Сын Яздона

Ничто не могло сравниться с радостью Павлика, который, казалось, вырос в глазах и ужасно возгордился. Спеси ему прибыло ещё.

Затем неподалёку у другого стола кто-то затянул немецкую песню, и все, обернувшись к нему, стали прислушиваться.

Только Генрих нахмурился, потому что это была любовная песня, и довольно легкомысленная, а минута для пения была плохо подобрана. Дали, однако, докончить этот минелид, а князь после последней строфы громко сказал, что, ежели хотели петь, подобало только какую-нибудь набожную или рыцарскую песнь спеть.

До этого, однако, не дошло, а шум голосов стал всё сильнее. Князь перепил соседей, поощряя их:

– Будем в хорошем настроении, – говорил он, – как настоящие рыцари. Давайте сердца себе согреем, чтобы и в руках сильней кровь текла.

Старались быть весёлыми – но мысли отбегали к домам.

Среди шуток и смеха тот и этот шепнул новость об уничтоженных монастырях, о городах, лежащих в руинах, о Сандомире и Кракове, о количестве пленников, угнанных в неволю.

– Наш князь, – вставил Сулислав, – благодаря Богу, уцелел. Мы не хотели того, что нам дороже всего, бросать на произвол судьбы, ему пришлось бежать в Германию, потому что у нас для него не было достаточно силы.

– Он лучше бы сделал, – забормотал невнятно Шепёлка, остро глядя на Сулислава, – если бы жену отвёз в Венгрию, а сам прибыл к нам. Он набожный, – прибавил он, – это правда, а она, достаточно сказать, что племянница Ядвиги, но для рыцарского дела слишком мало подходит.

Сулислав горячо заступился за своего пана.

– Он бы рад пойти, вырывался от нас, – сказал он, – но мы его не пустили. В то время был ещё жив мой брат, когда мы его в Венгрию вынудили ехать. Краковскому замку нечего было доверять, а в поле стоять одним нам было не с чем…

Никто уже не отвечал на это. Князь Генрих встал со своего места.

– Время, – сказал он, – будто бы полночь близко! Мы разойдёмся немного отдохнуть, чтобы встать более резвыми на рассвете.

Рукой он дал знак своим гостям.

– Сегодняшней ночью мало кто вкусит сон, – проговорил Шепёлка, вставая.

Начали подниматься другие, но медленно. Много немцев осталось при кубках. Павлик также с великим нетерпением вовсе не хотел ложиться. Выйдя из залы, он поспешил к Ростиславу и Яну Яничу, объявляя им о приказе князя, и прося, чтобы его привели в лагерь. Побежал потом в хату, а за ним беспокойный Воюш.

Там, хоть уже было далеко за полночь, Павлик, по дороге собирая товарищей, не слушая старого, настаивающего на отдыхе, заново начал свои выходки. Не было способа ни отобрать у него кувшины, ни разогнать гостей. Слышались песенки, совсем не набожные, слушая которые несчастный клеха, вынужденный уже остаться в избе на постлании, – уши себе затыкал.

Так прошла практически вся ночь.

По мере того как приближалось утро, лица становились серьёзней, оживление во всём лагере чувствовалось всё больше. Некоторые отряды уже выходили за валы.

Тем временем самое достойное рыцарство спешило в костёл Девы Марии, в который уже попасть было трудно. В большом алтаре горели свечи, а ксендз со святым причастием неустанно обходил коленопреклонённых. Другие духовные тут и там, присев на ступени, на лавки, даже стоя, исповедовали подходящих солдат, почти не слушая их признаний, отпуская им грехи как можно живей, потому что другие тут же с плачем и мольбой тиснулись и напрашивались.

Толпа неустанно вливалась в костёл и выливалась из него, одна месса шла за другой, начинало светать. Апрельские ночи уже были коротки.

Рыцарство князя Генриха устраивало тренировочные турниры, согласно его приказам, он ещё продолжал молиться.

У них была верная информация, что татары были разделены на пять групп, поэтому и князь Генрих хотел разделить на столько же своих людей. Солдаты неспешно тренировались, потому что многие из них ещё в костёле ждали запокойной службы, а в этом никому отказывать не годилось.

С башни костёла Панны Марии поставленная на неё стража давала знать, что видела. Татары уже двинулись из логова.

