Иосиф

– Да, – говорю, – на коньках в детстве коленную чашечку сбил.

– Есть у меня тут один конь, и тоже хромой, но белый. Белой масти хромой конь. – Начальник опять за стол свой садится и вздыхает.

Смотрю я на него и не понимаю, какой-то он совсем не военный, этот начальник тюрьмы.

– А чего ты еще могешь делать, механик? У нас тут целое поливное хозяйство.

– Так… много чего, – говорю. – Я и лампочку первый в Нехаевском провел. И сейф нехаевский вскрывал!

– Как?!

– Отмычками.

– Не понял…

– Ну, – и не знаешь, как говорить, – заставили меня вскрыть сейф ваши работники НКВД…

– Понятно, – говорит и внимательно слушает дальше, чего я ему дальше… балаболю. Ха-ха!

– Потом мельницу там запускал, жернова могу набить. Вон у вас каблуки сбитые на сапогах, – показываю под стол. – Могу натачать и каблуки.

А у него и правда сильно сбитые каблуки были! Пока он стоял у окна, я заметил.

– Чего?! – Начальник тюрьмы аж вскинулся. – Натачать?! – И тоже глядит под стол на свои сапоги. – Ты смотри, востроглазый какой! Все он могеть, а? Сейфы он вскрывает! Смотри какой! Натачать-то я и сам смогу, а сшить новые?

– Да, а чего бы и не сшить? Был бы материал, – говорю.

Начальник перестал улыбаться и так пронзительно вгляделся в меня.

– За свои слова отвечаешь? – спрашивает и смотрит в мое «дело». – Иосиф… Еврей?

– Нет-нет! – руками отмахиваюсь. – У нас на Водиных сроду евреев не было! Не еврей. А для сапог нужен материал. Я обучался сапожному делу, – говорю.

Он смотрел-смотрел так на меня, а потом протягивает по столу листик бумаги и чернильницу с ручкой и серьезно:

– Пиши, какой материал нужен для сапог, не еврей!

– Так я писать не могу, – отвечаю.

– Ну ты даешь! – Начальник тюрьмы захохотал и загреб к себе листик с чернильницей. – Все могеть, а писать не могеть! Ну, я пишу, диктуй!

– А какие сапоги вы хотите? – спрашиваю. – Яловые, кирзовые, хромовые, с напуском, с рыпом?

Опять начальник тюрьмы хохочет и пишет под мою диктовку.

Сошлись мы с ним. Он был из немцев. Из поволжских. И вся семья его из немцев, при нем жила. Жена и две дочери. Не знаю, как сейчас, но в те времена это была тюрьма вольного поселения. Охрана, конечно, существовала. Но все заключенные работали на поливной плантации. Огромная такая была плантация на речке Иловле. Там выращивали и помидоры, и огурцы, капусту, свеклу, морковь – все! И этот начальник тюрьмы походил больше на председателя колхоза. Его за глаза все называли Кайзером. Кайзер и Кайзер.

– Наш Кайзер, – говорили, – сильно похож на немецкого кайзера.

Там жа, в Дворянском, много немцев жило. Поволжских. И многие из них работали на плантации.

Немецкого кайзера я не видал, а нашему Кайзеру я начал шить сапоги. Он мне доставил наилучший материал с колодками. И я ему такие хромачи пошил, с рыпом, что самому понравились. А уж как Кайзеру! О-о-о! Как он ходил! Как петух со шпорами. Рыпел так важно. Ты, Паша, обрати внимание, как петух шпоры свои несет, подлец. Он жа красуется! Так и наш Кайзер красовалси. У него прям походка поменялась. И тут, через день-два, как я ему пошил, вызывает к себе и просит пошить сапоги еще его жене и двум дочерям. Во как дело вышло. Стал я у Кайзеров во флигельке жить да сапоги им всем шить…

– Белка там живет ручная,Да затейница какая!Белка песенки поетДа орешки все грызет…

Ну, пап! У тебя не тюрьма выходит, а сказки Александра Сергеевича!

