Степь 2. Расцвет. Часть вторая

Наконец Куруш решился. У города Птерия на восточной стороне реки Галис, произошла кровопролитная битва, закончившаяся безрезультатно, и ни одна из сторон не рискнула на новый бой. Крез отступил в свою столицу Сарды, решив основательнее подготовиться к войне и попытаться получить более эффективную помощь от союзников: Египта, Спарты и Вавилона. Однако Куруш застиг его врасплох, двинувшись к Сардам прямо по его следам.

Жители лидийской столицы вовсе не ожидали такого стремительного нападения и узнали о нём лишь когда персидские войска появились у стен. Крез вывел конников, вооружённых копьями. Харпаг, командовавший объединёнными войсками Куруша поставил всех следовавших в обозе верблюдов впереди войска, посадив на них лучников. Кони, почуяв незнакомый запах верблюдов и увидев этих уродцев, обратились в бегство. Однако лидийцы спешились и приняли бой, но под напором Харпага отступили в Сарды и заперлись в акрополе.

После четырнадцатидневной осады персы взяли акрополь, пробравшись туда с неприступной и поэтому почти неохраняемой стороны, а Креза взяли в плен. Прибрежные города ионян и эолийцев отправили послов. Они передали, что желают сотрудничать с персами на тех же условиях, что ранее существовали при Крезе. Однако Куруш напомнил, что в своё время он предлагал примкнуть к нему, но те отказались, и теперь ОН будет выставлять условия, на которых они должны будут подчиниться. Греки начали скоропалительно укреплять свои города и решили послать вестников в Спарту с просьбой о помощи. Один только Милет добровольно покорился, и Куруш заключил с ним союз на тех же условиях, что и лидийский царь.

Именно тогда до Куруша добрались сведения о судьбе Гнура в пересказе Шахрана, отписавшему царю царей личное послание. В нём царский евнух очень сожалел, что степь рассматривает возвеличивание Куруша, как главную угрозу себе, и Великий дрогнул от одной мысли, что степные орды направив сконцентрированный удар в его тылы могут в один момент разрушить всё его величие и достижения последних лет.

Оставив Харпага в Лидии наводить порядок с ещё не подчинившимися приморскими городами, Куруш во главе всей конницы отбыл на восточные границы. Сначала он занялся землями перед степным пространством, во что бы то ни стало, стараясь создать некий буфер между степью и своей империей. Он присоединил Парфию, Дрангиану, Арейю, Хорасмию, Бактрию, Согдианк, Гандхарк, Сагартию, Саттагидию, Арахосию и Маркиану.

На берегах Яксарта9 лично заложил Персидский Город, которому в будущем предстояло стать связующим звеном между ним и степью. Тогда же из этого города Куруш сделал первую попытку наладить взаимоотношения с Матерью степи Тиорантой, направив к ней послов и завалив её подарками. Тиоранта послов и подарки приняла, но ответа на предложение о «дружбе и сотрудничестве» оставила без ответа, заверив послов, что она подумает над этим.

Куруш ещё не раз пытался привлечь Тиоранту к своим планам и замыслам, но единственно чего добился, так это то, что за всё время его восхождения степные орды ни разу не наведывались в персидские земли, сохраняя некий нейтралитет.

С приходом к власти Райс, официально звавшуюся в Персидской империи как Тахм-Райс, что придавало её кличке титул «Великая правительница», дипломатические потуги Куруша в вопросах единения со степью приняли новый более настойчивый характер.

Зная, что Матерь по-прежнему являлась вдовой, Куруш сразу же сделал ей предложение, чётко проговорив договорной характер замужества, притом явно, как он полагал в пользу молодой царицы. Но ответа, как и при Тиоранте не последовало. Эта тишина от величайшей военной силы, что притаилась под боком напрягала больше, чем прямая угроза.

Харпаг, оставленный в Лидии, тем временем занимался проблемой греческих городов, что как кость в горле застряли в теле новой увеличившейся в размерах империи. Он начал возводить высокие насыпи у обнесённых стенами прибрежных твердынь, а затем штурмом брать их один за другим.

Жители Фокеи, крупнейшего после греческого города Милета не захотели подчиниться персам и на кораблях экстренно эвакуировались. Примеру фокейцев последовали и жители города Теос. Остальные пытались оказать сопротивление, но потерпели поражение, покорились и согласились на ежегодную дань.