Можно было даже отсюда разглядеть их пять отдельных кучек, а над ними какие-то развевающиеся полотнища, словно хоругви.

Иногда ветер приносил издалека как бы глухие крики.

День, казалось, становился ясным, но утренних туч солнце ещё не могло разогнать. Командующие на конях, крутясь тут и там, гоняли и строили отряды.

Князя Генриха ещё не было на плацу, только у костёльных ворот ждал его личный отряд с Ростиславом и Яничем, и Павлик с ними. Много немцев, закованных в железо, уже были на конях, одетых в кольчуги, в тяжёлых шлемах, на которых торчали рога, трубы, крылья и разные птицы.

Каждый из этих так красиво экипированных мужей казался непобедимым. Что же могли против них стрелы? Что могли хоть бы и татарские мечи? Даже их кони доспехами были оснащены.

На поле роилось всё больше люда, а князя Генриха ещё не было.

Он долго молился у ступеней алтаря, не тревожась, но всё больше черпая мужественный дух. Казалось, дух матери вступает в него и вливает ему великое мужество.

У алтаря седой ксендз-старичок, закончив раздачу просфир, благословил поднятым вверх сосудом, склонили головы, наступила тишина, князь Генрих ударил в грудь, встал…

За ним все двинулись из костёла – час был уже поздний, солнце вставало.

Тиснулись за ним те, что ещё молились, когда на самом уже пороге стоящий князь услышал какой-то треск над своей головой, и камень, неожиданно падая с верхней стены, лёг у его ног так, что задел кончик шишака, который князь надевал.

Князь Генрих отступил на шаг, немного побледнел.

Павлик, который тут же стоял и глядел на это, вполголса весело произнёс:

– Доброе предзнаменовение! Камень упал, но не задел нашего пана! Дьявольская сила его бросила, а о Божью опеку разбилась! И та, что нас там ждёт в поле, бессильной будет…

Князь, услышав это, грустно улыбнулся и благодарно поглядел на смельчака. Камень, разбившийся от падения, большой, как приличная буханка чёрного хлеба, лежал у его ног.

Все поспешили за ним.

Отряды строились на так называемом Добром Поле у Нисса…

Первый, который уже раньше казался и был готов, когда князь приехал на него посмотреть, составляла разная дружина, собранный народ, прибежавшее со многих сторон рыцарство, немцев в авангарде было достаточно, которые тут командовали, старый Бертранд, что был под Дамьеттой, и так об этой осаде любил рассказывать, стоял тут так же.

Тут были солдаты не одинаково вооружённые, а так как собралось их немного, прибыли также горняки из Злотогоры, народ сильный, крепкий, закалённый, но вооружённый больше молотами и обухами, чем оружием, имеющий кое-какие луки. Некоторые из них несли только простые щиты, были кое-как одеты в шкуру.

Где не хватало нормального солдата, дополняли горняками, которые показывали много храбрости. Вождём тут выбрал себя Шепёлка, за которого выдавал приказы моравянин Стемпек, его полководец, потому что того трудно было порой понять.

Горняки, над которыми насмехалось лучше вооружённые немецкие рыцари, так близко приняли это к сердцу, что стали кричать и требовать, чтобы первыми вышли на битву.

Князь Болеслав вовсе этого, по-видимому, не желал, но горняки настаивали всё сильней, и когда князь Генрих приблизился, начали кричать из рядов:

– Мы пойдём вперёд!

Поднимая вверх обухи, они согласно повторяли:

– Мы первые! Мы первые!

Немцы также им в мужестве уступить не хотели, и спорить не смели. Князь Генрих согласился с их требованием.

– Один Бог знает, в чём сила, – сказал он, – правда, что первое столкновение часто решает исход битвы, но когда имеют большую охоту и смелость…

Шепёлка должен был с этим согласиться.

Так, больно отомстив за издевательство, горняки первыми пошли на Доброе Поле, рьяно затянув песню Богородице.

Затем огласилась околица, потому что все другие отряды за ними начали петь.

С башни Панны Марии всё лучше было видно направляющихся уже к полю татар. Сверху смотрящие мерили глазами, какое пространство занимали свои и их отряды.

Увы! Каждая из этих пяти татарских групп десятикратно числом превосходила отряды войска, сосредотачивающегося на равнине над Ниссой.

