском. Он довольно откровенно обрисовал ей ситуацию, сложившуюся в нашей стране с генетическими исследованиями. Она удивилась его откровенности, но он отметил, что он и так уже живет в Сибири. Я во время этого конгресса познакомилась с выдающимся американским микробиологом и физиологом Арнольдом Демейном, который во время конгресса приезжал в лабораторию С. И. Алиханяна. Помню, как разговаривала с ним в вестибюле Главного здания МГУ, где проходил конгресс. С ним можно было так легко и спокойно общаться, даже почти не имея навыков в разговорной английской речи. Арни (так он просил себя называть), конечно, уже тогда был метром. В конце семидесятых он приедет на конференцию по генетике бацилл и актиномицетов с женой и дочерью в Ереван по приглашению С. И. Алиханяна, много сделав для организации контактов с американскими учеными. Нам они с женой в Ереване ещё и прекрасно продемонстрировали как в Америке танцуют танго и фокстрот. При этом он же организовал годичную стажировку в моей лаборатории микробного генетика Тома Труста из лаборатории Эдварда Каца (Вашингтонский Университет) в 1978 году. Оля после приезда в Америку в 1990 году стала работать в Бостоне, в Массачусетском Институте Технологии (MIT), где в течение многих лет работал Арни, и он ее опекал. В записочке ко мне упомянул, что она уже через неделю после приезда выглядела настоящей американкой. Когда я в 1991 году привезла нашу внучку Аню в Бостон, Арни организовал мне большое трехмесячное турне с докладами в ведущих университетах и фармацевтических фирмах Америки. До нашего отъезда из Москвы и уже в Америке мы с ним часто встречались на научных симпозиумах. Он делал прекрасные доклады и лекции о работах своей лаборатории и анализировал современное состояние физиологии и генетики микроорганизмов. До сих пор мы шлем друг другу ежегодные весточки, но живем далеко друг от друга и уже давно не виделись. Сейчас, уже на склоне лет он преподает в прекрасном университете, куда пригласили работать очень известных ученых всех специальностей, вышедших на пенсию. Они передают свой бесценный опыт будущим поколениям.

В начале 1960-х (не помню в каком точно году) мы с Лёней на майские праздники поехали на экскурсию по Золотому Кольцу. Экскурсию организовал Атомный Институт и предоставил автобус. У нас был прекрасный экскурсовод, которого звали Владимиром Ильичем. Публика в автобусе к нему обращалась по поводу и без повода, чтобы прозвучало такое знакомое всем сочетание имени и отчества. Владимир Ильич знал все про каждый дом и каждый памятник старины на нашем пути и за эти два дня рассказал нам столько интересного, что поездка запомнилась на всю жизнь. Проезжали такие древние и прекрасные города как Переяславль-Залесский, Ростов Великий, Суздаль, Владимир, Кострома, Ярославль с церквями, соборами, кремлями, которые не успели полностью разрушить в эпоху безумной борьбы с религией как опиумом для народа.

Конечно, практически все церкви и соборы были бездействующими. Но осталось тогда впечатление, что вся эта красота все же как-то сохраняется неизвестно чьими усилиями. Ночевали в Ярославле почему-то на барже, пришвартованной к волжскому берегу. Ночью на барже так все перепились, включая экскурсантов нашего автобуса, что спать нельзя было ни минуты. Вообще как-то в один из вечеров этих первомайских праздников мы, идя по улице, поняли, что не встретили ни одного трезвого человека. Это тоже запомнилось. Точно не помню, в каком из этих старинных городов сидели в древнем кремле, окруженном толстой стеной, и веяло вечностью. По стене прошел отряд пионеров в красных галстуках и с горном.

В 1963 году в академию наук с визитом приехал директор одного из академических биологических институтов Макса Планка в ФРГ доктор Ёзеф Штрауб. Лёню попросили его сопровождать в качестве переводчика-биолога при встречах с нашими учеными. Он оказался очень интеллигентным и добрым человеком, не задавал провокационных вопросов, но чувствовалось, что он хорошо понимал ситуацию. С Лёней он подружился и, по-видимому, оценил его способности. Пару раз вместе с ним ходили в оперу или балет (билеты покупала академия наук). Возвратившись в Берлин, он написал в Президиум АН СССР несколько писем с просьбой послать Лёню в трехмесячную стажировку в его институт. В них он подчеркивал, что Лёня не подвергнется во время стажировки никакой политической пропаганде. В конце концов Лёню заставили написать ему письмо, что он, к сожалению, не может приехать, так как занят оформлением диссертационной работы. Эта история имела короткое продолжение. В 1965 году в Брно (где работал Грегор Мендель) и в Праге состоялся симпозиум, посвященный столетию со дня открытия законов Менделя. Съехалась вся Европа. В. Советском Союзе пока оттепель. Страна представлена большой делегацией. В ее составе Р. Б. Хесин (если я не ошибаюсь, это была его первая и последняя поездка за рубеж), В. Д. Тимаков, по моему, уже тогда Президент АМН СССР, Д. М. Гольдфарб, А. С. Кривицкий, Н. П. Бочков, Н. В. Лучник и даже Ж. А. Медведев и еще целая плеяда выдающихся советских генетиков. Как вспоминается, только С. И. Алиханян добился участия в этом симпозиуме своих совсем еще молодых учеников. В этом смысле он был совершенно уникальной личностью, пробивающей стены Атомного Института, а впоследствии и Министерства микробиологической промышленности, добиваясь участия сотрудников его лаборатории, а впоследствии и института в международных конференциях. В период расцвета микробной генетики за рубежом и засилья лысенковской биологии в нашей стране генетику могли начать развивать только ученые следующего поколения, которое составляли большинство его учеников. Создавая большую школу микробных генетиков, С. И. Алиханян делал все возможное и невозможное для обеспечения необходимых контактов своих учеников с зарубежным содружеством ученых.

Зарубежные генетики, среди которых были близкие друзья и коллеги Н. В. Тимофеева-Ресовского, надеялись и на его приезд и даже предварительно заказали банкет в его честь, но его в составе советской делегации не было. На одном из заседаний меня узнал и подошел ко мне Ё. Штрауб и совсем неожиданно для меня пригласил в тот же вечер в ресторан, где должны были встретиться друзья и коллеги Н. В. Тимофеева-Ресовского в надежде его увидеть, которая так и не оправдалась. Среди них было несколько директоров институтов Макса Планка. Я, конечно, очень боялась ехать, но согласилась. За мной приехал на маленькой машине его молодой сотрудник, говоривший по-английски, и мы поехали. Я ждала неприятностей, но как-то пронесло. Из присутствующих, кроме Ё. Штрауба, которых я видела раньше, наверное, во время их визитов в лабораторию С. И. Алиханяна, были только Ганс Штубе, очень известный генетик и директор института генетики в Гатерслебене, ГДР, и Мельхерс, тоже известный генетик. Говорили, конечно, по немецки. Я не понимала ни одного слова, кроме частых упоминаний имени Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Официанты обошли всех, предлагая легкую закуску и я взяла на тарелку совсем немного, полагая, что будут еще какие-то блюда. Но это оказалась вся заказанная еда. Впоследствии Г. Беме, сменивший Г. Штубе на посту директора института генетики, попросил своего друга Давида Моисеевича Гольдфарба прислать статью для юбилейного номера немецкого журнала, посвященного 70- летию Г. Штубе. В этом журнале была опубликована статья Лёни из лаборатории Д. М. Гольдфарба (Л. М. Фонштейн и Г. Мнацеканян «Генетическая трансформация фага Т4».