– Не знаю, Паша, какая у твоего Александра Сергеича белка. Грызеть она там сабе орешки или не грызеть, а я табе правду говорю! Колодок Кайзер мне привез, материалу. Такого больше материала я и не видал. Нет, видал. Я вам не рассказывал, как первый раз я пошил сапоги? Дитем пошил!

– Нет, не рассказывал, – отвечает сестра.

– Пап, а про змея? – это уже я настаиваю.

– Да подожди ты со своим змеем! Помню я. Я вот что вспомнил. Водины! – Отец опять оттаял. – А то забуду. Привез отец Павло как-то наипрекраснейший сапожный материал. Это было до революции. А я взял тайком от него хром и пошил сапоги. И, знаешь, кому?

– Кому?

– Собачке!

– Собачке?!

– Хромовые сапожки, четыре сапога! Ха-ха… Правда-правда. Да еще завязочки-шнурочки им сверху присобачил, чтоб не спадали. Отец как узнал про то, что я хром у него стащил, так разозлился. Если бы не дед Иван, отлупил бы. Дед Иван сказал:

– Не тронь дитя! – И ко мне: – А ну, Ося, надень-надень на собачку сапожки.

Я надел, шнурочки затянул, сапоги высокие получилися… А песик энтот был приблудный. Прибился к нашему двору, ну мы его и не гнали. Отец Пашка кличку дал ему: Кыбысдох. Дескать, скорей бы ты сдох. А Кыбысдох живет сабе и не сдыхаить. Такой ласковый был! Чего мы, детишки, с ним только не вытворяли! Все терпел. И вот идет наш Кыбысдох по базу в сапожках хромовых, а у него лапы не гнутся, шнурочки болтаются. Идет, спотыкается, падает и на нас поглядывает, дескать, я не виноватый, сапог хромовых не заказывал. Дед Иван хохочет, а отец суровый стоит. Песик баз весь прошел, дед ему и приказывает:

– Кыбысдох, а ну ишшо разок пройдись!

Кыбысдох, будто всю жизнь команды изучал, развернулся и обратно пошел. А пока разворачивалси, пять раз упал! Уж тут отец не вытерпел, тоже насмеялся…

Вот ты понимаешь, Паша, какой материал продавался в каком-нибудь хуторе? Для человека, который делал своими руками, весь материал был! И сапожный, и скобяной – какой хочешь. Ну так и ремесла разные были. Это сейчас в хуторе две профессии: тракторист да пастух. Вот все вы, дети, и разбежались по всему свету из хуторов своих.

– Ты про Кайзера, про Кайзера, – просит Таня.

– Про Кайзера? – отец улыбнулся. – Хорошие были люди. И семья хорошая. Я с ними и столовался! Знаете, как они ко мне относились, все? И хозяйка, и дочки их, и сам Кайзер. Часы им старинные отремонтировал, машинку «Зингер», вот такую, как эта, отладил. Ну говорю же: жил как у Христа за пазухой. Пошил всем Кайзерам сапоги. Ходють довольные, рыпять! А там, глядючи на Кайзеров, стали просить пошить сапоги другие немцы. Фамилии у них какие-то немецкие, интересные: Веберы, Вейнеры… Так что всю зиму я шил сапоги. Конечно, не только сапогами занимался. Как-никак, а в тюрьме находился. Во флигельке ночевал, когда заказ срочный был, а так – в бараке. Мне Кайзер выделил ту самую лошадь, про какую говорил: белую и хромую. Ага. Сам хромой – и лошадь хромая! И назначил меня механиком поливальных установок. Там такие дизеля, Паша, были: лежебоки, шкив, ремень по метру шириной. Представляешь, какая силища! Дело было уже в осень. Глаза за мной не было. А может, и был, да я не замечал. Садился в телегу и один ехал на своем конике хромом. Осмотрел свое хозяйство, все дизеля…

– А змей, пап? – пытаю я отца нетерпеливо.