После усмирения Харпагом материковых ионян, островные, устрашившись такой же участи добровольно подчинились, прислав послов с подношениями.

Покорив Ионию, Харпаг двинулся на карийцев, кавниев и ликийцев, взяв с собой ионян и эолийцев в качестве уже наёмных воинов. Население Карии без боя покорилось персам. Правда, жители Книда, расположенного на полуострове попытались прокопать узкий перешеек, отделяющий их от материка, с целью сделать свою землю островом, но, наткнувшись на твёрдый гранит прекратили работы и сдались без боя.

Лишь одно из племён карийцев – педасийцы, некоторое время оказывало сопротивление. Они укрепились на горе под названием Лида и доставили Харпагу немало хлопот, но и они покорились. Лишь ликийцы и кавнии10 оказали отчаянное сопротивление в открытом бою.

Ликийцев оттеснили в город Ксанф, где те самостоятельно предали акрополь огню, заранее собрав туда своих жён, детей, рабов, а сами погибли в самоубийственном бою. Таким же упорным оказалось сопротивление кавниев. Но, естественно, они не могли остановить продвижение большого и хорошо вооружённого войска.

Теперь вся Малая Азия попала под власть Куруша. За свою преданность Харпаг получил Лидию в наследственное управление, став царём и полноправным правителем, зачинателем новой правящей династии.

Лидиец Пактий, которому Куруш ещё после захвата столицы Лидии поручил хранить сокровища Креза неожиданно восстал против персов. С помощью золота навербовал наёмников и убедил жителей греческих городов присоединиться к восстанию. После чего двинулся на Сарды и осадил акрополь, где укрылся наместник Харпага перс Табал. Против восставших марш-броском выступил Мазар, к тому времени переставший возглавлять личную охрану царя царей и став полевым полководцем в войске Харпага.

Узнав о приближении персидского войска, Пактий трусливо бежал сначала в приморский город Киму, потом в Митилену на остров Лесбос и, наконец, на остров Хиос, где его поймали и выдали местные жители персам в обмен на небольшой участок земли на материке.

Вообще выходка этого лидийца долгое время не укладывалась в голове у Куруша. Он абсолютно не понимал, на что тот рассчитывал и чего добивался. Цели этого мятежа для царя великой империи выглядели непонятными, хотя он посвятил их анализу много времени, но каким-то подсознанием осознавал, что подобное повторение более чем возможно. Империя росла как на дрожжах и всё больше возникало подобных мелочных коллизий, способных из ничего взорвать целостность.

Подавив мятеж в Лидии, Мазар повторно начал покорение греческих городов Малой Азии, примкнувших к восстанию Пактия. Он подчинил область приенцев и долину реки Меандр, разрешив войску разграбить её до голых стен. Такая же участь постигла и город Магнесию. Но вскоре Мазар заболел и неожиданно умер. Харпаг, прибывший на похороны своего друга, лично возглавил продолжение дела оставляя за собой выжженные и до чиста разграбленные города…

Куруш продолжал сидеть в высотном тенистом саду вспоминая пролетевшие годы. Он считал себя уже в возрасте, но и половины ещё не сделал из того, что задумал. Царь царей прекрасно понимал, что не успеет, жизни не хватает и скорее всего Вавилон станет его лебединой песней.

Выпал из его полководческой команды Харпаг. Он стал стар и на его плечи лёг нелёгкий груз правления огромной чужой страной. Умер Мазар, великий воин и незаурядный полководец его армии. Но рядом оставался Тигран, готовый сломать хребет армии вавилонян, да и Эбар в Эламе засевший в тылу противника ждёт только сигнала, но Куруш медлил. Он сам ждал сигнала. Особого сигнала от своего божества – Ахурамазды.

Глава вторая. Что посеешь, то пожнёшь. Что пожнёшь, то поешь. А поел – понос сделался. Оттого сорок раз подумай для начала что засеиваешь.

Время неумолимо шло, порождая воинов нового поколения. Было их четверо молодых и разных, кому судьба по своей воле начертала поменять приземлённую и безбедную, но тоскливую и однообразную жизнь, на походную, смертельно опасную, но до безумия интересную.