Второй отряд, которым командовал Сулислав, полностью был составлен из краковян и великополян, хорошо вооружённый, в светлых панцирях, над ним красная хоругвь, что уже не раз обагрялась кровью. Тут было место Павлика, но мальчик с радостью, что вырвался, ехал с князем. Воюш ехал тут же за ним следом. Краковян и жителей Познани было не больше, чем первых, и хотя построились шире, не числом превосходили, но внешним видом и фигурой значили.

Сулислав, рыцарским обычаем, выбрался на бой, как на праздник, потому что в те время каждый брал что имел наилучшего, когда должен был столкнуться с неприятелем, и день схватки был великим торжеством. Поэтому и он надел сверкающий панцирь, а на шлеме сидел золотой гриф, эмблема всего его рода. На щите также был изображён гриф с открытым клювом и высунутым языком, раскрашенный и позолоченный.

Ополяне представляли такой же небольшой числом третий отряд. Люд энергичный, статный, хорошо вооружённый, потому что немецкое оружие было привезено туда давно и также господствовал немецкий обычай. Вёл своих Мечислав Опольский, а с ним было много разных бродяг, швабов, саксонцев, франков, тюрингов, потому что любил их, как все силезские Пиастовичи, что из Германии матерей имели.

Когда подъехал князь Генрих, они поздоровались и обнялись по-братски, но слова промолвить ни один не мог. То было время, когда уста немели, великая пора, в которой говорили глаза.

Солнце медленно, тяжело пробивалось из-за туч. Ветер со стороны татар приносил смрад конского пота и гари.

В четвёртом отряде стояло несколько братьев и немного кнехтов, которых крестоносцы присылали неохотно, но на тех много рассчитывать было нельзя, только что с собой для обмана хоругвь ордена принесли, как если бы их там было больше… В действительности пришла жалкая горсть, а остаток небольшой кучки заполнял разный люд, не слишком рыцарски выглядящий. Этих князь Генрих проехал, едва поздоровавшись. Не много ожидал от них пользы.

В последнем отряде был виден лучший отбор рыцарства самого князя, на котором было преимущество. Тут собрались цвет и сливки общества. Таким образом, сначала придворные и наёмные немцы: франки, швабы, саксонцы от Бранденбургов, всё люди, что уже ни на одной земле и ни с одним захватчиком воевали. Много также было из Вроцлава и со всей Силезии оседлых землевладельцев, что на все войны ходили, а в то время их было сколько угодно. Добрый люд, огромные вояки, отличные доспехи, умелая дисциплина. Каждый из них готов был идти на десятерых, с копьём, мечом, с обухом, с луком, некоторые с железными цепами. Многие также имели сильные арбалеты, стрелы которых насквозь пробивали человека. Те были тверды, как стена, но, как камень, также тяжелы в бою.

Уже так все построились, храбро подняли хоругви, и снова звучала набожная песнь.

Каждый занял своё место и держался его… Татарская сила уже показалась с противоположной стороны.

Серая толпа была невзрачной и подвижной. Отряды этой мерзости тянулись такие великие, что каждый из них поглотил бы все вместе отряды Генриха, если бы он не расставил их широко.

Земля начала греметь и дрожать под стопами коней и людей. Сразу долтетел странный гул, словно текли весенние воды, потом топот густых конских стад. И смотрящим казалось, будто там были почти одни кони, и мало где виднелась людская голова; мало где торчал лук вверх или копьё.

Из этого шума вырывались всё более отчётливые крики, какой-то визг, завывание, призыв…

– Сурун! Сурун!

Из тысячи глоток всё выразительней звучало: «Сурун!»

В отрядах князя Генриха спокойно заканчивали петь набожную песнь. Они стояли стеной, только некоторые лошади, будто бы всполошённые, испуганные, дрожали под наездниками, приседали, и с трудом их можно было удержать на месте.

Их храп заглушал пение людей. Песнь, в конце оборванная воем татар, утихла. Уста перестали издавать звук, дыхание спёрло, глаза всех были обращены на эту толпу, которая росла в них, передвигалась, становилась гигантской, распространялась всё шире.

Уже можно было заметить идущих впереди свободно людей и у каждого из всадников коня на верёвке без человека, так что громада, ими увеличенная, казалась ещё более страшной. Это придавало силезцам немного смелости; неприятеля больше было видно, чем было на самом деле.