– Змей? – Отец вздохнул. – Вот ведь не поверил бы, пока сам не увидал. Да! Я же как-то рассказывал, что на Водиных, когда мы в ночную пасли скот, взрослые ребята заставляли нас, кто помладше, курить. Говорили, что змей на табак не полезет, на вонь табачную. Так что курить отец ваш начал в семь лет. Ну, не то чтобы затягивался, а дымил. Все дымили, и я дымил. Самосад курили. В ночную она как? Бывало, на травке и поспишь полчасика-часик, пока не замерзнешь или роса тебя не обдаст. А спишь если с открытым ртом, змея, говорили, прям запросто заползет! У нас пастух был, дядька уж, Гришкой звали. Так он вообще с телеги ночью боялся сойти. На телеге спал. И курил. Дымил как паровоз, а не взатяг.

А тут живой человек, в каком змей сидел! Росту этот Жора был под два метра, худой, тощий, скелетина! Как он дышал! С жутким хрипом! Когда барак наш набился, его в угол определили. С ним рядом невозможно было спать. Первые несколько ночей мне с ним рядом пришлось: у меня волосы дыбом стояли! Как он задыхался, зубами скрежетал. А то вдруг замолчит. Молчит минуту, две, и я вскакиваю – умер?! Начинаешь руку к нему тянуть, а он как заорет! Футы ну-ты! Сам еле живой опять на подушку. Ладно бы эта напасть… А глядел? Змей, чистый змей! Глаза большие, серые и глубоко задвинутые. Смотрел, не мигал. И поворачивались они, калики его змеиные, вместе с головой. Его даже урки стороной обходили. Были у нас и урки, мало, но были. Вот у него манера такая: выходил на средину барака и становился. Стоит и поворачивается, будто куснуть кого хочет. Я же говорю – чистый змей. Матом он ругался, уму непостижимо! Откуда он только брал такие матерные слова?

– А за что его посадили? – спрашивает Таня.

– Я, дети мои, никада не лез в рассуждения. Никада никаво не спрашивал: зачем ты, почему ты? Ну, посадили, значит, посадили. Знаю, что этот Жора прошел и Крым, и Рым. Сам рассказывал. Он и в Питере жил, и в Москве. Был револьционером, потом… как их? Какие никого не признают?

– Анархистом?

– Ага-ага! Орал… как это… И там орал ведь! Уж не помню…

– Анархия – мать порядка! – воскликнул я более чем несдержанно, если не заорал.

– Откуда ты знаешь? – отец странно покосился на меня.

– Пап, ну так я культпросвет окончил, актерское мастерство изучал!

– Культпросвет. Лучше бы ты агрономом стал или зоотехником! Культпросвет… И слово-то какое-то нехорошее, – укорил меня отец и дальше продолжил: – Во-от! Но тут через какое-то время к нам в барак попадает односельчанин этого Жоры – Пахом. Вот интересный человек! – отец с тапочкой повернулся к нам и покачал головой: – Редкий человек! И что у него за характер был такой?! Жора как увидал его, страшно удивился!

– Пахом! – мать-размать. – Ты ли, что ли?! – опять матом. – А тебя-то сюда за что, Иосиф?! – орет мне Жора. – Да мы же с Пахомушкой, – мат-перемат, – на клыросе в детстве вместе пели!.. – Отец остановился и как-то странно оглядел нас. Сначала меня удостоил внимания, а потом задержал взгляд на дочери своей.

– А дальше, па? – нетерпеливо вопрошаю я.

– Я вот про салу с яичницей вам рассказывал.

– Ну? – И сестра в нетерпении.

– Так тогда ж я ее и ни кусочка не съел, а?

– Ну?! – Я более настойчиво со своим «ну».

– А щас ну так хочется, а, дети мои, – отец жалостно наморщил лоб.

– А змей, пап? Ты все мозги нам поставил в напряжение!

– На голодный желудок про змея?! Опасно, Паша! Ха-ха…

– Я бы тоже поела сала с яичницей! – вздыхает сестра.

– Пойдем скорее, обжоры! – вскакиваю я. – Я ведь тоже… не вегетарианец!

– Хто-хто?!

Чай китайский и все такое…

– Ты понимаешь, какие между ними отношения были, между этим Жорой и Пахомом?! – Отец в изумлении поднял свои белесые невыразительные бровки. – Я такого терпения, Паша, больше никогда не видал! Это происходило до того, как Кайзер мне колодки доставил для сапог своих. Мы в бараке в одном закутке оказались: и я, и Жора, и Пахом. Жора издевался над Пахомом, как изверг какой!