Самый старший из них – Шушпан. Детина крупный, значительно переросший габаритами сверстников, вымахавший почти под три аршина. Откормленный до скотского безобразия с заплывшими поросячьими глазками, с круглой лоснящейся мордой, посаженной на плечи без шеи. Его чёрные, вечно грязные волосы свисали сосульками ниже плеч. Пузо «мальчик» отрастил больше папиного.

Ручищи, как ноги у нормального мужика. Силища медвежья, а то и по более, по крайней мере молодые берёзки выламывал с корнем. В манерах дикий, бесшабашный, вернее вообще безголовый от роду, а потому тупой как пень и абсолютно ничему не обученный. Но все недостатки морального урода покрывались одним достоинством – он являлся сыном главы поселения и этим всё сказано. Ленив в делах и похотлив на пакости, в общем, как и все подобные ему.

По правде сказать, только в этом деле Шушпан и преуспел в своей помоечной жизни. По молодости шалости казались безобидными, а вот как подрос и вымахал, так и пакости стали куда чувствительными. Справиться с ним селяне не могли, так как папаша покрывал все его прегрешения и всё-то ему сходило с рук как с гуся вода.

Ну поругается родитель прилюдно для пущего вида и собственной важности, ну пару затрещин отпустит если дотянется, а ему такому бугаю затрещины отца как комариный укус, не более. Хмыкает нагло себе под нос и опять за своё.

Только вот последняя его выходка взбудоражила народ не на шутку. Повздорил Шушпан с одним селянином. Ну, что значит повздорил? Тот лишь нелицеприятно высказался про его безобразия, а Шушпану донесли. Вот бугай и попёрся спьяну разбираться, дебил психованный.

С мужиком подрался, вернее, избил его до беспамятства. Ну искалечил обидчика – это ж полбеды, никто бы за горемыку не заступился, но зачем этот обормот его дочь, девку навыдане силой взял прямо на вскопанных грядках, и притом на глазах у матери?

Это оказалось уже перебором, не лезущим ни в какие ворота. Ну и что, что та кинулась на посильную защиту отца и то, когда уж тот упал без сознания. Голосила, вешалась на руки Шушпану, только чтоб до смерти не забил. Ну укусила пару раз. Что ж за это девку то насильничать?

Селение тут же встало как по тревоге «на уши». Мужики схватились за оружие, бабы за серпы и вилы, и всей гурьбой накинулись на большаковский дом, требуя выдать обидчика на расправу, но и тут папаша его выручил своей властью, хоть и не без труда, но всё же ему удалось утихомирить разъярённую толпу.

Мужику за покалеченную морду, выбитые зубы, и за испорченную девку дал откупную, и немало отвалил чтоб все заткнулись. А своего непутёвого сына прилюдно из поселения погнал в шею, то есть отправил на службу в ближайшее стойбище степной орды определяться в касаки «по собственному желанию».

Большак детей настрогал как гусей в огороде. Одних мужиков пяток штук, не считая девок. Шушпан оказался четвёртый по рождению, притом четвёртым он стал всего-то как пару лет назад, а до этого значился младшим из сынов, любимым и балованным. По законам того времени старшие учились хозяйскому делу и вырастая заводили собственное хозяйство, а младшему оставался отчий дом по наследственному праву.

Вот и растили Шушпана в баловстве, вседозволенности как любимчика и наследника, а как баба большака ещё мальчонку принесла два года назад, так и Шушпан вроде как лишним стал.

К труду необученный с детства, мужицкому делу неприученный с малолетства. К тому же возненавидел младшего братца лютой ненавистью и от всего этого ударился в пьянство и постылое дебоширство. Отцу своему и то до икоты надоел, тот уж не знал, как избавиться от балбеса.

С годами большак и сам стал побаиваться его. Несколько раз намекал, мол шёл бы ты в вольные касаки зарабатывать походами себе на жизнь, а тот, как бычок упрётся, не хочу и всё. Мол, что я там забыл в ваших сраных походах.

А тут как всё поселение вилами припёрло, папаша под общий гул и в своё облегчение погнал сына из родимого дома. Так Шушпану и деваться стало некуда кроме как подаваться в касаки.

Вторым отправили в орду Моршу, «хитро выделанного». Одногодок с Шушпаном по возрасту, родившийся чуток лишь попозже, и по совместительству его первейший собутыльник, лучший и единственный «дружбан».