Численность, однако, и так была страшной… как поглядеть с башни, конца этому наводнению было не видно. Наступали, наступали, росли, бесчисленные…

Казалось, они вырастают из-под земли, множатся каким-то волшебством. Забегали вправо и влево, опоясывая широко кругом, обнимали, как гад, который свою жертву обвивает кольцами, прежде чем задушит её и пожрёт. Только река, казалось, заслоняет от них с одной стороны, но для этих диких созданий вода не была никакой помехой. Бросились в неё густой кучей, громадой, так, что казалось, запрудили реку, которая покрылась всем множеством голов конских и людских.

Князь Генрих стоял со своими на взгорье – смотрел.

Только за ним уже было свободное поле, перед ним татары занимали его со всех сторон.

Затем со стороны дикарей одновременно с криком: Сурун! зашелестело, небо затмилось густой тучей татарских стрел, которые вдруг начали биться об железные доспехи и греметь.

VI

У окна на башне костёла Девы Марии стоял седой, как голубь, ксендз с заломленными руками, в которых держал крест. Не чувствовал того, что его руки в судорожном объятии сломали знак спасения. Уста его пытались шептать молитву, но каждую минуту деревенели от тревоги.

Зрелище было ужасное, потоп каких-то людей, едва похожих на Божьи создания, яростный, бесформенный, безумный, опьянённый… как морская волна двигался и плыл, разбивая, что встречал перед собой. Никогда осенний ветер, что стонет в горах и челюстях скал ночами, не воет таким безжалостным голосом уничтожения и смерти.

Старичок затыкал уши, спрятав на груди крест, и всегда слышал шум… закрывал глаза и видел эту чернь, как вокруг опоясывала, сжимала Божьих рыцарей. Затмила ему небеса туча стрел, закрыла тех, что встали против них. Затем упала, ксендз вздохнул – рыцари стояли как стена, нетронутые. Затем такое же другое свистящее облако закрыло ему их снова.

На челе с собранной дружиной двигались смелые горняки.

Они бросились на дичь с великой силой и как клин вбились в это чудовище. Видно было татар, которые мчались навстречу, как от первого удара согнулись, поддались, заколебались. Их маленькие кони начали разворачиваться и падать… Некоторые сорвались с верёвок, летя в одиночку на своих и прибавляя замешательство. Ксендз старичок благодарственно воздел руки.

Дичь, текущая великой силой, с одинаковой стремительностью, после того, как её оттолкнули, начала отступать. Горой текла хоругвь горняков Золотой Горы, гнали их, не давая остановиться. Вперёд! Вепрёд!

Ксендз начал молитву во славу Богу за победу, когда, снова открыв глаза, желая увидеть своих, увидел уже только какое-то кипящее месиво, толпу, в которой никого не мог распознать.

Посередине толпы уже не видно было тех, что в неё, как в бездну, упали. Временами что-то двигалось в самой этой давке, что-то блестело, будто бы те победители. Наконец пожрал их тот натиск. Не осталось ничего, только снова та же толпа, серая, рычащая, ползущая и дико воющая: «Сурун!»

Князь Генрих стоял, смотрел и молился… железный, неподвижный. Его было видно со свитой…

Полки, что стояли первыми за горняками, которые исчезли, снова засыпал этот град стрел.

Не было сомнения, что Болеслав и весь его отряд, что так мужественно напал на неприятеля, уже был им пожран. С башни среди чёрного муравейника было видно как бы кровавое пятно, в котором кое-где светились отражённые лучи солнца – и трупами устланную полянку. Дичь окружала её, нажимала и рассеивалась снова.

Сулислав с краковянами и ополянами смело бросился вперёд. Не потеряли они мужества, утратив проводников. Великая неразбериха была видна на поле и окрики долетали на башню. Два польских отряда стояли против трёх татарских и фанатично сражались – не могли продвинуться вперёд, но не отступали ни на шаг.

Как два борца, что хватают друг друга за плечи, столкнулись два полка и дикари, сбившись в густое тело. Падали с лошади и с лошадьми татары, но на их место тиснулись новые, не переводились они, казалось, множились от трупов падших.

Сулислав сдерживал их шаги, ополяне его поддерживали, два отряда слились в один. Как скала стояли они на месте, пока из отряда князя Генриха не раздались радостные крики. На защиту своих хотели лететь оставшиеся в резерве, князь их задерживал.

Не время было!