– Гляди, Иосиф, – кричит он мне. Гляжу. – Пахом! – мат-размат. – А ну иди-ка суда!

Подходит Пахом. Росту Пахом не меньше был, чем Жора. Только Жора – скелетина, а Пахом – здоровенный, как бык!

– Тьфу! – Жора набирает полный рот слюней и плюется на пол. – Убери, Пахомушка!

Пахом, как ягненок безропотный, склоняется и вытирает за Жорой.

– Чище, чище! – орет Жора и плюется еще раз. Змей такой, вот измывался. – Вытирай, вытирай! – кричит.

Пахом же и головы не поднимает – покорно вытирает.

– Да что ты делаешь? – я возмущаюсь. – Зачем ты так?

А сам на Пахома смотрю и думаю: «Вот сейчас Пахом развернется да ка-ак даст по харе Жорику. Жорик тут и с копытков – переломится! Не-а!».

– А-а-а, ты, Иосиф, смерти моей хочешь? Пахомушку жалеешь? – мысли мои читает Жора и смеется. – Да мне самому жалковато, ха-ха!.. Ну, Пахомушка, Бог Троицу любит! Тьфу! Убери – и на нонча хватить! Во-от, Иосиф, какая у него вера, у Пахомушки. Ты у него хоть кол на голове теши, он тебя и пальцем не тронет! Ха-ха, дурак! – мат-размат. – И я не пойму, что же ты такого сотворил, чтобы тебя в тюрьму посадили, а, Пахом?! Признавайся, Пахом! – мат-размат.

– В бараке нашем все диву давались, какие отношения были между этими земляками! – рассказывал отец. – И когда видели, как Жора измывался над Пахомом и как тот пальцем в свою защиту не шевелил, руками разводили: «За что же он сел? Да он муху не обидит!». Но эта тайна существовала недолго. Вскорости оттуда, с той стороны Волги, пришли такие подробности.

Значит, жили Жора с Пахомом в одном селе. Село называли… да я не помню – сто лет прошло! С детства с Жорой они были и соседями, и неразлучными друзьями. И на клыросе вместе пели, это точно! Да только один ушел влево, а другой так направе и остался. И стояла у них в селении церква, куда Пахом этот ходил. Но вот в… тридцатых начали все церква рушить. Я жа помню, как нашу нехаевскую церкву Ивана Богослова разрушали. Это в тридцатых было. Знаете, сколько народу собралось?! Много и много, но больше, конечно, старухи. Я, честно признаться, в гущу не лез, поодаль отстоял, но все видал. Все вокруг просили и стыдили крушителей:

– Да чего же вы делаете?! Сами с ума посходили – ваше дело, зачем жа всех за собой тянете?!

Тот, кто на колокольне был, – солонский. Я его знал. Там, в Солонке, первая ячейка была этих… революционеров! Оттуда много чего перло к нам на хутора. – На некоторое время отец замолчал и голову опустил. Вздохнул глубоко и вскинулся. – Водины, Паша, рядом жа были. А в Солонке я, я табе говорил, сапожному делу обучалси. Вот. Так тот, солонский, на колокол забрался и во всю глотку заорал:

– Долой Бога!

Колокол тут и оборвался и, когда он начал падать, краем зацепился за постройки, развернулся и полетел. А полетел боком, так что придавил колокол энтого комсомольца. Насмерть! Он и пикнуть не успел! У него, у энтого комсомола, аж весь язык изо рта вылез! Правда-правда. Вот этими глазами видал. Сразу насмерть!

А с Пахомом другая картина вышла. Он шел мима своей церквы с налыгычем. Ну, говорили, веревка у него длинная в руках была. Ага, идеть сабе, о чем-то думаить, а тут, глядь, комсомольцы гужуются, решают, с чего бы им начать церкву крушить. А было этих крушителей человек десять. И бабы с ними, с крушителями, а как жа без них?! Первые смутьянки!

– Да что ты, Иосиф, первые! А вы вторые? – воспротивилась мать.