Морша во всём казался каким-то усреднённым. Среднего роста, а сложен вообще так себе, ниже среднего. С виду не красавец, но и уродом назвать язык не поворачивался, зато в душе – полное говно. По натуре мерзкий, наглый и до безобразия сволочной. Со сверстниками и младшими, заносчивый, в разговорах нахрапистый, но таким он являлся лишь в компании Шушпана, да и то пока из взрослых никто не видит.

В проделках, как правило, бедокурили на пару, но благодаря своей склизкой натуре изворотливой Морша всегда ускользал в самый последний момент и каждый раз становился вроде бы как не при делах. Даже когда селяне устраивали разбор, он в раз делался «побитой собакой», эдакой «целомудренной овцой» и самым безобидным созданием. И всегда оказывалось, что он ни в чём не виноват и чист как слеза. Он ничего предосудительного не делал, да и вообще просто ходил мимо никого не трогая. Наоборот, Шушпана удерживал за руки, наставлял праведным словом на путь истинный и, если бы ни он, так вообще не понятно, чтобы было бы.

По правде сказать, в последней выходке, переполнившей чашу терпения Морша действительно участия не принимал, где-то прячась. Так получилось, что Шушпан бегал разбираться с обидчиком в одиночку, хотя тут тоже как посмотреть. Ведь обидную весть Шушпану именно он принёс и так разукрасил обидчика в словах, что детина спьяну словно озверел.

Морша, видимо задницей почуяв неладное, за Шушпаном не побежал, тем не менее народ и его потребовал отправить на перевоспитание. И так как пацан тоже в семье хаживал в средних сынах и также надоел отцу как горькая редька, то невелика потеря. Вот и отправили его за компанию с Шушпаном.

Третьим в касаки отправился белобрысый Кулик. Молодой совсем, кому по годам вроде, как и рановато ещё было. Добрый малый. Он ни с Моршей, ни с Шушпаном никоим образом не знался. По статусу вдовий сын, но, как и те двое, тоже значился средним сыном. Рос при доме и при большом хозяйстве со своими братьями и сёстрами.

Их отец пропал где-то в походах. Ушёл касачить и уж пять лет от него ни слуху, ни духу. А как прошлой осенью вестник из орды весть принёс о его погибели где-то в дальних краях, по рассказам неведомых Кулику, так пацан и засобирался отправиться по следам отца.

Мать поначалу ревела, билась в истерике, мол никуда не отпущу. Братья-сёстры отговаривали, мол зелен ещё, подрасти чуток, но он упёрся на своём. Семья смирилась, стали собирать в дальнюю дорогу, а тут и эту парочку попёрли в том же направлении. Только он с ними не пошёл, зная их гнилостную натуру.

Кулик не обучался воинскому делу. Учителей не имел. Что отец в детстве показал, то и помнил, как помнилось. Конём, правда, правил умело со сноровкой бывалого. С жеребёнка под себя коня растил и, по сути, он являлся для него единственным другом, а вот из людей друзей совсем не водилось.

Много чего умел по хозяйству, руки выросли на месте и головой не обижен, смекалист. С топором управлялся так, будто родился с ним и всю жизнь прожил, не выпуская из рук. Плечист, силён, правда дракам не обученный, да и при крепости тела в целом ростом не удался, оттого казался ещё младше своего возраста.

Четвёртым из селения отправился в касакскую орду некий Кайсай, что для селян вообще рос тёмной лошадкой. Поехал он даже не из самого поселения как остальные трое, а с заимки из-за реки, где жил с дедом-бобылём. Под большаком поселения эта странная парочка не хаживали, да и сам большак толи что-то знал про того деда, толи просто побаивался, но к нему на заимку никогда без надобности не совался.

А дед тот считался не из простых. С одного вида узнавался в нём старый опытный воин. Лицо в страшных шрамах явно ни от кухонного ножа. В тех же шрамах руки, что просматривались из рукавов одежды. Наверняка и тело всё ими исписано, только голым старика никто не видел.

Ходил странно, крадучись, будто стелясь по земле лёгкой поступью и совершенно бесшумно хоть по лесу с буреломом, хоть по степной траве по пояс. Бороды с усами даже под старость лет не носил, от чего всех видевших его, лысая изуродованная морда корёжила. А белый седой волос заплетал в толстенную косу, коей любая девка позавидует, да и пацанёнка к тому приучил. Того тоже без косы ни разу не видели.