Последнюю силу не мог растрачивать. С башни видно было, как дикари снова заколебались, как закрутились на месте, гордо собрались вдалеке в единую глыбу, не желая уступать, не в состоянии победить. Затем дрогнуло что-то в этих кучках, заколебались. Поляки крикнули, татары были сломлены.

Сулислав медленно следовал за ними. Ополяне шли равным с ним шагом.

Полки, стоящие в тылу, двинулись. Князь Генрих дал знак.

Ехали сначала медленно, но кипело в них, а какой же силой можно удержать солдат. Вождь и слуги потеряли головы – неприятель уходил, выскальзывала из рук месть… Вперёд! Вперёд!

Ксендз закрыл глаза. Все полки исчезли от него среди волнующегося наводнения людей. Кто победитель? Кто побит?

Нельзя угадать. Кое-где поясами светятся железные доспехи, серыми полотнищами двигаются татарские стаи.

Змеёй свёртываются полки среди окружающей их дичи, которая убегает и окружает, уходит и засыпает стрелами.

С башни ничего не видать. Ксендз встал на колени, положил лицо на край холодного камня и смотреть уже не смеет.

Как штора, которую качает ветер, вся эта толпа то продвигается вперёд, то сворачивается, то склоняется, как рваная кайма у штор, по краям виден был рассеянный муравейник.

Шум людских голосов, конского ржания, стонов умирающих, победных окриков – всё смешалось в один вой и мощный крик, будто бы шум морских валов, что бьются о берега.

Князь Генрих мчался с горящими глазами, татары от него уходили, рассеивались, но случилось, что в этом бегстве они одновременно появились со всех сторон; стрелы их сыпались постоянно. Среди собственных людей показывались их головы, которые сжимались и сталкивались, и ползли, и вырастали немеренно.

Князь Генрих оказался уже около ополян. Сулислав был где-то спереди, поляки кучками, разбитые, летали, сражаясь и убивая.

Никто уже не знал, где он, и в какую направится сторону, – темнота и путаница были везде. Опольский, направляя коня вперёд, встречал всё новые и всё более твёрдые препятствия. Убегащие закрывали ему собой дорогу.

Среди шума он услышал вдруг голос сверху:

– Бегите! Бегите!

Кто говорил эти слова? Казалось, они выходили из татарской толпы, каким-то эхом они повторились со всех сторон.

– Бегите! Убегайте!

Князь Мечислав побледнел, огляделся вокруг. За ним ещё были видны лигницкие стены.

Сам конь или он развернулся?

Те, что его окружали, колебались, крутились; начали уходить, переполох увеличивается, отдельные всадники убегают, наклонившись на шею лошадям.

Генрих онемел – не мог найти слова для крика боли, и начал кричать:

– Сюда! Сюда!

Заметив ополян, которые развернулись для побега, он мчится, чтобы закрыть им дорогу; татары ему её перегораживают.

Ополяне уходят!

Дикари наступают на них. Как волна, отходящая от берега, идут, возвращаются назад, они всюду…

Среди этой сбившейся черни полк Сулислава со своей красной хоругвью ещё с кучкой пересекается, идёт с ней, держится вместе. Падают перед ним валами жертвы, но на них тот живой зверь пустыни поднимается, нажимает.

Диво дивное! Над головами чёрной толпы вдруг что-то зашелестело, ветер медленно развевает какую-то хоругвь, окрашенную в кровавый цвет.

Она сверкает как человеческая кровь, когда застывает, пурпуром, желчью и зеленью, которые попеременно меняются; а под ней торчит огромная человеческая голова, лохматая, страшная, с открытыми устами, с высунутым языком, стеклянными трупными глазами, бледная и вроде бы живая. Из её ноздрей клубится зловонный пар, как бы испарение гнилых трупов; глаза её слезятся и дымятся, волосы, казалось, широко расплываясь, обращаются в дым, который влачится над полем боя. Кто поглядит на эту чудовищную голову, упадёт в обморок; кому дым от неё залетит в грудь, тот ослабнет и падёт. Безымянная, беспричинная тревога охаватывает сердца, они беспокойно бьются, вынуждают к безумному бегству.