Семья наша на этот день из четырех человек: отец, мать, сестра и я – уже отобедали, сидели за столом и слушали отца. Это было удивительно, что отец вдруг разговорился, до деталей и тонкостей начал вспоминать о прошлой своей жизни. В те минуты родитель мой предстал совсем в ином образе…

– Хе-хе! – посмеялся отец. – Я слыхал от умных людей, дескать, первая смутьянка была… как ее? Жора мне все и рассказывал, а он, гад, умный был! Ну как ее? Самая первая краля на земле была, Павло? Ты у нас два института закончил!

– Ева…

– Ага-ага, Ева!

– А уж Адам был такой теленок, такой теленок! Не при детях будет сказано: не знал, что и делаить? Прости, Господи! – Мать достойно отстояла женскую половину всего человечества и перекрестилась на образа. Она, в отличие от отца, окончила лобачёвскую школу-семилетку и, имея прекрасную память и пытливый ум, по хуторским меркам была образованным человеком.

– Вот-вот! В дураках Адам и оказалси, как баран и вляпалси! – Отец значительно потряс пальцем. – А если б он ее не послухалси, Еву, и вовремя очухалси бы, и сказал бы ей: «Ева, ты что творишь, дурочка такая?!»…

– Пап! Ты сейчас всю историю рода человеческого перекроишь!

– Чего-чего? Не-ет, Паша, я вот часто про это думаю, а если б…

– Не уходи в сторону, а? – настойчиво перебиваю я.

Родитель мотнул головой.

– Про Пахома, ага! Вот он идет, а народу вокруг церквы полно, кто против крушения, и Пахом жа тут подошел. И стали их уговаривать, крушителей: дескать, что вы вытворяете? А комсомольцы только: «Га-га да ги-ги!». А начали они с икон. Кто-то из них вынес иконы и бросил на землю: дескать, топчите! И тут Пахом встал. Он энтого, какой иконы на землю бросил, он его пристукнул до беспамятства и на травку положил. Видя такое дело, на него нападать эти крушители стали, на Пахома. А он того, кто с кулаками на него наскакывает, пристукнет и на травку кладет, рядышком с первым. Да так навалякал, всех восьмерых мужиков на травку жухлую и положил. Осень то была. А бабы, смутьянки, бегають вокруг кучки и, как черти бешеные, сигають и оруть: «Караул! – дескать. – Убивають!».

А Пахом всех восьмерых в одну кучу сложил и связал своим налыгычем! Вот, Паша, какая силища была у человека: восьмерых! Кубыть, рассказывали, какой очухается, а Пахом опять его ладошкой прихлопнет и вяжет сабе кучку…

– Мг, – опять вступила мать, – да Антон Епифаныч, Царства ему Небесная, прадед ваш, Паша, он такой силой обладал!..

– Мама, – взрываюсь я, – ну дайте про змея историю дослушать до конца!

– Ладно, – соглашается мать. – Только ты чайкю завари нам.

– Подожди с чаем. Ну сейчас… Пап!

– Ага, – легко продолжает отец.

Мне даже показалось, что он находит удовольствие в воспоминаниях!..

– Значит, связал их Пахом, сел сверху на эту кучку, шлепает ладонями по чем попало и приговаривает:

– Ах, анчутки вы, анчутки! Анчихрист вас забери! На кого вы руки подняли?!

Тут вскорости и гэпэушники появились, и все такое… Вот, вспомнил! – оживился отец. – ГУПАВА! Этих гэпэушников у нас в Нехаево называли ГУПАВОЙ! Пока вам рассказывал, вспоминал, вспоминал и вспомнил! ГУПАВА! «Приехала ГУПАВА и Гришку с Мишкой забрала!» – так говорили у нас в Нехаево. В общем, приехала ГУПАВА и Пахома забрала. Жора как узнал, за что друг детства его сел, он так руками и развел! А как услыхал он имена и фамилии крушителей, кого Пахом вязал, – о-о-о! Грохнулся со всего размаха перед Пахомом на колени и заорал:

– Истинный, истинный ты человек, Пахомушка! Но как ты мог этих бугаев один одолеть? Видать, сам Бог табе помог!