А Кайсай, пацан его, вовсе и не его, как говаривали бабы. С первого взгляда можно было не задумываясь сказать, потому что мальчик рыжий, с вьющимся волосом, с узким лицом и сам весь худой, но в плечах широк. На деда не коим боком не похож.

Бабы разное про них судачили. Кто-то баял, мол жена гулящая от чужого понесла, так он её за то пришиб лютой смертью, а дитё пожалел и взялся воспитывать. Другие поговаривали, будто он вообще чужой. Мол, подобрал старый вояка мальца в дальних землях, но рука на дитя не поднялась прибить, чтоб ни мучился. Взял для торга, а по пути привязался к рыжему, да и оставил при себе коротать недолгую старость.

Третьи, выпятив глаза доказывали, что не человек тот дед, а колдун чёрный, и рыжик его тоже нечистая нелюдь. А живут они тут, прячась от светлых богов до поры до времени только им ведомым. И что дед этот молодому-то силу свою перекачивает, вот как пить дать для непотребного злодейства.

В общем, говорили много и разного, но толком так никто и не знал, что это за странная парочка обустроилась на заимке. Выстроили себе за рекой крепкую избу. Огородились высоким частоколом, способным выдержать штурм целой орды и сидели там как нелюдимые сычи.

Те, кто близко подходил к той заимке из любопытства или мимо шёл, непременно слышал со двора шум мечей и кряхтение ратного боя. У народа складывалось такое впечатление, что они там только и делают что дерутся между собой денно-нощно и никак друг дружку не зарежут до смерти.

Дед иногда перебирался через неглубокую речку и показывался в поселение. Торговался с мужиками, кое-что закупал на зиму. Притом всегда расплачивался иноземным золотом, поэтому все его с уважением приветствовали, заискивали и обхаживали, каждый норовя продать своё. А вот его пацана в селении почти не видели.

Девки поначалу бегали на берег просто смотреть, и то издали. Речка протекала небольшая, так себе, одно название. Пытались даже завести беседу с ним, когда рыжий подходил близко к воде черпая вёдра. В первое время Кайсай никогда с ними не разговаривал. Вообще звуков никаких не издавал и никак на гостей не реагировал. Девки оттого порешили, недолго совещаясь по этому поводу, что пацан к тому ж ещё и немой от рождения, о чём добросовестно донесли до всего поселения.

Но в один прекрасный день пацан, видимо не выдержав их издевательства неожиданно заговорил и притом так хамовато, нагло и заносчиво, даже местами до обидного непотребно, что девки его попытку наладить с ними диалог восприняли по-своему, и уже к вечеру того дня во всём поселении чихвостили этого чужеродного гада на чём свет стоит.

Со временем привыкли к его дурацким шуточкам и похабной сальности неотёсанного мужлана и стали огрызаться всем девичьим сборищем. Благо зубоскалов разделяла река, словно горная пропасть и никто не торопился её пересечь, чтобы наказать обидчика физическими аргументами.

Постепенно эти посиделки вошли в норму. Девки от скуки часто приходили к своему берегу и голосили, вызывая рыжего на языкастое состязанье, и он выходил. Всегда. Правда, только при одном условии: если девки приходили одни, без пацанов. При пацанах он никогда к ним не показывался.

Эх, знали бы тогда девоньки, что его дед к ним выгонял чуть ли не струганой палкой и всякий раз приговаривал: «Иди, чеши язык, непутёвое ты создание. Язык – это тоже оружие и иногда по острее меча будет. Глядишь, помянешь меня после, добрым словом». Кайсай психовал, ругался с дедом, но подчинялся. Надоели ему эти бестолковые дуры хуже горькой редьки в плесени…

На следующий день, после того как выпроводили дебоширов в касаки, Кайсай впервые средь бела дня появился в поселении. Да как! Верхом на боевом коне, увешанном золотыми бляшками, с изысканным седлом нездешней работы, с притороченной к нему короткой пикой и арканом конского волоса.

Сам, разодетый в кожаный панцирь и в ордынские штаны, сшитые в обтяжку, заправленные в короткие мягкие сапожки, где из голенища каждого торчал засапожный нож с выточенной резной рукоятью белой кости. Опоясанный золотым поясом с ладно пристроенным акинаком в кожаных ножнах, а с другой стороны, поблёскивал богато убранный кинжал, в красивом узорном окладе, явно творение иноземной работы.