Сатанинская хоругвь, кажется, растёт в воздухе, голова становится гигантской, я сказал бы, плащём крови покрыла поле боя. Дым или она тяготеет над войском и давит его. Под складками этого зловещего знамени отряд Сулислава шатается, но сражается… Ещё гонят и напирают, но всё слабей. Груди рыцарей нечего вздохнуть, глаза их ничего не видят, в ушах стучит татарский: Сурун! – и какой-то смех, издевательский, как свист дьявола. Польский строй, который широко рассеился и отбивал от себя наплывающие волны, уменьшается, сужается, мельчает, сосредотачивается, разбивается, исчезает. Ещё его красная хоругвь поднимается в воздухе, но под ней торчит, словно хотела её пожрать, та гигантская голова, дымящаяся ядовитым смрадом, из которой слышится смех трупов… И ничего не видно, только колышащиеся волны татар.

Князь Генрих со своими держится храбро, остался им на последнюю добычу. Для увеличения страданий дали ему глядеть, как погибали другие, как надежда сопротивления исчезала, как мученическая смерть подступала медленным шагом…

Он должен был страдать за них и за себя, но не увлажнились его глаза. Он посмотрел на свою верную кучку, поднял меч вверх и с ней помчался на толпу неверных.

– Милостивый князь, – воскликнул Ростислав, – ваша жизнь стоит больше всего солдатства, потому что вы вождь народа! Мы должны вас спасти, нужно через них пробиться к лесу… там будем в безопасности!

Князь не слушал – рубил и сёк фанатично… Татары узнали в нём вождя и опоясали кругом, который, как кольцо, сжимался. Если вырвется более смелый, то погибает.

Ростислав, Янич, сильнейшая горстка силезцев и немцев не отходят ни на шаг от князя, заслоняя его грудью. Юноша Павлик вертится как безумный с неосторожностью того, кто никогда в бою не бывал… Воюш забегает и заслоняет…

– Вперёд! – кричит Ростислав.

И вперёд стремятся рыцари, но напрасно… Кони спотыкаются и падают на трупах, на умирающих, что им режут внутренности, люди сползают на землю и уже с неё не встают.

Рыцари ёжатся от стрел, которые в них застряли.

На Клеменса из Пелчницы какой-то бес набросил верёвку, задушил его за шею и свалил с коня.

Ростислав, не переставая, кричал:

– Вперёд!

Но единой стеной стоят напротив сбившиеся в одно тело кони и татарские всадники. Исподлобья блестят их глаза, белеют их зубы в раскрытых ртах, смеются костлявые щёки.

Среди этого отряда даже трупы стоят, как живые, убитые лошади, как каменные, держатся в стене. Ни сломить его, ни повергнуть.

– Вперёд! – кричат Ростислав и Янич.

Отсекают конские и людские головы… брызжет кровь… но стена стоит… бреши пробить нельзя.

Павлик, который стоял с тыла, пробивается с конём к князю, держа в руке огромный меч. Опускает его на обнажённую голову татарина. Ударил раз и другой, сперва вырвался один конь, уходя к силезцам. Павлик бросается в эту щель. Янич за ним, Генрих с ними.

– Вперёд!

Толкаются и секутся.

Каким-то чудом татары расступились, а скорее припали к земле – всполошённые кони вырвались, напрасно среди толпы втискивается силезский князь, и мечом рубит, что замечает.

Среди дыма лес, спасительный лес замаячил уже перед ними. Вдали вырисовываются его сухие ветки.

– Вперёд! – не перестаёт кричать охрипший Ростислав.

У Павлика из рук и из груди льётся кровь. У Воюша пробито лицо, шлем его сбросили. В щёку воткнулась стрела, которую он тщетно пытался вырвать.

От доспехов князя Генриха отбиваются удары, но окровавленный конь под ним падает, ослабленный ранами. Отряд, окружающий князя, мельчает, старый Воюш закачался, соскользнул на землю, исчез. Павлик погрузился в заросли.

Затем у бока вождя оказался Сулислав, с ним Клеменс, воевода Глоговский, Конрад, Янич, Ростислав.

Их уже только горстка, но до сих пор ещё победная. Виден лес. Татары ушли немного в сторону, из последних сил князь бежит вперёд.

Затем застучало, толпа возвращается, с криком их осаждает, закрывает дорогу к лесу! Окружила.

Начинается бой за жизнь или смерть.

Янич с Павликом, который, уже погребённый под трупами, воскрес снова, схватил коня и защищается отстёгнутым мечом, идя впереди, прокладывая князю дорогу. Татары уступают им.