И с той поры Жору нашего как подменили. Как-то он притих. А тут я стал Кайзерам сапоги шить и не знаю, как там все дело пошло. Весной плантация оживилась. Высадили картошку, помидоры, огурцы, ну, все как положено. Жора наш сдал совсем. Он, и без того худющий, пожелтел, увял. Врачи осмотрели его всего досконально и признали, что хтой-то в нем живеть. Точно! Дескать, шевелится хтой-то внутрях!

– Змей во мне живеть! – заявил Жора. Он всем так и говорил: «Во мне живеть змей!». Кажется, он даже гордился этим, вот ведь как. А один врач, старый врач, подтвердил: дескать, дело это редкое, но бывает, со змеем, заползають в людей.

– Но будем ждать лета, – так он сказал, врач. – А там проведем одну операцию. – А какую, не сообщил.

Меня жа Кайзер назначил механиком разъездным. В нехаевской МТС был разъездным механиком и тут им же стал. Дали коня мне белого, хромого. И вот механик хромой, конь хромой, так мы по плантации и разъезжали. Плантация была поливная, а воду из речки Иловли качали. Вот эти… Паша, ну ты жа помнишь, в Нижней Речке на мельнице движок какой стоял?

– Да-да, папа, ты уже нам рассказывал, – мягко заметил я.

– Рассказывал, – строго остановил меня отец, – рассказывал. Да ты понимаешь, что это за техника была? Сильная! Горизонтальные двигателя! В них поршня были в метр ширины! А какая ременная передача у них?! Сам ремень не меньше метра в ширину! Знаешь, чем закончилась для меня тюрьма? А-а-а! Страшная тоже история произошла. С этой ременной передачей. А вообще-то и я чайкю захотел.

– Паша, завари чай! – приказывает мать. – Тебя весь народ просит!

– Народ! А вы чайники ополоснули от надышнего чая?

– Сполоснули, сполоснули! – смеется сестра Таня.

– А вода в чайнике…

– Кипит, кипит! Он уже знаешь сколько кипит? Ждет тебя! – перебивает мать и указывает на стоящий под паром чайник.

– Народ, а вы знаете, что вода не должна долго кипеть? Долго кипяченая вода теряет свои полезные свойства. – Я подхожу к чайнику и снимаю его с плиты. – Да у вас тут вся польза выкипела! – возмущаюсь. – Вот, ополосните и свеженькой водички налейте, а как закипит, я тут как тут, сразу вам и заварю «чайкю»!

– Какой ты вредный, братец! Пап, погоди рассказывать! Мне жа тожа интересно! – Таня хватает чайник и спешит во двор к колонке за водой. При этом успевает ткнуть меня пальцем. – Вредина ты, братец!

– Вредина! – огрызаюсь я и громко, чтобы сестра со двора услышала, кричу: – Пап, рассказывай дальше. Ой, как интересно-о! Ха-ха…

– Значит, так, сын мой, чайкю ты не хочешь мне наливать, и я продолжу! – Дождавшись, когда Таня возвратилась с чайником и уселась рядом со мной, отец слегка возвысил голос: – В этой истории я сам принимал участие и все видел своими глазами. – Отец оправил край скатерти. – Врачи нашего лазарета ждали, когда поспеет ягода, ну, земляника. Там ее на берегах реки столько росло! Видимо-невидимо! Видать, врачам эта история была тоже интересной. Сам посуди: тюрьма! Кто там за тобой смотреть будет?! А в Жору вцепились и решили довести дело до конца, посмотреть, как идти все это будет. Решили так: Жору положить на каталку, усыпить и поместить в ягодник. Тот врач старый говорил, что, дескать, змей может выползти на запах ягоды. Жора стоял: ни в какую!

– Раз он в меня влез, змей, с ним я и подохну! – говорил.