В поводе вёл коня попроще, гружёного на седло мешками с привязанной поклажей, там же торчал лук странной конструкции и наглухо закрытый колчан. На голове колпак с длинным острым концом, свисающим на спину, где пряталась его рыжая коса.

Шёл он медленно, расслаблено, будто выставляя себя напоказ. Народ на него посмотреть со всех щелей выползал как на невидаль. Воина в полном боевом обвесе не многим приходилось видеть, да и сам по себе рыжий вырос писаным красавцем, было на что девкам глаз положить и повздыхать, покусывая губки.

Вот тогда-то мать Кулика и бросилась перед ним в придорожную пыль. Пала на колени и взмолилась воину, чтобы взял с собой её сына, тоже собравшегося отправиться в касаки, что, мол боязно одного отпускать по пути погибшего отца, да и совсем неготового к ратному делу. Почему-то уверенно решив, что Кайсай не простой пацан и не то что про него бабы судачили, а какой-то особенный, и что надо непременно упросить его побеспокоиться о сыне.

Скорей всего её впечатлил вид статного воина, хотя по возрасту этот воин был не на много старше её Кулика. Но то, как одет и ладно обвешан оружием, да как при этом держался ни надменно, ни хвастаясь, а как-то просто и уверенно, словно всю жизнь в седле провёл. Создавалось полное впечатление, что не игрушками увешан, а необходимым и нужным для ратного дела и явно обучен всем этим пользоваться.

Кайсай остановился. Послушал её мольбу и тихо ответил:

– Ждать не буду, коль затяните сборы. До развилки что за лесом пойду шагом. Догонит, пусть пристраивается. Не догонит, знать не судьба.

После чего так же шагом обошёл стоящую на коленях бабу и пошёл своей дорогой под восхищёнными взглядами обескураженных поселян.

Кулик догнал его ещё до леса. Но видно собирался впопыхах. И упряжь на коня одел как попало, сикось-накось толком не выправив, и сам оделся видать в то, что успел схватить из первого, попавшего под руку. И с оружием у него творилось явно что-то неладное. Пика отсутствовала. Лука не имел. Да в общем-то ничего не было. Зато за простым матерчатым поясом за спиной торчал обычный плотницкий топор. Зачем он его прихватил? Кайсай не стал спрашивать. Ему-то какое дело.

Да и с провизией Кулик явно погорячился, собираясь в путь. Лишь небольшой заплечный мешок. Вот и вся провизия. Коня заводного тоже не имелось. В общем, видно – Кулик не воин, а так себе, убойное мясо. Только надо отдать должное, что, догнав и вежливо поздоровавшись приставать с разговорами и расспросами не стал, а пристроился следом и поехал молчком.

За лесом была развилка. Одна дорога шла по краю дубравы вправо-влево и одна чуть наискось в широкую степь. Вот на той развилке их и поджидал сюрприз в виде двух оболтусов Шушпана с Моршей. Там изгнанники развели костёр и основательно устроившись, похоже никуда дальше трогаться и не собираясь. Их спутанные кони рассёдланными паслись невдалеке, а сами изгои не спеша трапезничали.

Увидев выезжающего из леса воина, поначалу притихли, а как признали рядом Кулика, разом вскочили и направились навстречу неожиданным гостям.

– Опаньки, кого я вижу, – пробасил Шушпан утирая рукавом жирную бороду, – ты глянь, Морша, ржавый-то как приоделся, будто девка навыдане.

С этими словами верзила подошёл вплотную к коню Кайсая и схватил его за загубники.

– Слазь, недоносок, приехал, – грозно рявкнул Шушпан, не сомневаясь ни капли в собственном превосходстве, стараясь наглостью и показушным нахрапом повергнуть молодого пацана в состояние страха.

Но тут же получив ударом ноги в массивную челюсть, отлетел и с грохотом брякнулся со всего маха на пыльную дорогу. Вскочил, разрывая на себе тканую рубаху и приняв бойцовскую позу заголосил:

– А ну, давай кто кого, рыжая морда. Чё, ссышь пацан? Скурвился?

Кайсай неожиданно, по крайней мере для ошарашенного Кулика, спокойно стёк с коня, хлопнул его по крупу заставив отойти в сторонку. Отстегнул застёжку пояса, сбросив богато расшитое золотом снаряжение на траву и плавной поступью, буквально перетекая с одной ноги на другую двинулся на извергающего глазами искры Шушпана.