Но больше всех беспокоился о своем земляке Пахом. Уж он его и так и этак уговаривал. Дескать, змея вынимать надо. Ночами не спал и все молился возле Жоры, а тот как бешеный орал. Мат-размат так и лился на Пахома. Он на него и плевался, и орал. И как уж так там случилось, но Пахом уговорил все же Жору лечь на каталку. Плантацию к тому времени я хорошо изучил. Объездил ее вдоль и поперек. Так вышло, что полянку ягодную я и подсказал врачам. В этом деле и Кайзер принимал участие! А как жа, начальник тюрьмы! Он давал все распоряжения, разрешения. Да и Кайзеру интересно было. Три раза вывозили Жору и усыпляли. Туда-то, к поляне, Жора шел сам. Да и то, как сам? Плохой он был уже ходок. А каталку везли на моей телеге, вот я все и видал. Выбрали такое место, чтобы голова Жоры входила в ягодник. Склон нашли, голова так и утыкалась в красную от ягоды поляну. Каталку привязали тонкой бечевой и протащили ее в кусты, где вся шайка врачей вместе с Кайзером пряталась. В этой шайке и я состоял. Ага.

И вот первый день. Жору усыпили на каталке – и в ягодник. Все спрятались. Сидим, не дышим. Жора сначала ворочался, зубами скрежетал, аж жутко, как громко. Притих. Ага. Ждем дальше. Ждем-ждем, чего ждем? Никто ж не знает. Можа, как дураки сидим, можа, у него какой-нибудь червяк сидить навозный? Гэ! Ага. Переглядываемси. А ягода такая пахучая, сам бы вылез откуль угодно! И все уж стали беспокоиться: дескать, чего тут сидеть-высиживать? А тут все заметили, что Жора перестал дышать, а я жа помню, по сколько времени он не дышал. Кайзер стал пальцами показывать врачам, говорить-то было нельзя, так вот руками замахал, мол, вы что ждете, дураки, он жа окочурится! Хтой-то хрустнул веткой, хтой-то кашлянул… И вдруг тело Жоры медленно пошло на изгиб – спина сильно прогнулась. В дугу! А голова как-то тоже медленно откинулась назад, и рот медленно открылси! Ну прям нехорошая картинка. Все медленно и как на излом. На секунды две он замер, а изо рта высунулась серая, даже больше к белесому цвету голова змеи! Она высунулась и пустила тонкий язычок. Язычок так задрожал, дескать, я вас тут всех сожру со всеми врачами и Кайзерами…

– Фу-ты, Иосиф! – воскликнула мать. – Ну какую ты гадость рассказываешь детям? Я жа опять спать не буду! Пашка, ты будешь чай заваривать?!

– Мама! – отчаянно восклицаю я. – Ну подожди, а?! Вода у вас кипит?

– Щас закипить…

– Мама! – Таня обращается. – Давай дослухаем?

– Да слыхала я эту историю! Он мне не раз ее уже рассказывал. Как расскажет, так у меня целый месяц, а то и два змеи из всех щелей лезуть, с язычками!

– Вот-вот. А ты думаешь, нам там всем легко было? Мы там все обрадовались, когда она вылезла! Мороз по коже продрал! Змей я сам с детства видал-перевидал, а тут из живого человека выходит! Ты када-нибудь видала?

– Не видала и видать не хочу!

– А-а-а, а когда он стал в нашу сторону поворачиваться! Вот так! И язычком… – Отец развернул растопыренные пальцы и, так вышло, в лицо матери…

– Да тьфу ты! Иосиф, ты, что ли, нарочно это делаешь?!

– Слабонервных просим удалиться! – командую я.

– Я, можа, слабая, но не нервная и удаляться никуда не собираюсь! Чай заваривай! – Мать перехватила командную инициативу.

– В этот день, Паша, змей вылез на немного, – продолжил отец. – Он, гад, осмотрелся и опять ушел в чрево. Но все удостоверились, что змей сидить в человеке. Точно змей! А не какой-нибудь червяк навозный. А на второй день он вылез больше чем наполовину. И долго мы его не ждали. Жора еще зубами скрыпел, потом мотнул головой, а рот раскрылся, как сам по себе! Этот змеище уж так не присматривался, как в первый раз, а сразу к ягоднику обратился. Половина его у Жоры в чреве оставалась, а половина его к ягодкам качнулась. И тут Жора так замычал, так застонал, выдавил такое, что мы тут в кустах чуть не попадали, а ворона с соседней вербы вылетела как глупая! Тоже то ли каркнула, то ли ойкнула, правда-правда! И как-то боком-боком улетела.